| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
...Это было давно, летом, на второй год работы. Они стояли в депо Ряжск, после того, как проехали с замерами плечо — горячее, июньское, наполненное солнцем и пылью колодок и закончившееся внезапным водопадом грозы. Вставало раннее утро, ясное, холодное, все пропитанное обильной росой, и он точно так же опустил это окно, чтобы вывести наружу скопившуюся в обитых серым пластиком закоулках вагона теплую неприятную духоту.
Прямо напротив вагона, на небольшом пригорке, сидела местная шлюха-алкоголичка, тощая, с землистым абстинентным лицом; возможно, ей было лет двадцать пять, но выглядела она раза в полтора старше. Она была полностью мокрой — может, от росы, а может, она пришла сюда еще ночью и сидела под дождем; на ней была красно-малиновая синтетическая блузка, облепившая худое тело и небольшие, расставленные в разные стороны выступы груди, ниже — голубые намокшие штаны на заклепках, дешевая подделка под джинсы, и синие парусиновые туфли на желтой микропорке на голых грязных ногах, слегка разведенных в стороны. Колени служили опорой для локтей, и безвольные кисти свисали вниз, не соприкасаясь друг с другом. Взгляд ее, безразличный и пустой, словно выключенный, был направлен в сторону вагона; таким же выключенным было и выражение всего лица с нарисованной на нем яркой губной помадой чертой рта и окаймленного неряшливыми косыми полосами черно-рыжих волос, крашеных иранской хной из пакета. Скорее всего, она надеялась, что кто-то придет и ее востребует — если, конечно, она вообще способна была рассчитывать действия, а не пришла сюда по наитию и инстинкту. Несмотря на в целом присутствовавшие формальные признаки женщины, женского в ней абсолютно не чувствовалось — как, впрочем, и определенного человеческого — мыслей, чувств; просто сидящее существо, как факт, как растущая вокруг блестящая от капель дождя и росы трава.
Она сидела долго. Потом откуда-то со стороны депо пришли два слесаря в синеватых молескиновых спецовках, тоже алконавтического вида, показали ей бутылку червивки и увели с собой.
Труд создал человека... Нет, не совсем так. Трудиться может и лошадь, трудиться может раб, и вот эта опустившаяся тоже может трудиться, если ее заставить, что-то крутить, собирать... Очеловечивающий труд — это когда человек не просто что-то делает руками, это развивает только руки. Это не просто когда человека приучают что-то делать и принуждают к этому. Это когда человек начинает понимать, что и зачем он создает, когда он рождает у себя в мозгу технологию будущего творения, передает металлу часть своей мысли, а не только усилия рук и движения. Когда человек созидает, он становится равен богам.
"Так вот зачем людям надо очеловечивать металл своим творчеством", подумал Сергей, "это надо, чтобы не рас-чело-вечиться"... Ему понравилась эта странная, но красивая мысль; она объясняла то упорство, с которым люди создают титаническую оболочку второй природы на своей планете, и указывала на какую-то еще не совсем определенную для его логической картины жизни вещь: Сергей в первом приближении назвал эту полуинтуитивную категорию "путь". Действительно, потребность не расчеловечиваться объясняла, почему для того, чтобы люди продолжали окружать свой мир техносферой, вовсе не обязательно было делить их на сильное меньшинство, которое принуждало бы большинство работать, словно на строительстве пирамид, ради амбиций верхушки; достаточно было понять, что, не созидая, расчеловечишься. Путь к жизни, где никто никого не принуждает...
По своей обычной привычке, Сергей тут же подверг эту мысль критике: нельзя допускать, чтобы любая новая идея, родившаяся в сознании, захватывала человека полностью и ослепляла его радостью, что это он сам придумал, не позволяя заметить слабые места хода мыслей. Он обнаружил в ней явный недостаток подлинной научной последовательности, нашел, что все это довольно зыбко связано с диаматом и даже отдает какой-то наивностью; но было в этой гипотезе и что-то, что не могли объяснить учебники. В конце концов Сергей решил считать "расчеловечивание" удачным образом, метафорой; он закрыл на ночь окно и вернулся в проводницкое купе готовиться ко сну.
"Чего только в башку не взбредет на станции с названием Колфонд" — мелькнуло в голове, когда он смежил глаза.
4.
"Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы..."
Детская считалка крутится в голове.
Вторые сутки перед глазами рельсы и шпалы. Как и раньше, на других испытаниях. Все тот же планшет с обозначениями режимов и крестиками. Все тот же микрофон ГС и динамик в коробке. Все те же команды вагону. Где-то там, за гулом дизелей двух секций, пляшут зайчики на пузатом экране железного ящика монитора и дорога укладывается сжатой патефонной пружиной на серые металлические катушки магнитографа. Сашка специально подобрал для этих испытаний металлические бобины — у них меньший дисбаланс, чем у выточенных из толстого оргстекла. Сашка экономит пленку и устанавливает самодельное реле времени на минимум. Самодельное реле, самодельные бобины, самодельная тарировочная балка, самодельные тензодатчики — их сотнями изготавливают в Институте, проволоку укладывали на шаблоны тонкие пальцы молодых женщин — инженеров из отдела прочности. Самодельное, самодельное, самодельное... Что в этих условиях сможет сделать зарубежный исследователь, привыкший к тому, что в любой момент можно заказать специальным фирмам любое оборудование, арендовать любую аппаратуру? Генсек на съезде сказал, что численность советских институтов больше, чем зарубежных. Иначе и не может быть, когда все делают своими руками. Плюс колхозы и стройки. Наши ученые делают то, что в мире в таких условиях сделать не смогут. Правда, и в этом тоже есть плюс — они знают о погрешностях аппаратуры, датчиков и методики больше, чем пишут в проспектах фирм.
