Звездолет "Иосиф Сталин"

Циолковский неожиданно улыбнулся. Напор коллеги подействовал на него, словно ветер тучу с неба сдвинул.

— Что ж, понятно... Вы, друг мой, совсем настоящим большевиком сделались. Все вам нужно, чтоб больше, выше, сильнее.

Цандер улыбнулся в ответ.

— Это, Константин Эдуардович, скорее олимпийский девиз, чем большевистский, но где-то вы правы. Хочется, чтоб у нас получилось и выше, и дальше и сильнее! А ведь и получится, если все правильно подсчитаем — станем первыми на этой дороге...

Он кивнул в сторону модели "Земля-Луна" на столе ученого, где над земным глобусом на тоненькой проволоке висел золотистый шарик.

— Сперва вокруг колыбели повертимся, а потом.... Потом у нас все впереди.

— Ну, раз так... Думается у вашей станции...

— У нашей, Константин Эдуардович, у нашей,— поправил его шеф ГИРДа. — У нашей советской космической станции.

Хозяин кивнул и молча шевельнул губами, словно проговаривал про себя слова "советская космическая станция".

— У нашей станции должны быть приличные размеры, однако, сразу огромную станцию на орбиту забросить не удастся. Следовательно, надо собирать станцию из частей прямо на месте.

— Как ребенок собирает дом из кубиков?

Ученый кивнул.

— В какой-то степени да. Только, учитывая, что там должна быть нормальная сила тяжести, то он должна вращаться, а значит...

— ..лучше всего для этого подойдет тело вращения... — закончил Цандер. Он оглянулся, не ища подсказку, а точно зная, что она есть. У стены, приваленное какой-то рухлядью стояло обыкновенное тележное колесо.

— Колесо?

— Почему бы и нет? Круг — отличный символ!

Великобритания. Лондон.

Январь 1929 года.

... Выходя из кабинета Премьера, адмирал обогнал Черчилля и шефа разведки. Подождав пока тяжелые шаги моряка удалятся, Черчилль негромко спросил разведчика.

— Вы уверенны в сведениях?

— Разумеется. Я не посмел бы...

Черчилль в задумчивости погладил плюш шторы.

— Если они говорят о втором шаге, то....Получается, что они готовы сделать первый?

Шеф МИ-6 замялся.

— Я не говорил об этом на совещании... У меня нет точных сведений, но возможно они уже сделали его, или сделают в самое ближайшее время. Также есть сведения, что они планируют построить что-то вроде огромной крепости на орбите Земли. Космическую станцию.

— Крепость? Зачем?

— Не знаю. Но я думаю, что если эта штука будет висеть у нас над головой, лучше нам от этого не станет.

Черчилль нахмурился.

— Кто занимается этим?

— Многие.

— И наш немец тоже?

— Он тоже, но главные там некто Цандер и Циолковский.

Черчилль покачал головой и ничего не сказал. Да и чего говорить — и так все ясно.

— Британия нам не простит....

СССР. Калуга.

Февраль 1929 года.

... Снять домик в Калуге на неделю-другую несложно, особенно в конце зимы, но им нужен был конкретный дом, а не какой-нибудь иной и поэтому сложности все же возникли.

Дело, как и в большинстве подобных случаев, решили деньги. За изрядную сумму им удалось снять чердак дома напротив, и теперь они дни напролет сидели за тонкими промороженными досками, в ожидании нужного человека.

Майор поёжился. Если б они смогли прибыть в Калугу на три дня раньше!

Если бы так, то дело уже было бы сделано, и вполне возможно они уже сидели бы где-нибудь в Хельсинки, пили горячий шоколад или виски, но не вышло... В тот день, когда они сняли этот чердак, старик неожиданно уехал. За ним прибыл не по-здешнему ухоженный "паккард" и, прихватив ученого, укатил в сторону Москвы.

Двое приданных им боевиков РОВСа расспросили соседей. Оказалось, что, как уже не раз случалось, ученого вызвали в Москву.

