Остров Луга

В дружину я пришел семнадцатилетним мальчишкой. Встретили, определили в "копье" к Иванку Черному — берендею. Ох и гонял же он нас! Когда сам, когда побратимы евонные. С утра до вечера, от зорьки до зорьки! Нас четверо было, чести взыскующих, так всем четверым воротники кольчуг проволокой завязали. Так и жили больше месяца, доспех не снимая. Что ноги до крови об седло стерты, что ладони в кровавых мозолях, а запястья в синих опухлостях, о том уж молчу, но без бани тягостно было. От собственной вони хоть нос затыкай! Опосля, правда, благодарили слезно, в ножки наставнику нашему кланялись, потому как бросили нас месяц спустя в поле дозором. Натолкнулись на добытчиков печенежских — десятка два, как помню. Трое суток их по кругу водили, покуда не извели до единого. Там и я сподобился супостату башку снести. Все лето в степи прожили, когда охотой пропитание себе добывая, когда на пустой желудок.

По возвращении князь в гридни поверстал к тому же Иванку. Весной у порогов купцов прикрывали, два дня бились без роздыху, дюжину воинов потеряли. Там был воеводой отмечен, рекомендован к повышению. Два года "копьем" командовал, всю степь до Северского Донца на брюхе исползал, пока не пофартило. Наконец вышли на след крупной косожской ватаги. Дальше все, как по маслу пошло: сбили с пути, заманили в болото и держали единственную тропу, покуда гонец подмогу не привел. Вот она памятка дорогая, — толстые старческие пальцы бережно коснулись нашейного украшения. — Десятским два дета, полусотником три. Стал сотником, боярскую шапку сам Владимир Святославич своею собственной ручкой преподнес, село под Берестьем пожаловал. Стал я большой человек, важная персона. За красивые глаза? Не было случая, чтобы кмети мои ворогу уступили, а ведь редко-редко, когда нас хоть вровень-то было. Чаще — один против двух. Во как карьера-то делалась! Не то, что нынче...

— Как же вы, великокняжеский воевода, вдруг волхвом-то сделались? — удивился Ярослав. — Не по чину вроде...

Олекса с горечью махнул рукой и велел Кручине наполнить кубки.

— Аз семь лист опавший и судьбой моея злые вихри балуют! — сказал он, отхлебнув вина. — Страшные дела почали твориться с кончиною Красного Солнца. Много жен было у князя нашего, и от каждой дети. Первым упомяну Святополка, рожденного Ярополку греческой боярыней. Воспитывал его Володимер, как чадо единокровное, но юноша сей благодетелю царства его и гибели отца не простил. Не за то его осуждаю, за гнучую натуру его. За то, что ляхов и печенежцев выше своих ставил. Не люб он был киевлянам. Так уймись, возьми Ростов. Нет!

Второй — Ярослав, сын Рогнеды Полоцкой — твой хромой тезка. И этого не любили за пристрастие к немцам, но за ним стояли подкупленные Новгород и Псков, чтимый как родина Альги — Прекрасы, и Ладога. За ним высилась громада Константина Добрынича.

Третий Мстисдав Тьмутараканский, родной брат Хромца. Удалый был юнош, истинный витязь. У этого с киевлянами неприязнь была обоюдной. Этот больше ясов держался, половина дружины — аланы да япиги.

И наконец Борис от болгарыни Сунавы. Его и Киев любил, и отец души не чаял. Справедливый. Строгий. Радушный. Прямой. Князь воистину!

Когда Красное Солнышко за виднокрай закатилось, мы с Борисом к Волге шли, вели с собой больше сотни бояр с дружинами их. Всего семь тысяч душ с хвостиком. За Волгой, нашей вести ожидаючи, стояло войско Великого Булгара, дабы совместно к Хвалынскому морю идти.

— Зачем? — подал голос потомственный кшатрий. Под влиянием рассказа Олексы глаза его засверкали огнем, лицо запылало.

— С печенегами пора кончать было, — объяснил Олекса.