А сейчас главное — рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. Идет замер под нагрузкой. Однопутка изгибается среди низких и пологих старых гор — путь звеньевой, рельсы эр пятьдесят, шпалы деревянные, деревянные шпалы на сером асбестовом балласте. Черные, смолящиеся от пропитки и порыжелые, целые и треснутые, скрепленные стальными лентами скоб, с врезавшимися в дерево черными прищепками противоугонов и без них, шпалы бегут навстречу кабине днем и ночью, тысяча восемьсот шестьдесят шесть на километр в среднем. Цифра некруглая, но важна для выводов, и Сергей заучивает ее, как магическое число. Турбокомпрессор с восьмой по десятую позицию воет совсем как реактивный двигатель, двигатель на маленьком, чем-то похожим на истребитель, воздушном автобусе "Як-40", на котором Сергей летал с маленького аэропорта областного центра до столичного Быково; самолетик легко отрывался от земли и мгновенно оказывался уже за облаками. И сейчас путь лезет в небо на подъеме, турбокомпрессор повышает ноту, как будто они и в самом деле взлетают — воздушный лайнер с пятью с половиной тысячами тонн на хвосте.
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. На вторые сутки в кабине среди всех достижений человечества больше всего начинаешь ценить простые вещи — удобство кабины, жесткость подвески, звукоизоляцию. Тепловоз становится внешней оболочкой человека, экзоскелетом, тело и мозг чувствует, насколько одно к другому подходит. И прежде всего — кабина. На сто двадцать первом это нечто особенное. Можно сказать — эта кабина хорошая, просторная, удобная — но это значит ничего не сказать о капсуле размером с хрущевскую кухню, после которой кабины "червонцев" и "фантомасов" кажутся зелеными спичечными коробками. С чем ее сравнить... с орбитальной станцией? нет, лучше с капитанским мостиком, это пространство с огромными прямыми окнами, где на механика не давят ни стены, ни потолок, ни пульт. Она несет людей на мягких амортизаторах и ограждает бригаду от топота четырехтысячного табуна. Она греет ноги теплым полом и холодит голову кондиционером под потолком. Она бережет продукты в дороге за маленькой дверцей холодильника и обмывает водой стекла от мошек, а если механик высунется в окно, то она поддержит его живым теплом подлокотника. Кабина сто двадцать первого любит бригаду, и за время испытаний привыкаешь к ней, как к дому.
Усталое тело отдает дань рессорному подвешиванию — здесь оно мягкое, как будто едешь в такси, на двадцать четвертой "Волге". Не напрасно на сто двадцать первом так долго над ним возились, меняя длину и ширину змей-пружин, с упорством фанатиков выбирали число и толщину серых листов в рессоре, ползали взглядом по заскорузлым лентам осциллограмм, разглядывая серый, чуть расплывчатый след через прозрачные столбики из оптического стекла с нанесенными на торцах сетками. Эта подвеска бережет живую энергию человеческих клеток, она не так вытягивает силы из мышц, не так притупляет работу мозга, как на других товарных машинах. Чтобы создать ее, людям потребовалось стать вероотступниками. В то время во все учебники вошла священная фраза, что сбалансированная подвеска, в которой нагрузка на рядом стоящие оси уравновешивается рычагами и тягами, свое отжила и будущего не имеет. Фраза была подтверждена опытами, и так бы оставалась священным откровением, если бы еще перед постройкой сто двадцать первого в Институте не поставили смелый эксперимент на тележке электровоза ВЛ60, детища хрущевской семилетки, где сбалансированное подвешивание наглядно являло свои недостатки: оно растрясывало кости бригаде подобно необъезженному коню. Результаты переделки оказались необычайными: машина стала идти мягче, чем построенный пятнадцатью годами позже "Фантомас"; за рухнувшей стеной незыблемого мнения открылось широкое поле эксперимента.
— А почему этот тепловоз так долго доводят?
Помощник, молодой парень, видимо, недавно из техникума, задал вопрос, который Сергей слышал уже много раз. И на этой дороге, и в Центре, и на Лермонтовской.
— А их все долго доводят. Только некоторые доводят до или после запуска в серию, вот и кажется, что их создают быстрее.
— А это как это?
