Я умею прощать

На самом деле я даже не удивилась, услышав, что есть в приюте девочка Надя, к которой поочередно и непременно поодиночке приезжают сразу несколько человек — бабушка, дедушка и отец. Все кроме матери. Интересуются ее здоровьем, переводят не малые деньги на нужды приюта. Но забирать ребенка отказываются.

— Ситуация странная с этой девочкой. Приезжают люди, не бедные, судя по всему. На ребенка смотрят исключительно издалека, на руки не берут, стараются девочке на глаза не попадаться. Кажется, даже подыскивают семью для нее. И ведь ребенок относительно здоровый... Странно, почему сами не возьмут. Все-таки родственники.

— А мать? Неужели ни разу не появилась.

— Ни разу. Я попыталась о ней расспросить этих людей. Пожимают плечами. И все.

Вот и я пожала плечами и поспешно ретировалась, пообещав, что на днях приеду вместе с фотокорреспондентом и тогда уже взгляну на детей. Но не приехала, малодушно откладывая повторный визит на потом.

Матвею стало известно о моем посещении дома малютки меньше чем через неделю. Не от меня, а от милейшей заведующей. Я-то наивно полагала, что мне удастся сохранить все в тайне. И, честно говоря, даже не сразу поняла причину его странного поведения в тот вечер. Хотя во время ужина в голову все-таки закралось подозрение, что Матвей хочет поговорить со мной о подкидыше.

Наблюдая, как он старательно кромсает тупой стороной ножа кусок мяса и то и дело задумчиво поглядывает на меня, я даже придумала для него подходящие слова:

— Кир, так дальше не может продолжаться. Я ее отец и должен нести за это ответственность. Знаю, что это подло по отношению к тебе, но дальше оставлять ее в доме малютке просто-напросто не могу.

Но когда он, наконец, с тяжелым вздохом отложил вилку с ножом на стол и заговорил, я услышала совсем иное.

— Зачем ты туда ездила?

— Куда? — изобразила непонимание я.

— Ты знаешь куда. В дом малютки.

— Да, была на днях. А почему ты спрашиваешь? Я с начала года не меньше десятка детских домов посетила. Сейчас новую статью пишу о детях, от которых отказались еще в роддомах.

— Кир, не надо мне врать. Давай начистоту. Что ты хотела узнать о девочке? Бываю ли я там? Да, бываю. Почему не спросила у меня?

— Я не это хотела узнать. Впрочем, не важно. Почему не спросила? Не хотела ворошить прошлое.

— Не хотела, но все равно туда поехала.

— Кто тебе рассказал? Заведующая поняла все-таки кто я такая?

— Нет. Хотя теперь, видимо, что-то заподозрила. Сначала она просто похвасталась, что к ним приезжала пресса. И статья об их заведении может привлечь внимание потенциальных родителей.

— Нда... Некрасиво вышло. Надо действительно что-то о них написать, — усмехнулась я.

— Перестань. Так зачем ты туда поехала?

— Совесть загрызла, — невнятно буркнула и отвела взгляд.

— Нюрку она не загрызла, а тебе покоя не дает. Не глупи.

— Нюрка не показатель...

— Да уж.

— Но, как выяснилось, совесть грызет не только меня, но и еще троих человек, в том числе и тебя самого. Не просто так же вы туда ходите как на работу.

— Нет, не просто, — устало потерев переносицу, пробормотал Матвей. — Не просто.

Я не стала глубоко копать. Все и так было ясно как белый день — не дает Матвею покоя ситуация с девочкой Надей. Как бы он к ней не относился, но факт, что его ребенок будет расти сиротой при живом отце, не мог оставить Матвея равнодушным. Это противоестественно. Но не мог он повесить ее воспитание и на меня...

ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА

Я сама должна была принять какое-то решение.

Теперь уже сложно объяснить, как я к нему пришла. Просто однажды невнятные ощущения, витавшие где-то на уровне подсознания, оформились в совершенно отчетливую и, мне кажется, зрелую мысль. И от нее уже было невозможно скрыться ни за какими иллюзорными стенами и плотинами. Она сметала все на своем пути, будто чугунной кувалдой крушила мой идеальный, любовно оберегаемый от любых внешних посягательств мирок.