— Глеб с северянами шел к Белой Боже от Переяславля. Мстислав с морской Русью должен был ударить с Полудня. Великокняжья дружина и ополчение обирались в Киеве, дабы очистить Пороги. Два лета поход сей готовился в отместку за поддержку ляшского Болеслава. Святополку — радетелю их — подставили весть о том, что Ярослава-бузяру карать идем. Тот сослался с ханами, и разведчики донесли: стягиваются кочевья к Днепру. Эх, какова задумка была! — вздохнул Попович мечтательно. — Пятьдесят тысяч наших, плюс двадцать булгар. Со всех сторон! Нежданно-негаданно! По весне, когда у бродячих комони едва на копытах стоят! И тут гонец в Киеве новый повелитель — Святополк Ярополчич! Батюшки, этого только нам не хватало!

Я в ту пору с отроками своими путь в обход кочевий шарил, штоб раньше времени силу нашу не выказать. Смотрю, летит один из посланцев моих, коего к войску отправлял. Рухнул с коня, а конь следом. "Беда! — кричит. — Бояре княжича бросили, в Киев уходят!"

— Это еще зачем? — удивился Ярослав.

Олекса, нахмурясь, потянулся к кубку:

— Князю новому кланяться.

— Так ведь не люб, вроде? — втесался Кручина.

— Это верно, не люб. Зато семьи, что в руках Святополка осталися, шибко любы. Ладно, думаю, еще не все потеряно. С теми полутора сотнями гридней — моими и Борисовыми, что остались при нас, можно было разыграть вполне приличную комбинацию. Мстиславу Киев не нужен. Ярославу нужен, но он далеко, и для него Борис предпочтительнее Святополка. Требовалось как можно быстрее соединиться с Глебом и тогда диктовать условия. Но я, признаться, Святополка недооценил. Этот парень играл надвое. Поверив сведениям о походе на Новгород, он не только своих бродяг-приятелей упредил, но и Ярославу донес. А тот немедленно направил к Мурому Константина Добрынича с двумя сотнями конных, за ним на ушкуях двинулись охотные люди. Под Муромом Константин болтался недолго. Увидев, что мы где-то затерялись, почал шукать. И нашел, ибо нюхом подобен был волку матерому. Когда войско домой повернуло, взял "языка", дознался про все.

Мы опоздали. В лагере, окромя ободранных трупов, уже никого не было. Следы обозов терялись за ручьем...

— Откуда же тебе известно, что это были новгородцы? — снова вмешался Кручина. — Каждому ведомо — Святополк повелел убить и Бориса, и Глеба. За что и прозывается Окаянным поныне.

— Глеба — да, больше некому. А Бориса новгородцы нашли. Откуда знаю? Да уж знаю! Видел убиенных гридней своих: трое располовинены с головы до чресел. Константинова работа!

— Что же ты — богатырь святорусский — такое спустил?!

Олекса насупился, обвел тягостным взором небольшое застолье свое...

— Думаете, опричь меня, богатырей не было? Еще поглядеть кто кого. Конечно, будь я при Борисе в тот черный час со своим десятком, все могло по-другому повернуться. Да... остались мы сиротами неприкаянными: одни-одинешеньки. В Новогороде покажись — смерть неминучая, яко свидетелем нежелательным. В Киеве бы приняли, да душа не лежит. Тьмутаракань — далеко больно. Решили в Ростове отсидеться. Пока смута не утихнет, после же искать покровительства Полоцкого Брячислава. Я уже говорил, что матушка моя из вятичей? После окончательного разгрома их столицы Арты родичи мои перебрались в Ростов Великий. Семья известная — потомки Звенька-Якомора.

— Е-мое! — не выдержал Ярослав. — Якоморычи?!

— Ну да, младший сын его еще жив был в танца, дай Бог памяти, пятнадцатом годе. А внуков и вовсе штук пять. И все бояре, да не из худых.

— Вы уж простите великодушно, воевода, — Ярослав решительно поставил кубок. — Но одного родственничка вашего мы с Абдаратом на днях к порядку призвали.

— Это тот самый мордаш, что волхвом себя мнил? — обрадовался Кручина. — Ну и везучий же ты, Олекса!

Мгновенно заледеневший взор древнего богатыря оказался гораздо красноречивей самых проникновенных слов, Степан откинулся на спинку кресла с такой поспешностью, будто кипятком в лицо плеснули.