— Ну вот в пятидесятых построили "ласточки", "червонцы", ТЭП60, отчитались, что машины готовы, пустили в серию... А потом проводили исследования и переделывали. На первых "ласточках", например, рессоры были жесткие, как на паровозе. Это потом уже, когда ТЭ7 делали, стали гонять на испытания, переделали. На ТЭП60 сначала втулки привода вообще пробега не держали — стали исследовать, переделали. А пишут о таких вещах только в книгах для узких специалистов, а как возьмешь историю завода или что-нибудь другое популярное — только "в короткий срок создали и освоили". Вот и кажется, что создавали быстро.
— А за рубежом быстрее делают?
— Да и за рубежом так же, только много фирм делают много разных моделей, в какой-то одна проблема вылезает, в какой-то другая, а поскольку число машин в каждой из серий обычно меньше, чем у нас, на это не так обращают внимание. Так и накапливается опыт. И новые решения они не всегда спешат внедрить. Вон у американцев до сих пор опорно-осевой привод на тепловозах и тележки с челюстными буксами. Это недавно только они начали работать над новой телегой с радиальной установкой, чтобы колеса поворачивались относительно рамы...
— Как у автомобиля?
— Примерно. И локомотив с опорно-рамным приводом они просто взяли и у шведов закупили.
— Ну это понятно. А как доводят до запуска в серию?
— А это если удается часть новых узлов внедрить и отработать еще на старых, ранее выпускаемых машинах. Вообще идеальный случай — это когда новые узлы внедряют на старых локомотивах, а новый локомотив компонуют из старых узлов — в смысле, новых, современных, но которых уже до этого внедрили.
— Это получается — тепловоз надо создавать раньше, чем он будет построен, что ли?
— Примерно так, просто не всегда такая возможность есть. Например, полностью тележку от сто двадцать первого ни на "фантомасе", ни даже на ВЛ60 не отработаешь...
— Ч-черт!
На генераторе пропало возбуждение. Путь все еще идет в гору, и инерция состава быстро иссякает. Механик судорожно пытается восстановить схему, но закон сохранения энергии быстро заставляет его схватиться за кран. Состав застывает растянутым на подъеме.
В таких ситуациях время как будто скачком меняет свой ход. Вот только что оно спокойно текло вместе с составом сквозь полосу отчуждения — и тут же сменило фазу, стало суетой в кабине, отразилось в тревожном свете сигнальных ламп на пульте — немом крике машины о неисправности, оно разрезано смачными емкими фразами, где сильные чувства смешались со сгущенной до пары слов технической мыслью.
Возбуждение восстановить не удается. Схема новая, ее тонкости, еще не перешедшие в страницы инструкций и изустные предания, передаваемые от бригады к бригаде, не позволяют сразу понять, в чем дело. Жаль, что на испытаниях нет никого из отдела передач. Но весь Институт к составу не прицепишь.
— Ну что, надо на тормозах осаживать назад на станцию, там спокойно разберемся... — механик хочет взяться за трубку рации, чтобы вызвать дежурного, но рация уже сама шипит и сообщает, что со станции на перегон вслед им уже вышел грузовой. Они отрезаны. Конечно, крушения не произойдет — следующий состав дойдет до красного и тоже станет на подъеме, и сначала потребуется осаживать куда-то его, а на станцию в их направлении уже идут другие поезда, и на следующую все это время, пока освобождают перегон, прибывают встречные... вот так и возникает срыв движения и летят графики. "Вот вам и скорость, товарищ министр" — всплывает в мозгу фраза из фильма.
-...Слушай, а если эту фигню попробовать...
Возбуждение внезапно восстанавливается. То ли нашли в чем дело, то ли машина сама почувствовала серьезность ситуации и перестала дурить.
— Ну что, попробуем тронуть? Вообще-то на "десятке" такой состав без толкача на этом подъеме не взять...
Шипит песочница, механик осторожно отдает* тормоза и толкает штурвал контроллера. Сто двадцать первый, будто стыдясь недавних капризов, впивается бандажами в рельсы. Рельсы сухие, без воды, не замасленные, локомотив в прямой... со сцеплением все нормально, а движки...
"Ну, ну, давай же, давай..."
Машина продвигается вперед, сперва тихо, потом все быстрее, быстрее, и вот уже сосны спешат за окном со скоростью под тридцать пять.
— Ну, зверюга! — облегченно вздохнул механик. — На такой еще и график наверстаем!
На лице механика улыбка. Он понял ценность этой новой машины, родословную которой минуту назад он разобрал для последнего болта. Эфемерные цифры шестьдесят тонн тяги и восемь тысяч сил стали для него ясны и зримы, вылились в вес проведенных составов и время выдержанного графика. А остальное... Чтобы остальное было в порядке, существуют они, Институт.
Время плавно возвращалось к его обычному ходу, показывая себя через спокойно оборачивающиеся лесистые горы и привычные с детства столбики пикетов. В динамике ГС терзал гитару магнитофонный Розенбаум:
"..Есть резон своим полетом
Вынуть душу из кого-то,
И в кого-то свою душу вложить,
Есть резон дойти до цели,
Той, которая в прицеле,
Да потому что остальным надо жить..."
"Да потому что остальным надо жить" — машинально повторил про себя Сергей.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