От того, что он был закрыт для девочки Нади, она вовсе не переставала существовать. То, что мы отдали ее в дом малютки, совсем не означало, что она исчезла из нашей памяти. Но это еще не все. Главное, что я поняла в то осеннее утро — чем старательнее мы прячем головы в песок, чем дольше играем друг перед другом эту идеальную комедию, тем меньше общего у нее становится с реальной жизнью.

И именно в то утро, я собственными руками перевернула страницу, положив начало новому акту этого нелепого спектакля.

Мне до сих пор иногда кажется, что я и не жила тогда вовсе, а играла некую роль — чью-то чужую, совершенно мне не подходящую. Придумывала эмоции, поступки, слова, интонации, и пыталась вжиться в образ. Сама себе актриса, сценарист и режиссер.

Вдруг просыпалась утром и начинала играть что-то, о чем накануне даже не помышляла. Как тогда...

...Открыла глаза, бездумно уставилась на белый потолок, перевела мутный спросонья взгляд на спиралевидную люстру с тремя конусообразными плафонами, а с нее — на спящего рядом Матвея. И вдруг в голове, словно крошечный синеватый огонек зажигалки, вспыхнула совершенно неожиданная мысль. Еще мгновение назад не было ее — щелк — и уже не спрятаться, не скрыться от ее "правильности", граничащей с абсурдностью. Она молниеносно заполняет самые потаенные уголки сознания, настойчиво пульсирует в висках, растекаясь по венам и артериям, отравляет кровь, сводит все тело судорогой... И Мельпомена уже рисует в моем воображении душещипательные сцены из нового "спектакля", а я вопреки своей воле примеряю на себя драматическую роль. Сопротивляюсь. Встаю. Стараясь не разбудить Матвея, крадусь в полумраке спальни к двери детской, где в сказочном розовом королевстве спит маленькая Алиса. Слабо, неестественно улыбаюсь, всматриваясь в черты лица спящей дочери, и словно от назойливой осы пытаюсь отмахнуться от "музы-театралки".

Отчаянно спорю с собой режиссером, с собой актрисой, с собой сценаристом. Смотрю на дочь, любуюсь маленькой частичкой себя и Матвея и пытаюсь еще острее прочувствовать любовь к ней, чтобы отгородиться этой любовью, словно тяжелым рыцарским щитом, от той другой девочки, отданной за ненадобностью в Дом Малютки.

Никому не нужный младенец: ни собственной матери, ни отцу, ни тем более мне. Мне-то она зачем? Мысленно повторяю этот вопрос словно священную мантру. Смотрю на дочь. А Мельпомена непреклонно рисует образы, жесты, слова... Мои слова, которые возвысят меня в собственных глазах и, возможно, даже в глазах окружающих. А риторический вопрос "зачем" уже не проникает в сознание, превращаясь лишь в весьма органичное звуковое сопровождение придуманного мною театрального действа. Опускаю глаза, сквозь осенний полумрак изучающее смотрю на пальцы ног, погруженные в мягкий ворс бежевого ковра. Делаю шаг. Еще... Выхожу из комнаты. Будто бы наблюдаю за собой со стороны. Уже играю роль. Невероятно абсурдную и нелепую. Придуманную мною же для себя — не себя. Пробую на вкус слово "мачеха"... Захожу в кухню. Машинально включаю чайник и двигаюсь дальше к окну. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу и смотрю вниз на осенний сквер. Почерневшие от влаги обнаженные деревья. Припорошенные инеем дорожки. Желтые фонари... "Мачеха"... Я ли? Впервые пытаюсь попробовать имя девочки на вкус. Надя? Ну, что ж... Надя — так Надя. Надежда... Надежда на что? Питала ли Нюрочка какие-то надежды, давая своей дочери это имя? Наверное, да.