Два дня они маялись ожиданием, но вот вчера оно кончилось. Циолковский вернулся домой на том же "паккарде", но в сопровождении грузовичка, заставленного фанерными ящиками с надписями "не кантовать", "Осторожно стекло!" и "Верх".

Распугивая патриархальную тишину клаксоном, водитель лихо зарулил во двор и тут же подняв капот, как тысячи его собратьев по всему миру, сунул голову в мотор.

Из машины старчески-нерасторопно вышел сам Циолковский. По лицу видно, с каким наслаждением старик разогнулся. Опираясь на палку, он быстро засеменил к крыльцу, а следом за ним на ходу разминая затекшие в дороге ноги, зашагали двое молодых гостей. Размахивая руками, они что-то говорили в спину ученому, но тот не откликался. Тогда штатские остановились и заспорили между собой, чертя что-то прямо на снегу. Ученые...

Майор оглядел в бинокль притихший дом. Старик успел. Очень любезно с его стороны. До темноты оставалось достаточно времени, чтоб боевики МИ-6 уже сегодня завершили свою работу. Передав оптику лейтенанту, он открыл консервы и положил кусок розового мясного желе на галету. Чаем не озаботились и пришлось обойтись водой. Ничего в Египте случалось, и воды не было.

За окном что-то деревянно треснуло.

— Что там, лейтенант?

— Ничего нового, сэр.

Зимнее солнце падало все ниже и ниже, превращая короткий день в длинные сумерки. Бесцветный язычок спиртовки грел воздух, но света не давал. От этого силуэт лейтенанта с биноклем четко рисовался на фоне чердачного окна.

— Новые люди не приходили. На втором этаже время от времени ломают ящики.

— Сам не выходил?

— Сидит на втором этаже...

"Неужели все так просто? — подумал майор. — Не простой же старик. Ученый! Ключевая фигура, раз уж Британское правительство обратило на него внимание и прислало нас. Неужели красные не понимают этого?"

Заходящее солнце тускло отражалось в стеклах дома напротив. Ветки, облепленные снегом, словно белой вуалью загораживали его. Внизу, на первом этаже, света не было, а на втором этаже ярко горело окно. Над ним в слепом чердачном проеме иногда что-то мелькало. Там наверняка трудились лаборанты.

Майор посмотрел на часы. Солнце зайдет через две-три минуты.

"Видимо, не понимают".

Можно начинать. Точнее заканчивать. Заканчивать их сидение на чердаке.

Он встал, стряхнул с себя крошки.

— Господа, последнее напутствие. Наша цель — старик и документы.

На лейтенанта он не смотрел. Тот и так все знал, не первый раз вместе, а вот русские кивнули. Из саквояжа он вынул два маузера и передал офицерам.

— Действовать без лишнего шума. Старика не жалеть. Понятно?

Обойма вошла в маузер аккуратно, так что и щелка почти не было слышно.

— Готовы?

Несуетливая проверка оружия и три кивка в ответ.

— Вперед.

Они выходят из дома и разделяются. Русские уходят чуть вперед по улице, чтоб через пару минут вернуться и войти через калитку, а британцы выбрав место, где забор пониже, перелезают в сад, чтоб зайти сзади.

Зима. Провинция. Вечер...

Тихонько поскрипывает снег под подошвой, где-то далеко-далеко слышен гудок паровоза и кажется, нет такой силы, которая могла бы расколоть эту тишину, но...

Где-то рядом, в двух шагах мелкой дробью рассыпались выстрелы. Сухой, лающий треск маузеров густо перемежался бахающими выстрелами наганов.

— Черт!

Британцы переглядываются. РОВСовцы на что-то напоролись. Не сговариваясь, боевики бросаются вперед. Разбираться некогда. Приоритет — выполнение задания.

Черная от времени стена дома приближается рывками. Распахивается дверь. Там гасят лампу, но майор за те полсекунды, что у него были, успел выцелить в светлом проеме темную фигуру. Хлестко бьет маузер. Фигура, уже почти невидимая в темноте, сгибается со стоном и падает. Лаборант... Туда ему и дорога — не суйся под руки...

