Новатерра-2. Часть 1. Целитель

— Да понимаю, не волнуйся!.. Ой, блин! Во-о-он оно как! А я-то думал, Нинкина дурь или блажь Алины Анатольевны! То-то Язва на результаты исследования проб Алёнки лапу наложила! Меня, слышь, послала на такой здоровый...

— Удивлён?

— Ниночке? Ни разу! Почему и не забеспокоился, даже внимания не обратил. А твоему рассказу удивлён в полной мере. Как серпом по... этим самым, что у кота. Сам веришь? Ну, в целительный источник.

— А что мне остаётся? — развёл руки гетман.

— И то сказать... оно, конечно же... — пробормотал Шаталин неопределённо.

— То и скажи, что думаешь! Как дипломированный врач. Как медицинский работник с большим практическим стажем. Как кандидат наук.

— А что я думаю? — снова замялся генеральный врач. — Я ничего не думаю. И вообще, можно, Старый, я промолчу? Впрочем, скажу: как медицинский работник с большим практическим стажем, как кандидат наук, естественно, не верю. Как друг — хотел бы верить, но пока не получается. Как... помнишь, Старый, много лет назад, ещё в полку, когда обмывали звёздочки твоего ротного, я сказал — ты мне не друг...

— ...а брат, — закончил гетман. — Конечно, помню, Док!

— Спасибо! Так вот, как брат пойду с тобой, вернее, с вами, до конца, что бы ни случилось. И ещё скажу тебе, Старый, уже как капитан ВДВ в прошлом и казачий войсковой старшина сегодня... — Док немного поразмыслил, — ...скажу такую невесёлую вещь: половина из нас оттуда не вернётся!

— Если вообще хоть кто-нибудь вернётся... Ты-то уже знаешь, на что и за что идём, Нинка знает, Алина, Серёга, Беслан. А остальные? Может, вправду рассказать всему нашему отряду, когда малая, скажем, будет спать, а, Док, как думаешь?

— Думаю... Думаю, рано. Если доведётся, точнее, когда доведётся, успеешь... У Алёнки, брат, на удивление крепкий организм. Помнишь, когда ты отбил её у бродяг..?

— Не нужно, Док, я всё помню! Но точно знаю другое — ни один человеческий организм, каким бы крепким он ни был, не способен бороться с латентным мутагенным раком, тем более победить его. Разве что с помощью Господа нашего, — гетман указал пальцем на гранитный 'потолок'.

— Никогда о таком не слышал, — задумчиво проговорил Шаталин.

— О Господе? О-о, я бы мог кое-что рассказать тебе...

— О латентном мутагенном раке, дурень старый! Когда наступит кризис, я даже не знаю, чем ей помочь, чем хотя бы облегчить страдания.

— Вот об этом, братишка Док, я бы хотел поговорить с тобой предметно. Когда наступит кризис, а он наступит рано или поздно, не мог бы ты... ну... как бы так... короче, чтобы моментально и без мучений? Я сам не смогу!

— А я, значит, смогу, да, Старый?! Вот спасибо! — Док, глядя на него в упор, осуждающе покачал головой. — Давай не будем пургу гнать раньше срока, наступит кризис — там посмотрим. Надежда умирает последней.

— Надежда — может быть, Алёнка же...

— Не каркай, мать твою! И вообще, пошли-ка в лагерь, а то без тебя ужинать не сядут.

— И голодающая Нинка всех прикончит матом! — сжав зубы, усмехнулся гетман. — Как Гарри Каспаров... Спасибо этому дому! Спите спокойно, предки, — он вытряхнул остатки спирта на гранитный пол, как поступают все военные, поминая умерших и павших. — Пошли!

— Да-да, — грузный Шаталин тяжело поднялся с полированной гранитной тумбы, — сейчас она пошлёт...

И оба друга были правы — Нина Юрьевна, конечно, их послала. На самые большие из возможных в этом мире гениталий. При этом фармакологиня оказалась единственной в составе новоросской экспедиции, кто не стал постно дожидаться к ужину сиятельного гетмана и генерального врача — 'врезала в одно жало' под горячую ушицу основательно.

