— Да нет, — Кельм пожал плечами, — с чего бы? Она-то здесь при чем? Ты что, здешней пропаганды наслушался, что ли? Там, конечно, не сахар, но уж не так, как здесь рассказывают. Каждый отвечает за себя, а не за семью.
— А у тебя... остался там кто-то?
— Я не был женат.
— Ну ты даешь! Как это ты так?
— Да ну их, баб этих, — неохотно сказал Кельм.
— А здесь у тебя есть ведь баба...
— Так я же на ней не женюсь.
Он просмотрел маки Холена. Красиво, типично для визуальщика. Сине-золотая грибница, прорастающая сквозь тела противника; гигантские, в сверкающих драгоценных прожилках, кварцевые глыбы, летящие с неба — обыковенный пресс; нарушающие видимость и режущие зеркальные плоскости. Но отчего-то даже так, в проекции, ощущалось, что — слабенькие маки. Ненамного сильнее, чем у ребят. Холен уже теряет СЭП. Так он и пьет много. Кельм сбросил маки Холена в ту же папку. Перенес папку на флешку. Раскрыл данные по интернату, надо еще сегодня рассортировать, начальству обещал. Холен все бормотал что-то. Кельм досадливо сморщился. Ну откуда у людей столько свободного времени? Сидит, треплется... тут бы скорее закончить — и домой, надо еще по делу Кибы столько мелочей подмести...
— ... я когда здесь первый раз в магазин зашел... вообще они мне еще в атрайде показывали это все в каталогах. Но понимаешь, когда зашел — и своими глазами. Краски! Масло, акрил, все, что хочешь. Растворители. А какие кисти! Наборы угля, я ведь и графикой занимался. Бумага, Тилл, и холсты какие... да вообще все оборудование. Понимаешь, глаза разбегаются. В Дейтросе этим, нас, конечно, снабжали, с этим проблем не было. Но и выбора такого... А уголь я вообще сам выжигал себе. Я же первую зарплату чуть не целиком на все это потратил. Богатство. Мастерскую себе сделал — настоящую. Никогда не было. Понимаешь, полукруглое окно, выложенное камнем, свет, простор. Я же не колбасу... вот у нас говорят — колбаса. А мне работать надо. Чтобы вот такая мастерская. Это же мечта...
Он умолк. Кельм тоже ничего не говорил, ткнувшись в работу. С намеком — не пора ли и честь знать?
— Только знаешь... не хочется работать. Трудно себя заставлять. Уже давно не писал ничего... Последнее — портрет девчонки одной... подарить хотел. А она ушла. Уже три декады вообще не захожу в мастерскую. И мыслей не возникает. Руки не чешутся. Ну не может же быть, чтобы... Ведь были же великие, кто творил в богатстве. Иль Тваэр, Контар... да Винчи на Триме. Мало ли. Не может же такой зависимости быть...
— При чем тут богатство, — с досадой сказал Кельм, — у всех, кто переходит на сторону дарайцев, падает СЭП. Это закон. У меня вон тоже упал. Но не из-за богатства же. Не этим же они тебя купили...
— Меня не купили. Меня раздавили просто, Тилл. Я не герой, не могу. Нельзя требовать, чтобы все были героями.
— Может, и нельзя. Но нас этому учили.
— Ну вот я не могу. Понимаешь, не смог просто.
Кельм взглянул на него, трясущегося, с окурком в руке, с красными глазами. Воспоминание боли снова будто разрезало пополам. Говорят, сенсорные воспоминания гаснут с годами. Но только не это. Сейчас он ощутил это в правом плече, от плечевого сплетения — и наискось через все тело, лицо даже перекорежило. А он — герой? Ивик говорит, что да. Она ошибается. Кельму сейчас казалось, что еще немного — и он сам тогда оказался бы на месте Холена. Не выдержал бы.
— Бывает, — сказал он, — что ж теперь мучиться. Живи. Раз так получилось — живи.
— Я бы жил, — прошептал Холен, — но только не хочется.
— Да перестань, — Кельм сунул в карман флешку, сегодня надо будет заложить ее в тайник для Ивик, — все это минутные настроения, депрессия, — он закрыл законченную статистику по интернату, снова подключился к сети, перекинул статистику шефу. — Сходи к психу, полечись. С депрессией они справляются на раз-два. Писать не хочется? Ну и не пиши, плюнь. Мало ли в мире хорошего? Съезди в отпуск. В санаторий — хочешь, выпишу тебе рекомендацию, как специалист по СЭП? В бордель сходи к бабам. Или так девку найди, трудно, что ли? Кино, крэйс... Развейся, и все пройдет. Себя терзать — знаешь, лучше от этого не станет.