Надя... В придуманном мною спектакле эта девочка будет называть меня мамой... Так же как и Алиса. А я, полностью вжившись в мелодраматичный образ, стану ей заботливой и даже любящей матерью. Но Матвей несомненно будет любить ее гораздо меньше, чем Алису. И держаться с ней будет немного отчужденно... Будет...

За спиной щелкнула кнопка электрического чайника. Я медленно оторвалась от созерцания тоскливого пейзажа за окном, налила в кружку чай и, по-турецки скрестив ноги, уселась на кухонном диване. Оставалось лишь сообщить об этом единственно правильном решении Матвею и убедить его, что Надя живой человечек и она не должна отвечать за грехи взрослых. Что в конце концов, когда осядет пыль, мы сами себе не простим, что исковеркали судьбу его дочери... Нашей дочери — я так решила... И даже, кажется, поверила в это. Плохая ли я, хорошая ли? Ни то, ни другое. Но я очень хотела совершить нечто достойное уважения. Именно поэтому мне было необходимо сыграть эту роль. Правильную. Справедливую. Великодушную. Жертвенную.

В ожидании пробуждения Матвея я взяла телефон, судорожно сжала трубку в ладони и вышла на балкон. Закурила. Я редко курю... В то утро был как раз такой случай. Зачем? Вероятно лишь для поддержания образа. Люблю давать циничные объяснения своим слабостям...

Осень дыхнула в лицо сыростью и запахом бензина, добавляя обстановке трагичности как в каком-то слезливом любовном романе. Затягиваясь, я усмехнулась собственным мыслям. Постучала ногтем по сигарете, стряхивая пепел, и снова скривила губы в ухмылке. Если у главной героини кошки скребут на душе, то на улице непременно идет дождь, оплакивая ее судьбу или просто разбитое сердце. Дождя в то утро не было. Зато была осень, промозглые утренние сумерки и сигарета. Тоже весьма подходящие декорации.

Холод подействовал отрезвляюще. Благородство и жертвенность все-таки должны иметь разумные пределы. Мне вдруг пришло в голову, что Нюрочка отказалась от своей дочери, потому что та родилась неполноценной. Матвей ведь говорил, что в тот вечер был абсолютно пьян, иначе бы Нюрочке не удалось его соблазнить. А пьяное зачатие, как говорится, промаха не дает.

Нет, я не отказалась от мысли удочерить девочку, но... Прежде мне нужно было удостовериться, что она действительно хотя бы относительно здорова. Ведь повесить на собственную шею камень в виде неизлечимо больного чужого ребенка — даже не самопожертвование, а полный идиотизм. Сделав еще пару глубоких затяжек, я поспешно выкинула окурок и направилась в кабинет на поиски номера телефона того самого Дома малютки, в который сдали девочку. Матвею о моих намерениях пока что знать не стоило. Не время пороть горячку и возвещать об этом окружающих.

* * *

Заведующая приютом оказалась не только милейшей женщиной, как я постановила во время своего предыдущего визита, но и весьма здравомыслящей. Судя по всему мое намерение провести полное медицинское обследование Нади до разговора с мужем не вызвало у нее негативных эмоций, а скорее наоборот — убедило в серьезности намерений потенциальной мачехи. Хотя изначально она явно была настроена дать мне от ворот поворот, действуя "исключительно в интересах ребенка".

— Ну, что ж... — поджав губы, протянула она вместо приветствия, едва я успела переступить порог ее кабинета. — Мне говорили, что Вы обязательно придете, а я, честно говоря, сомневалась. Ошиблась, значит. Чем обязаны, Кира Анатольевна? Все-таки решили написать статью, о которой говорили мне в прошлый раз? Или? — не слишком доброжелательно ухмыльнулась женщина.

— Я рада, что мне не нужно объяснять Вам, кто я такая, — присаживаясь в кресло напротив ее массивного стола, расплылась я в неестественной улыбке. Поведение заведующей выглядело странно. Она меня в чем-то обвиняла, но вот в чем?

— Удивительный Вы человек... — сверля меня уже откровенно враждебным взглядом, выдала она. — Радуетесь чему-то, когда плакать надо. Ребенка бросили, и, судя по всему, особых угрызений совести не испытываете.