Прыжок — и они уже на крыльце. Лейтенант бежит первым, перепрыгивает через тело. Маленькая клетушка прихожей. Темно как в пирамиде. Где-то тут должна быть лестница на второй этаж. Лейтенант сообразил быстрее. Его топот возносится вверх и тогда майор нащупывает справа от себя перила.

Снова вспышка света наверху и снова фигура человека. Теперь он не сер, а клетчат — на нем пиджак в красно-серую клетку.

Лейтенант стреляет, но лаборант как-то ловко отклоняется в сторону и палит в ответ. Британец ловит грудью пулю и со стоном катится вниз. Клетчатому пиджаку не хватило доли секунды, чтоб направить дуло нагана на второго незваного гостя. Его выстрел слился с выстрелом майора. Пуля клетчатого пиджака дергает майора за волосы, опаляет кожу на виске, но выстрел британца точнее. Второй лаборант сгибается и падает на колени, освобождая проход. Он что-то мычит, но не до него....

Все. Второй этаж...

Здесь, наверху, светло.

Быстрый взгляд по диагонали. Пусто....

Старик в кресле-качалке сидел в глубине комнаты совершенно один. В свете керосиновой лампы с бело-голубым абажуром видны подвешенные над головой модели аэропланов, дирижаблей, какие-то механизмы, да и сам укутанный пледом старичок гляделся как на ладони.

Майор рассчитывал увидеть в его глазах недоумение — сидел, сидел старый гриб на чердаке, сидел, формулы выводил, да вот довелось ему вмешаться в спор Великих держав не на той стороне...

Но старик, со слуховым рожком в левой руке смотрел на него без недоумения и даже без страха. Майор удивился слегка, но тут же сообразил, что глухой старик, возможно, ничего не слышал и его появление никак не соотнес со стрельбой на улице. Ничего не понимает, а еще ученый. Ну так оно, может быть и лучше...Жил, жил, потом моргнул и— помер. Не самая скверная смерть.

Старик поднес к уху рожок и наклонился. Майор вскинул маузер...

И в это мгновение покрывало на коленях старика брызнуло огнем. Выстрел в закрытой комнате показался британцу оглушительным.

Бах! Бах!

Его отшвырнуло в сторону, в правом плече и в ноге полыхнуло болью.

Это произошло так быстро, так неожиданно, что тот не понял, что ранен. Преодолевая боль, британец развернулся, чтоб поставить точку, но старика словно подбросило пружиной, и он в мгновение оказался рядом. В правой руке у него возник наган. Старик ловко увернулся от майорской левой, рукояткой нагана хлестанул прямо в лоб.

Удар опрокинул незваного гостя на лестницу, и покатил вниз, туда, где лежали голова к голове лейтенант и первый лаборант. Сил подняться у британца не осталось. Он лежал, прижимаясь к дощатому, крашенному полу уже зная, что проиграл. Где-то на краю угасающего сознания таилась надежда на РОВСовцев, но когда сверху ударил пулемет, он понял, что проиграл не только он.

Засада...

СССР. Москва.

Март 1929 года.

... Товарищ Менжинский смотрел на серые папки отчетов из Свердловска. За плотными, серыми листами картона жила сказка. Не дедовская, про меч — кладенец да ковер самолет, а современная, научная...

От этой сказки на сердце становилось легко. Радовалось сердце, глядя на то, что заворачивал там немецкий профессор. Фотографии летательного аппарата на земле и в воздухе, отчеты испытателей... То, что всего пол года назад казалось мифом, мечтой сейчас становилось металлом, пламенем!

Вот что значит настоящий Вождь! Разглядел! Почувствовал! Увидел в заштатном германском профессоре инструмент Мировой Революции!

Он поднял голову на скрип двери, с сожалением отрываясь от фотографий, присланных и еще сохраняя на губах довольную улыбку.

В кабинет зашел заместитель.

— Слушаю вас, Генрих Григорьевич.

Заместитель замялся, потер подбородок.