— Наверное, ты прав. У тебя ведь большой опыт... — Холен усмехнулся. Поднялся на ноги — наконец-то понял намек, — ты ведь уже давно такой. Сломанный.
С Ивик удалось встретиться лишь через день. Она принесла информацию с проведенного сеанса связи. На этот раз сеанс прошел благополучно. Кельм просмотрел флэшку на своем эйтроне. Брови его чуть сдвинулись. Ивик положила руку ему на запястье.
— Что пишут?
— Разное. Про Эрмина, к сожалению, ничего хорошего. На этот раз хотя бы изволили отреагировать.
— И что?
— Пишут, что после операции с Кибой Центр считает опасным проводить немедленно новую. Шендак, знал бы, вообще не связывался бы с Кибой. Доложил бы, что не могу достать информацию. Хотя все равно бы не разрешили...
Ивик молчала, опустив глаза. У нее было несчастное, измученное лицо. Кельму немедленно захотелось обнять ее и поцеловать. Он ткнулся в экранчик.
— Так. Ну а больше ничего существенного. Несколько мелочей по текущему. Идем присядем?
Они уселись на диване, в обнимку, потом Ивик как-то оказалась у него на коленях. Все время хотелось вжаться друг в друга, спрятаться, слиться в единое целое. Наверное, было в этом что-то нездоровое. И девочка сегодня была какая-то больная, молчаливая, прятала лицо. Ее хотелось утешить, но она и на ласки реагировала вяло.
— Не переживай так, — сказал Кельм, — он же гэйн. Он сможет, выдержит. Он сильный парень, я видел. А потом мы его вытащим все равно, обязательно.
Он сам уже был в этом уверен, несмотря на то, что раньше такое не удавалось, что кончалось плохо; что вообще такое очень редко кому удается. Но в этот раз — получится.
— Да, — сказала Ивик, -но я не из-за этого. Мне вообще осточертела Дарайя. Я не могу больше.
Он помолчал.
— Ты можешь подать рапорт... насильно нас здесь не держат в общем-то. Можно в крайнем случае что-то придумать. Заболеть. Вернуться в Дейтрос.
Перехватило горло при мысли о том, что Ивик и в самом деле может уволиться, уйти, и он больше ее никогда не увидит, но Кельм затолкал эту мысль поглубже.
— Я не собираюсь уходить, — сказала Ивик, — я просто так. Поныть. Я не могу там работать, Кельм. Почему мне не подобрали другое место? Продавщицы какой-нибудь. Сиделки.
— Сиделкой ты бы тоже сталкивалась с эвтаназией. Во всех больницах...
— Но не так. И вообще лучше работа, не связанная с людьми.
— Ивик, — он вздохнул, — это только так кажется. Где бы здесь ты ни была, ты обязательно столкнешься с несправедливостью, с равнодушием, жестокостью запредельной, с дикостью, для нас невероятной. Это Дарайя.
Он помолчал.
— Единственный способ не видеть всего этого — жить с закрытыми глазами. Мне только что признался один умный дараец. Я, говорит, ведь знал, что это все есть. Знал, но считал неизбежностью, не обращал внимания. А теперь я всегда буду это ненавидеть.
— Многие же живут, — тихо сказала Ивик, — у нас половина подъезда — эмигранты. Им нравится. Не то, что в Дейтросе.
— Дейтрос не сахар, — сказал Кельм, — но по сравнению с этим... с этим... не только Дейтрос, но любое государство Тримы — просто рай. Я это знал. Я это и раньше знал.
Ивик слегка вздрогнула и прижалась к нему. Всегда, когда он говорил о своем прошлом — о том прошлом, всегда она так вздрагивала.
— Как ты вообще согласился — сюда?
— По-моему, это вполне нормально, естественно — стремиться быть там, где ты принесешь наибольшую пользу.
Она помолчала.
— Пользу, — сказала с горечью, — Кельм, своими руками убивать людей... детей... Не говори про Медиану. Убивать в бою — это совсем другое. Даже пленных... хотя я так не делала. Но даже пленного убить — это не то. Это враг, он взял оружие, он знал, на что идет. А эти... Страшно даже не то, что убиваешь. Страшно, что это и не осознается. Ты — просто часть машины. Ты не личность. Часть убивающей машины, в которую они кидаются сами или суют своих ближних, ставших ненужными. Кель, мне стыдно, что я такая... наверное, сильный человек бы сумел приспособиться. Ради дела. А я... истеричка. Никакой не разведчик. Я хочу поговорить с Шелой. Я сама уже искала другую работу, но...
— Это почти безнадежно. Рынок труда забит. Я мог бы поспрашивать у наших уборщиков, например, но...