— Особых — нет. Вы правы. Хотя некий дискомфорт все-таки ощущается.

— Дискомфорт? — гневно фыркнула женщина. — Вас волнует исключительно дискомфорт, а не судьба ребенка? Вашего ребенка, заметьте! Да таких, как вы, стерилизовать надо!

Я недоуменно воззрилась на заведующую, начиная понимать, в чем именно она меня обвиняет. Даже смешно стало. Вот оказывается, как обстоят дела. Эта женщина решила, что я настоящая мать девочки и теперь выплескивает на меня весь накопившийся букет эмоций. Праведный гнев и презрение, прежде всего.

— Меня? — ехидно ухмыляясь, переспросила я. — За какие заслуги, позвольте спросить?

— Вы и, правда, не чувствуете за собой никакой вины? Карьеру строите на статейках о благородстве, а сами? Мать, отказавшаяся от своего ребенка — это по Вашему проявление благородства?

— Ну, если Вы обвиняете меня в том, что лично я бросила своего ребенка, то обратились не по адресу. Моя дочь растет в любви и заботе, и как мать я пусть и не идеальна, но...

— Ты мать? — перебила меня заведующая, резко переходя на "ты". — Дрянь ты, а не мать...

— Интересная у Вас манера вести дела. Бросаетесь обвинениями, прежде чем, выслушать собеседника... А я ведь вовсе не та, за кого Вы меня принимаете.

— Ну, конечно... Расскажи-ка мне очередную душещипательную историю... Я их мало на своем веку наслушалась...

— Я? Не думаю, что Вам это стоит знать. Просто примите как факт, я не мать этого ребенка.

Удивление, промелькнувшее во взгляде этой женщины, мгновенно сменилось недоверием.

— И кто же ты? — с сомнением в голосе уточнила она. Только враждебность в ее поведении вовсе не исчезла, а лишь дополнилась другими эмоциями.

— Та, от кого в данный момент зависит его будущее.

— Решила сыграть в благородство?

— Что-то в этом роде. Но, прежде всего, мне нужно удостовериться в том, что девочка здорова. И не смотрите на меня так... Мне действительно, нужно знать, на что я иду.

— Интересный расклад. Мне ведь и, правда, говорили, что ты обязательно вернешься.

— Кто?

— Уже и не знаю, кто она. Думала, бабушка девочки, — растеряв весь свой пыл, скривилась заведующая. — А теперь...

— Ну, так вот я пришла. Она не ошиблась. А теперь давайте займемся делом.

— Может быть, сначала на ребенка взглянешь? — напряженно глядя на меня, спросила женщина. — Пойми, это ведь живой человек. Ей к тебе привыкнуть надо. Да и тебе проще будет, если вы до того, как окажетесь один на один, будете чаще видеться при наших воспитателях.

— Не давите на меня. Всему свое время.

Хорошие слова, взвешенные. И, главное, сказанные от чистого сердца, видимо, именно поэтому прозвучали они не просто жалобно, а даже с ноткой отчаяния. Заведующая, прищурившись, посмотрела мне в глаза. Так пристально, будто силилась заглянуть в самые потаенные уголки моей души — по ее мнению, немомненно, никчемной. А я в ответ по привычке высокомерно вздернула подбородок, тут же скривив рот в снисходительной ухмылке. Женщина досадливо поджала губы и, судя по всему, что-то для себя решила.

— Думаю, пока не стоит, — с усмешкой добавила я. — Давайте сначала медицинское обследование проведем.

— Ну, что ж. Дело твое. Наверное, ты даже права... Только, пойми, больной — здоровый... Любому ребенку нужна семья, а не только здоровому...

— Вы преувеличиваете размеры моего благородства.

— Ладно, — едва слышно пробормотала она, выходя из-за стола. — Подожди меня здесь, я схожу за выпиской из медицинской карты. — И будто бы сжалившись, а может быть наоборот, чтобы добить окончательно, добавила: — Полагаю, в вашем случае органы опеки не будут слишком затягивать бумажную волокиту, так как отказ Городищенского Матвея Михайловича от ребенка не пошел в дело.