— Я сам себе и потомок, и предок. Пора бы запомнить, — каждое слово падало с неприятным хрустом сосульки, крошащейся под кованым каблуком боярина.

Пришпиленный к креслу шильями зрачков Олексы Поповича Степан дернулся в крученой судороге рта.

— Эй, эй, полегче, старшой! Шуткую ведь я! Не со зла, от младости!

Черепашьи морщинистые, прозрачно-восковые веки старшего волхва постепенно прикрыли снежные очи. Краска медленно возвернудась на пожелтевшее чело. После некоторого тяготившего застолье молчания Олекса продолжил чудную повесть свою:

— Идти в Ростовскую землю прямым путем опасно было — разведка у новгородцев не слабей нашей. Понадеявшись на булгар, ждавших на девобережье, двинулись в сторону Волги. С ночи до позднего вечера вели наблюдение за тем берегом. Ничего не обнаружив опасного, переправились всей ватагой... Тут печенежцы на нас и рванули с обеих сторон, отжимая на сушу. Темно было, и стрелять не с руки, потому, наверное, жив и остался. К утру весь берег костями людскими засеялся... Выкопал я шеломом яму в песке — на достойную могилу сил уже никаких не было — уложил в нее дружину верную... Креста сверху не поставишь — вмиг раскопают... Снял нательный крестик, бросил на грудь Чугайле-Следопыту, молитву, какую знал, прочел, попрощался, поплакал и схоронил усопших на берегу волжском.

Конь мой буланый уцелел в битве. Хорош был — хоть в бою, хоть на скачках. Взял я его в заводные, прихватил еще двух: печенежского и чугайловского Дубка — иноходца. Сам сел на тоурмена из-под предводителя вражеского. По краям седла — четыре колчана с сотней стрел, в Туле — два лука, в каждом сапоге — по ножу... И полетели версты нам навстречь! Трое суток шел к Булгару, забирая подальше от Волги. Знал — ищут, потому больше на скорость рассчитывал. Дважды натыкался на печенежских охотников, опустошил колчаны, загнал до смерти чужих жеребцов. Оказавшись поблизости, набрел на пещеру. И угодил в подходящий момент: старший из волхвов лежал на смертном одре, младший ждал меня с самого полудня.

— А можно узнать их имена? — осторожно спросил Ярослав.

— Отчего же нельзя... Напарника моего звали Повидом, и повидал он действительно немало. Дрался с готами и ромеями Трояна, водил знакомство с Децебалом и последним сколотским вождем Богатом. Бывал в Африке, в Арабии, Кельтике, на островах свистящих гигантов. Но до старшего — Маймира — ему было все-таки далеко. Маймир помнил совсем уж древние времена, когда и ясы, и славяне, и греки, и немцы, и персы — Боевее говорили на одном общем языке. При нем пришел с Белых гор великий герой — чародей, грубо вторгшийся в святилище, дабы потревожить покой Спящего. Старшой Маймира испепелил дружину дерзкого пришельца, Маймир принял вызов на единоборство с Воланом — так его звали. С тех пор бродяге присвоили имя едина — Крива, потому что Маймир выбил ему левый глаз и распял его в гроте над Источником. Трое суток провисел Волан, внимая мелодии ручья, и многое понял. С тех пор племя восточных русов, откуда он родом, в здешних краях прозвали на сколотский манер Аримаспами — одноглазыми, а племя, которое приняло его, кривичами. Только недолго он прожил у кривичей, его манили просторы дикой Европы. Кончилось тем, что стотысячная толпа молодежи двинулась на Закат, тесня смуглокожих иберов. Сейчас мы зовем их немцами и урманами, то есть звали, конечно. Слухи о нашем святилище родили немало вер, в том числе кельтскую и германскую.

— Спящие как-то связаны с понятием "РАГНАРЕК" ? — забеспокоился профессор Сингх. Олекса кивнул.

— Но я что-то не пойму, — вмешался Ярослав. — Мы все время толкуем про Спящих, а Один, говорите вы, собирался проникнуть к Спящему? Это что — оговорка?