— Нина Юрьевна, — стоически прослушав её гневную тираду, улыбнулся гетман, — ты мне порой напоминаешь одного сослуживца по парашютно-десантному полку, прапорщика Стоеросова. Он, как и ты, был потомственным интеллигентом — сморкался только в галстук или, на крайний случай, в рукава, после обеда тщательно облизывал тарелку, а главное, знал целых три приличных русских слова...

— Четыре, — поправил его Док.

— Спасибо, Игорь Николаевич! Память уже подводит... Видишь, целых четыре! Не чета тебе... И самое наиприличное из этих слов, как сейчас помню, 'жопа'. Так он уважительно называл людей, к которым относился с особым пиететом: Верховного Главнокомандующего, министра обороны, командира части, отличников боевой и политической подготовки, а также любимую жену и дочерей... Кстати, любимая жена, — воскликнул он, присаживаясь к дотлевавшему костру, — где моя большая ложка?! Ну-ка, уважаемые кашевары, давайте попробуем, что вы там накашеварили!

— Ухувары наухуварили для ухуедов, — делая адекватные моменту ударения, с чувством произнесла Алина.

— Эй, что-то я не пойму, здесь походный казачий кош или клуб любителей русской словесности?!

— Институт благородных девиц...

— Притон! Обозницы! Как с вами войти в культурное райское общество, даже не представляю себе... Алёнушка, маленькая прелесть, иди ко мне, хоть ты порадуй сердце старого воина светскими манерами!

— Па, — сконфуженно улыбнулась юная красавица, — я тоже знаю разные слова. Совсем немножко! Например...

— Иди отсюда! — фыркнул гетман и зачерпнул полную ложку прямо из котла. — Гутен аппетит, майне либе геноссен! М-м-м, потрясающе!..

Уха и вправду получилась знатной. Царской! Райской... Ложка стояла в жирном духовитом вареве, сдобренном травами и водкой, даже когда оно было горячим. Застывая, жижа превращалась в студень, причём настолько вкусный, что даже ньюфаундленд, не слишком-то большой — как истый представитель 'плавсостава' — поклонник рыбных блюд, отдал холодной ухе должное.

Лес и река дышали едва ощутимым ветерком, лёгкое дуновение его ни в коей мере не напоминало о тревожных странствиях в мире бушующих стихий, лишь бережно сгоняло совершенно лишний едкий дым с багрового кострища. Мягкая обстановка сытости, комфорта и покоя расслабляла, дарила благостное умиротворение. Лес, река, огонь — вековечные спутники славянина. Кров. Пища. Тепло очага. Неодолимая защита. Незыблемость. Величие. Надежность. И рай для славянина, разумеется, в лесу. Как, видимо, в степи для диковатого монгольского арата, среди ущелий — горца, в море — скандинава. Дом. Уютный, тёплый, искони привычный старый дом, без преувеличения — родной...

Умаявшаяся за рыбной ловлей, водкой и ухой, Алёнка прикорнула на груди у Александра, Алина — здесь же, на его бедре. Друзья не расходились. Карапет, щипая струны, напевал. Ему подтягивали. Без азарта, тихо и нестройно. Как будто каждый — только для себя. И про себя. Всем просто было хорошо.... И то сказать, разве в раю может быть плохо?! Хочешь — играй на арфе, а не хочешь... не играй!

Изгиб гитары желтой

ты обнимаешь нежно,

Струна осколком эха

пронзит тугую высь,

Качнётся купол неба,

большой и звёздно-снежный...

Как здорово, что все мы здесь

сегодня собрались!

Ночной эфир совершенно перестал ощущаться, не было в нём ни зноя августовской Малороссии, что испепелял путников днём, ни зябкой свежести, привычной по станице. Гетману казалось, будто ангел, прятавшийся в облачке, замеченном Алёнкой, увлёк их не в чистилище, не в рай, даже не в ад, а в некое таинственное Запределье, где перестали действовать фундаментальные законы Бытия, остановилось Время, улетучились проблемы, страсти и сомнения. В девственно чистом, истинно природном Мире воцарился вечный мир.

Как отблеск от заката,

костер меж сосен пляшет.

Ну что грустишь, бродяга,

а ну-ка, улыбнись!