— Я знаю. Ведь все эти сиббы не случайно годами не могут найти работу. Кто-то из них, конечно, сдался и уже не ищет давно. Просто ждет старости, чтобы пойти в Колыбель. Но кто-то ищет годами... и никакого толка. Но у Шелы, может, есть какие-то связи. Беда в том, что сиббом я не могу здесь жить...
— Ну это понятно, нереально. Не хватало тебе еще регулярных проверок.
— Да, сиббов слишком жестко контролируют.
Ивик помолчала.
— Я сегодня чуть не ушла с работы. Просто выручил случай. Я не знаю, как с этим жить, Кельм. И не знаю, стоит ли так. Может быть, правильно было бы повернуться и уйти, но не допускать, чтобы моими руками — такое... или хотя бы на моих глазах. Но с другой стороны, какое это имеет значение — моими руками или нет. Как будто чужими руками — это правильнее. Это на самом деле не решение проблемы. Это — как страус, спрятать голову в песок. Пусть другие убивают, а я чистая и хорошая, сижу себе дома и занимаюсь хорошими богоугодными делами.
Кельм провел рукой по ее волосам.
— Хорошая моя. Помнишь, на Триме, в Союзе была такая книжка фантастическая... о другой планете. Они много писали про космос, не то, что мы, про другие планеты. Как парень из будущего попал на такую мерзкую планету, и там были излучатели, промывающие мозги. И он взорвал Центр. Он долго и целенаправленно искал Центр — как только понял, в чем дело — и взорвал его. Помнишь?
— Да, помню, вроде.
— Если бы здесь был какой-нибудь Центр, конечно, проще было бы его взорвать — и дело с концом. Но Центра-то нет. Уничтожить весь этот мир какой-нибудь новой версией темпорального винта... супербомбами... иногда хочется. Но это абсурдно. Мы должны спасать, а не уничтожать. Их спасать. Уничтожать систему. Так вот, то, что мы делаем — это и есть взрыв Центра. Только не эффектный, не быстрый, сильно растянутый во времени. Но мы это сделаем. Я тебе обещаю, Ивик. Мы это рано или поздно сделаем, или же сделают другие после нашей смерти. Мы сделаем это — или сдохнем по дороге.
Ивик обняла его и ткнулась носом в плечо.
— Хочешь, подвезу? Садись.
Девочка жила в одном подъезде с Ивик, кажется, на третьем этаже. Может, девочку она бы и не узнала здесь, в центре, но собака не позволила ошибиться — белый мохнатый песик с полустоячими ушками, с черными бусинками носа и глаз. Маленькая дейтра подхватила собаку на руки, влезла на сиденье.
— Спасибо. А то автобус еще только через полчаса...
— Знаю, как транспорт ходит, сама недавно ездила. Но на работу без машины практически не добраться...
Девочке было лет пятнадцать. Квисса, подумала Ивик. Из старших. Уже бы патрулировала в Медиане.
— Ты где учишься? — Ивик вырулила на эстакаду.
— В свободной.
— А, это хорошо. А давно живете здесь?
— В Дарайе? Ну да. Двенадцать лет. Мне было три года, когда родители переселились.
— Как тебя зовут?
— Нэти.
— А меня Ивенна. А его как?
— Это она. Ее зовут Кая, — девочка погладила собаку. Ивик оторвала руку от руля и дала песику понюхать пальцы. Шерсть собачки была на ощупь жестковатой.
"Ренита" мчалась по автостраде над городом, внизу таяли огни. Нэти сидела благовоспитанно, выпрямившись. С таким видом, будто каждый день раскатывала в машинах. Но в окно все же поглядывала.
... почему обязательно квисса. Могла бы принадлежать к другой касте. Гэйны — вообще редкость. Училась бы сейчас в какой-нибудь академии или профессиональной школе. Наверное, не было бы у нее этого шикарного маникюра, накладных фиолетовых ногтей; блестящих стрелок у бровей и прочего пирсинга, сверкающей помады на губах; подержанной, но модной кожаной курточки. Выглядела бы, как говорят эмигранты, убого и носила бы убожество... хотя это как посмотреть, думала Ивик. Все это гораздо более субъективно, чем даже оценка произведений искусства. Нам-то наши простые платьица не казались убогими. Наоборот. После формы как платье наденешь — чувствуешь себя феей. Королевой. И мальчикам очень даже нравилось. А что еще надо? Ивик представила попутчицу в дейтрийском светлом платьице до колен. В зимней теплой куртке и штанах полувоенного кроя. Без пирсинга и всей этой косметики. Проще бы, конечно, девочка смотрелась.
— Ты, наверное, Дейтрос и не помнишь?
— Не-а. Почти ничего. Родители говорят, там нищета...
— Все относительно, — Ивик пожала плечами, — с голоду никто не дохнет. Колыбелей нет, однако, всех обеспечивают. Стариков, больных. Работа у всех...
— Так за работу же не платят.