— Да... Тут вот какое дело... Мы провели проверку нашего немецкого гостя и...

Он замолчал, очевидно, подбирая слова.

— И? — подбодрил его товарищ Менжинский.

— И выяснили, что никаких следов профессора до 1927 года не существует...

Он не стал делать вывод из сказанного. Вывод из этого должен сделать руководитель, и, по мнению Ягоды, этот вывод мог быть только один, настолько все было очевидно.

Но руководство решило иначе.

— Не существует, или не нашли?

Ягода молчал. Могло быть и так. Менжинский посуровел, в голосе мелькнул металл.

— Вот что Генрих Григорьевич... Как твои люди следы профессора искали я не знаю. Все-таки война прошла, революция... Я, зато, другое знаю...

Он кивнул на папки с отчетами. На папках крупными буквами было написано БКС.

— Жил профессор до 26-го года или не существовал, в капусте его нашли или он как все нормальные люди из известного места на свет появился, но до его приезда к нам этого у нас не было... А теперь есть!

СССР. Свердловская пусковая площадка.

Март 1929 года.

... Конструкторская мысль профессора не радовала окружающих разнообразием. Неизвестно знал ли он русскую поговорку "от добра — добра не ищут", или нет, но следующий, более крупный и мощный аппарат оказался темже яйцом, правда, размером побольше.

Это никого не огорчило. Главное — успели закладку сделать к годовщине Октября. Правда, пришлось последнюю неделю в три смены работать, но профессор, похоже, проникся энтузиазмом комсомольцев и рвал жилы наравне со всеми.

Размером новое творение немецкого гения должно было стать, если считать по-старому, аршинами, двенадцать с тремя вершками, а если считать новомодными метрами, то примерно восемь с половиной, в высоту и метров пять шириной, но этого по уверениям профессора должно хватить, чтоб поднять несколько человек за атмосферу.

На сборке, понимая чем занимаются, рабочие качали головами и смотрели на немца уважительно.

Когда смонтировали ребра жесткости, вокруг которых стали нарастать стены корабля, Ульрих Федорович лично установил двигатель, собственными руками проверил все, что можно проверить, и напоследок с тряпкой прошелся по нижней части корабля, стирая следы грязи и копоти.

Деготь, смотревший на него снизу, поинтересовался со скрытой иронией.

— Ну, теперь-то полетит?

Немного смутившись, профессор сказал:

— Зря вы улыбаетесь, Владимир Иванович. Великое дело должно быть чистым...

— Что ж тут великого? — спросил Федосей, и тут же себя поправил. — Дело конечно, большое, но не Революция ведь...

— А вот именно что Революция, — чуть обиженно проворчал немец. — Вот на этом...

Он ласково похлопал свое изобретение по металлическому боку и тут же протер тряпкой.

— Вон на этом мы с вами освободим Человека от цепей тяготения и сделаем всемогущим! Мы на нем на Луну полетим, на Марс, к звездам...

— А как назовете?

Немец не понял и вопросительно посмотрел на Дегтя.

— Какое имя дадите своему аппарату? Должно же быть у него имя?

— Нужно ли? — подумав, спросил он. — Он все-таки первый...

— И что с того?

— Вы думаете, у первого человеческого корабля имелось имя?

Федосей тем же ласковым движением коснулся бока машины. Внешне в нем не гляделось ничего от аэроплана, но все же это машина для летания.

— Про корабль не скажу, а у самолета было... "Флайер-1", если память мне не изменяет.

— "Летун-1"? — уточнил профессор. Федосей кивнул.

— Емко и по существу...

Ульрих Федорович посмотрел на аппарат другими глазами. То, что стояло перед ним и в самом деле уже принадлежало истории. Самое простое и емкое слово, отражающее самое главное в аппарате — "Летун" уже оказалось занято. Не называть же его "Летуном-2"? До такого самоуничижения он еще не дошел. Может быть тогда просто "Яйцо"? Смысл в этом есть. Все в этом мире из яйца... Нет. Нехорошо все же... Яйцо — это хрупкость, ненадежность...