И кто-то очень близкий

тебе тихонько скажет:

Как здорово, что все мы здесь

сегодня собрались!..

В шатре, не зажигая галогенового фонаря, гетман осторожно уложил Алёнку на матрас и бережно накрыл походным одеялом. В кромешной тьме жена легко коснулась его рукава и повлекла на выход. В обнимку они молча побрели песчаным берегом уснувшего Донца, слушая песнь сверчков где-то вдали, на противоположной стороне, шелест воды, шёпот листвы райских дубрав и шорох камыша, зловеще колыхавшегося в плавнях 'преисподней'. Вдали от лагеря, где на затейливое покрывало из белесого песка привольно ниспадали косы ив, Алина выскользнула из рук Александра и удалилась в ночь одна, роняя наземь никому сейчас не нужную одежду...

...Нагие и счастливые, они лежали в тёплой обволакивающей воде у самой кромки берега, глядели вверх, на россыпь будто наблюдающих за ними звёзд, по южному огромных и космически далёких.

— Мы в раю, Аль, — мечтательно прошептала Алина. — В маленьком земном раю. А библейский рай где-то во-о-он там, далеко-далеко...

— Ты хотела бы туда попасть?

— Разве что на экскурсию. В раю, наверное, такая скука! Порции блаженства должны быть дозированными. Примерно как у нас: утром — инферно...

— Для тебя утро всегда было сущим адом, Алька. Впрочем, и для меня тоже.

— Сегодняшнее — особенно... Не перебивай! Днём — зримое напоминание о пекле, вечером — парадиз. Жизнь полна событиями, причём самыми разноплановыми. И это хорошо, хотя не всегда приятно и легко. Не научившись яростно ненавидеть, не научишься и любить. Избежав лишений, никак не сможешь по достоинству принять достаток, а тем более — роскошь. Без потерь не оценишь вновь обретённого. Знаешь, — она прильнула к Александру своим гибким, трепетно дрожащим телом, — если бы Господь сейчас сказал мне: выбирай, Я перенесу тебя в любую эпоху, ты родишься в любой семье, хоть нищенской, хоть королевской, я ничего не стала бы менять в своей жизни... в своих жизнях, вообще ничего. Наверное, оставила бы даже Чуму. Даже сегодняшние наши испытания.

— Сегодня, считай, была простая разминка, — всё-таки перебил супругу Александр.

— Кому — как, мне хватило...

— А я тебя предупреждал еще дома! Так нет же...

— Нет, Аль, нет! Не обо мне сейчас речь.

— Конечно, — буркнул Александр слегка обиженно, — речь обо мне. Ведь я же, блин, сто раз повторил!

— Какое же ты, Аль..!

— Какашка?

— Я этого не говорила! Не успела... Речь шла о Боге, о высоких чувствах, а ты..! С тобой, Аль, при всех твоих сомнительных достоинствах, я поняла главное — в этом мире не существует понятия 'невозможно'. Если чего-то нет, но его очень-очень хочется, оно достижимо, пусть сразу кажется немыслимым. Я поражаюсь тебе вот уже двенадцать лет, ты порой находишь решения там, где их не может быть по определению, что называется, априори. Находишь каким-то звериным чутьём, сверхчеловеческим наитием. Ты много лет воевал на самом переднем крае, а часто и за ним, и ни разу не был серьёзно ранен. Ничем тяжёлым не болел, даже Чума обошла тебя стороной. С тобой не справились пули, ножи и кулаки врагов во второй жизни. Прежняя жена твоя была не от мира сего, приёмная дочь — вообще избранница Всевышнего. Тебя хранит твой ангел-пёсик, с тобой запросто разговаривает сам Господь, вернее — прости, Господи, за оговорку! — ты запросто разговариваешь с Ним. Наконец, за тобой идут люди, и чем дальше, тем охотнее, самоотверженнее. Послушай, Аль, ты не Христос?