Олекса вздохнул и, подняв короткий жезл со стола, ударил им по одной из граней кристалла. Камень отозвался мелодичным продолжительным звоном. Откуда-то из самой глубины раздался сначала тихий, но постепенно набирающий силу взволнованный до хрипоты голос. Слова, произносимые им, Ярославу показались смутно знакомыми, но непонятными, хорошо, что звуковая волна позволяла улавливать смысл, хотя, возможно, и без эмоциональных подробностей.

"Это случилось в те времена, когда люди знали так мало, что лишь немногим отличались от диких зверей. Богатым называли того, кто добычей своею мог накормить две дюжины человек. Великие вожди гордились своими дружинами из трех-четырех десятков пришлых героев, ибо за овцу давали пригоршню самоцветов, а за хорошего барана — золото по весу. Много их было, враждовавших друг с другом за стадо коров, за мешок зерна.

Но самым великим, самым богатым, самым могущественным был вождь, герой и ведун по имени Вел. Никто не знал, откуда он родом, и многие племена спорили за право назвать его своим. Сам же он говорил, будто рожден от всех матерей и отцов, и потому кое-где прозвали его Паном — Всеобщим.

Шли годы, утекали века, но Вел не менялся. Все так же бродил он по Земле из конца в конец с мечом у пояса, с волшебным посохом в руке и сладкозвучной свирелью за пазухой. И не было девушки, которая бы не ждала его прихода, и не было героя, который не страшился б того же. Ибо страшен был в сече непобедимый Вел, неутомим и искусен в любви. Знаменитейшие мудрецы ловили каждое слово, оброненное им. Никто и ничто не могло устоять перед Паном — ни мужество, ни женственность, ни мудрость. Все знали, какое бедствие постигло племя кибиров, посмевших отказать ему в гостеприимстве: в лютой битве предал он мечу всех мужчин, непереносимым ужасом нагнал безумие на детей и старцев, испепелил ведунов. Женщин не тронул всевластный Вел, но с той поры женщины кибиров рождали карликов и никого больше. Уходя, оставил он надзирать за проклятьем сотворенного им чудовищного человеко-козла. Так измельчало и сошло на нет гордое племя кибиров.

Помните крепко, ведуны и волхвы, помните крепко: ничто не губит верней непомерной гордыни! Сгубила она и великого Пана!

Мало ему показалось нетленной славы его! Мало ему было повинСвения диких зверей и людей!

"Что было Вашим, то станет Моим!" — сказал он вождю, посмевшему веселья для указать, что беднейший угощает более богатого. Испугались люди, сидевшие рядом, ибо подумали, что случится то же, что и с кибирами, но Вел ушел мирно.

А вскоре разнесся по Земле слух, что всех героев, кто торжествовал в шести поединках, зовет Вел на богатый пир на Святые Горы к дню осеннего равноденствия. Десять тысяч витязей собрались к назначенному сроку. Иные на колесницах, иные пешими. И каждый третий возводил свой род к семени великого Пана. Невиданное то было дело: накормить-напоить тьму богатырского люда!

С вершины самой высокой горы приветствовал Вел гостей громовым голосом, и каждого узнавал, и для каждого находил похвальное слово, и дивились все. А потом повелел Великий спуститься на поле младшим и забить все, что найдется. Пошли наименее славные и наткнулись на стадо в пятьсот коров, которых доили красавицы племени Кимма. Когда начали убивать живность, воины Кимма отогнали в сторону десятую часть от стад, и взъяридись герои при виде бесподобной наглости сей, но Великий приказал не трогать людей Кимма, угождавших ему.

Запылали костры, опаляя пронзенные туши, забил на вершине могучий родник, изливаясь четырьмя струями на четыре стороны света. Первая струя текла пивом янтарным, вторая — желтой медвяною брагой, третья — белоснежным кумысом, четвертая — лиловым благоуханным вином. И возрадовались сердца героев. Самые знаменитые, те, о ком и поныне звучат хвалы и легенды, сидели вкруг Вела. Кецалькоатль и Пуруша, У-Ди и Финтан, Боданчар и Ильмар, и дерзкий Иаков. Им первым подносили вертепы с мясом, истекающим каплями сока, красивейшие девушки Кимма наполняли их чаши, согласно желаниям каждого.