— Ну да, там другая система, — согласилась Ивик.
— А вы почему ушли оттуда?
— Да были неприятности. С Версом.
— В Дейтросе тоталитаризм, — сообщила девочка. Ивик кивнула. Перестроилась в крайний ряд и начала съезжать с автострады в собственный район, Кул-Риан.
— Вот мы уже почти и дома.
— Как здорово, быстро! Спасибо, что подобрали меня.
Нэти помолчала и сказала неожиданно.
— А мне иногда хочется... побывать в Дейтросе. Мы все понимаете, в школе.. нас дразнят. Дринами. Мы для них — никто. Но и в Дейтросе мы никому не нужны, и я ничего не помню. Это для меня не родная уже страна. Я даже не знаю, кто я. И не здесь, и не там.
Ивик зарулила в собственный двор.
— Понимаешь, — сказала она, — это не так уж важно. Мне случалось жить... в разных местах. Главное — не то, где ты живешь, а то, кем ты себя чувствуешь. А Дейтрос — он отличается тем, что там все люди нужны. Понимаешь — все.
Нэти озадаченно посмотрела на нее. Ивик осеклась. Да уж, разведчица. Помолчала бы.
Девочка в три года оказалась здесь. Не по своей воле. С ней это сделали родители. В чем она виновата? И сколько таких вот, вырванных из родной среды — просто по вине родителей.
— Спасибо, — сказала Нэти, — без вас бы я два часа добиралась.
— Не за что. Беги.
Ивик защелкнула двери ключом и смотрела вслед убегающей фигурке с белой собакой на поводке.
"Наступила весна, сугробы вдоль дороги съежились и подтаяли, зацвели бездомные снеженки; возвращаясь из Медианы, патрульные больше не кривили лицо от обжигающего морозного воздуха. В эти-то дни он перестал вспоминать, перестал сравнивать, начал просто жить — но может быть, это усталость окончательно подкосила его. Не вспоминать — то же самое, что прекратить мыслить и жить".
Ивик перечитала последнюю фразу, вычеркнула "прекратить", потом еще одно слово, и оставила безликое "не". Все равно, что не жить. Беспомощный, сонливый мозг не мог выдавить уже ничего нового. Хотя именно сейчас, в полусне, Ивик так хорошо видела идущего по размякшей весенней дороге Алекса иль Карна, о котором писала. Обыкновенный патрульный, ро-шехин, командир шехи. У Алекса погибла в прорыве вся семья (как у Хайна), его имя напоминало Триму, да и было неопределенно-триманским. Он был похож на Кельма. Все мужчины, о которых писала Ивик, были чем-то похожи на Кельма. "А я бы хотел быть просто патрульным командиром, — сказал Кельм, — альтернативный вариант моей жизни. Я бы, наверное, и стал таким, не попал бы в разведку, если бы не плен. Мог работать, как твой Алекс. Организовывал бы шеху, планировал патрули. Наряды распределял, носы вытирал бы..." В его голосе звучала легкая тоска. "Ты был бы хорошим командиром", — ответила Ивик. Сон на несколько секунд слетел с глаз, потому что она думала о Кельме. О том, как хорошо с ним играть. Как легко и приятно писать для него. Он сам пишет иначе, наверное, он гений. Стиль Ивик был колеблющимся и неуверенным, как она сама, и сейчас опять неуловимо приближался к стилю Кельма. Но тот зато скопировал уже две, три мелочи, детали, микрособытия сюжета — у нее, Ивик. Может быть, им надо писать вдвоем — что-то одно. В соавторстве. Но Кельм должен закончить свой роман; "Время тепла"; Ивик понимала, что если все получится, то роман не только напечатают, его станет читать каждый дейтрин, он останется в веках. Она это знала точно. Но Кельм не писал уже недели две, ему просто некогда. Тяжелая грустная мысль как грибница проросла сквозь сердце — у них вообще никогда ничего серьезного не получится. Они вне, как это говорится, литературного процесса. И не может ничего получиться у человека, всерьез занятого другими вещами. Надо быть патрульным гэйном, два раза в неделю ходить в Медиану, несколько раз тренироваться — а все остальное время, все мысли, всю энергию отдавать творчеству. Только так может что-то получиться. Литература требует всего человека, а если ты занят взрывом Дарайи — какая может быть литература. Ты слишком многого хочешь. Только и остается, что бездумно играть, ни на что не надеясь. Ивик встала, вытащила одеяло, подушку. В три часа ночи — никакого желания ложиться как следует. Она ткнулась в холодящую подушку горячим лицом. Алекс превратился в Кельма, улыбнулся ей, помахал рукой. Они рядом стояли на этой размокшей весенней дороге, и ветер все-таки еще обжигал лицо терзающим льдом.