— О, Боже, я раскрыт! Я припёрт к стенке! Припёрнут... Ладно, пишите, гражданин начальник: Иисус Александрович Христос, первого года рождения, уроженец Назарета-на-Дону, полковник и Мессия, — признался он под грузом неопровержимых доказательств, но быстро изменил свой ироничный тон на куда более серьёзный. — Нет, Алька, я простой, самый обычный человек, которому, возможно, немного везёт, да и то далеко не всегда и отнюдь не во всём. Так, например, сразу не задалась жизнь первым браком, зато невероятно повезло с тобой. И неудач в моей жизни хватало, и поражений, и болезней с ранениями вперемежку, хотя, твоя правда, не особенно тяжёлых. Моя доля, как доля всякого человека, та же двуцветная зебра. В июне, с этими хреновыми рыцарями, была полоса чернее некуда, в июле — белая идиллия, а сейчас, в августе, с Алёнкой, — сама видишь.

— Ох, вижу, Аль, всё вижу, — горько вздохнула супруга, и он не разобрался до конца, что именно имеется в виду. Наверняка Алёнушке как женщине отводилось в её словах далеко не последнее место. — Но ты справишься, я верю! — она склонилась над его лицом, пронзила взглядом, обожгла дыханием. — Верю, ты справишься со всеми проблемами! Хотя и не представляю, как именно.... Всё равно верю и всегда буду с тобой, только с тобой! Или не буду вообще, я тебе уже сегодня говорила.... И что ты лежишь, как чурбан? Мы же в раю! Кто будет доставлять любимой женщине райское наслаждение?!

— Ты — насчёт 'Баунти'? Откуда ж я сейчас его доставлю?!..

— И мы последнее вчера подъели, да, Хозяин? — лукаво усмехнулся вислоухий пёс. — Что эти люди всё-таки за люди, не пойму! В такое время! В таком месте! А у них одни лишь блядки в голове! Не маленькие дети, между прочим, должны бы понимать...

— Нет, понимать Это они не состоянии, — задумчиво проговорил величественный седовласый старец. — Они — не мы. Они совсем другие... Я думаю, они много счастливее, чем мы с тобой. Они, по крайней мере, точно знают, что такое 'счастье' и 'несчастье'. Они способны ощутить глубинную суть этих отнюдь не до конца понятных нам с тобой понятий во всей красе присущих им высоких чувств. Что же до Времени и Места... Ты не прав, они и это чувствуют, просто их слабенькие разумы не в состоянии пока что Этого постичь.

— Да, странные они... Может, позволишь мне с ним напрямую познакомиться, Хозяин?

— Увы, мой ангел-порученец, ничего из этого не выйдет. Ты для него воочию не видим, не материален. Он по своей природе ограничен в органах внешнего восприятия, которые ошибочно привык именовать органами чувств. Ты можешь его только напугать, а он должен уйти отсюда сильным, обновлённым, целеустремлённым, знающим, ведь только от него сейчас зависит, будет ли спасена Она! А от неё зависят, как считает наш с тобой — пока неведомый ему — Всевышний, судьбы всей Вселенной. Так что иди, мой ангел, на свою циновку, отдыхай!

— Ну хоть немножко поболтаю с этим, как его... Целителем! Не наяву, а как обычно...

— Ладно уж... Только после — спать!...

Прибрежный лагерь новороссов спал давным-давно. Рязанец на сторожевом посту бдел так, что ствол немолодой ольхи, казалось, неминуемо расколется к утру от его храпа. Гетман не стал будить вихрастого разведчика, хотя свободно мог отдать его по возвращении под трибунал, а то и расстрелять сейчас на месте. Пусть отдыхает! Дэн, как выяснилось, бодрствовал, а он почует приближающуюся угрозу много раньше, чем любой из часовых. Да и потом, они — в раю, какие могут быть угрозы?!

Алёнушка, не просыпаясь, крепко обняла Алину, и через несколько мгновений обе женщины сопели, как лучший в мире паровоз 'Иосиф Сталин'. Гетман же поворочался немного... потом ещё немного... и ещё. Потом, нарушив клятвенное обещание, что дал супруге полчаса назад, выкурил сигарету прямо здесь, в шатре. И услыхал в душе надрывный кашель вперемежку с лаем.

— Кончай (кхе!), слышь, ты (кхе!), дымить! Капля никотина (кхе-кхе!) убивает лошадь!

— Но ты-то ведь не лошадь, ангел мой... Здорово, барбосик!