Баглир, миновав охранение украинского лагеря под Бродами влет, осторожно взмахивая крыльями и очень стараясь не хлопнуть бьющим из-под них воздухом, приземлился прямо возле гетманского шатра. Часовых Мирович, оказывается, предупредил — на всякий случай.
Поэтому в шатер Баглир проник тихо.
Внутри Мирович, классически подперев подбородок кулаком, бдел над картой. На просветлевшем лице — новые линии на лбу и у крыльев носа. Но сказать, что его бывший адъютант постарел, Баглир не мог. Мирович просто заматерел. Даром что — гетман. Но что-то мальчишеское в нем оставалось. Особенно подчеркивала незрелые черты щенячья радость по поводу появления старшего товарища, который все знает и умеет.
— Скоро вы, эччеленца, — то ли дела, то ли ждал, — летели?
— Именно летел. А потому — ты мои повадки знаешь. Сперва покорми, а там я тебе и присоветую что-нибудь умное...
— Извиняйте, Михаил Петрович — рыбы нет. Есть поросенок, печеный на вертеле. А кавуны вы не едите?
— Ем. Но после перелета мне этой сладкой водички недостаточно. А вот поросенок подойдет. И что печеный — хорошо, сырых я уже пробовал...
— В Сибири?
— Угу... — князь Тембенчинский уже жевал.
Впервые Мирович видел, как сравнительно небольшой человечек, умяв двух поросят, остался голодным.
— Хотя бы мышцы не разложатся, и ладно, — недовольно буркнул Баглир, — знаешь, если мой организм после серьезной нагрузки не подкормить, он начинает заниматься самоедством. Ткани сокращаются. И восстанавливаться потом — долго. Ну, рассказывай, в чем проблема?
— Австрияки взяли Львов. Точнее будет сказать — заняли, никто не сопротивлялся. Хохлы мои разбегаются. Пытаюсь мобилизовывать местных жителей. Толку...
— Знаю, ты писал. Русские войска я уже повернул сюда от Варшавы. Встанут кордоном и не пустят австрийцев дальше. Воевать они не станут — устали уже от войн.
— А Львов? А Галич?
— А мы тоже устали от войн. И заметь — это не только мое мнение. Это оба императора и кесарь Румянцев, моими устами как посла. Так что пусть Мария-Терезия подавится Галицией.
Мирович так стукнул кулаком о колено, что тут же стал потирать ушиб.
— Ты говоришь, как немец. Или как офицер очистки, — процедил он сквозь зубы.
Баглир выпустил когти.
— Ты ничего не знаешь про очистку. Ты ничего не знаешь про мировые войны. Которые начинают такие вот ослиные упрямцы, вроде тебя. Поэтому ты и жив еще, — прошипел он, поднося оружную лапу к носу гетмана, — а немцы умный народ. Я сужу по Фридриху. Он понимает — не всегда можно взять все, что хочешь. И очень часто приходится, ввязываясь в операцию, платить неизвестную цену. Сейчас Галиция — это цена за Подолию и Волынь. Да, Украина остается разделенной. Где-то станет лучше, где-то — хуже. Пока выигрываем мы больше, чем теряем. Но! Турки уже шевелятся. Прикажешь вести войну на два фронта? По твоему, будет хорошо, если, цепляясь за Галицию, мы потеряем всю Украину? Не исключаю, что и Киев... Такова препаршивая работа государственного мужа — при надобности, уступать интересы части народа ради другой его части. Важно только не путать шкурное и державное.
Баглира себя немного отпустил, выдавил даже кислую улыбку:
— Вот так, гетман. Но я и сам виноват — думал, ты уже понимаешь, что правитель — уже не человек. А воплощенный дух нации. Божество. И если он позволяет себе оставаться человеком в государственной жизни — он божество негодное. И подлежит уничтожению. А посол, как голос его, человек наполовину. Так что мне легче. Я иногда могу сказать что-нибудь неофициально, как свое мнение. А у царей и гетманов своего мнения нет. А есть мнение России, Украины или все той же Австрии. "Государство — это я!" Это ведь не глупая гордость. Это заявление великого государя. Вот только прежде чем что-то сделать всей силой державы, надо себе напомнить, что ты — не человечек имярек, Людовик там де Бурбон или Василий Яковлевич Мирович, но — и государство. И поступить соответственно. Петр это, кстати, теперь понимает. А Иван представляет не государство, а православную веру. И он тоже смирится, потому что мы вытащим из под ярма больше епархий, чем отдадим обратно под гнет. А поэтому русские войска будут только стоять кордоном.
— И пусть! — горячо заговорил Мирович, — Прикройте нам фланги, а уж мы погуляем...
— И втравите нас в те же самые неприятности, — Баглир гадко улыбался, видели бы в Петербурге этот кривой оскал, подергивающиеся от брезгливой горечи кончики губ, — если мы хоть немного будем держать вашу сторону. Впрочем, это необязательно. Если вдруг гетману ударит в голову воевать за Галич или в другой форме возглашать вильну Украину вне власти царя московского — русские уйдут в Литву. Или, — Баглир замялся, но договорил шепотом, — договорятся с Австрией о совместных действиях. И последнее куда более вероятно. Потому что тогда мы спасем хоть что-то.
Мирович уронил голову на руки.
Потом достал из-за пояса гетманскую булаву.
— Пошли, — сказал быстро, словно боясь передумать.
Выйдя из шатра, велел будить лагерь — собирать большой круг.
— Народовластие, — зло сказал Баглир, — есть прикрытие слабого правителя. Оно разлагает нацию. Как всякая власть кого угодно.
Мирович пожал плечами.
Сначала сбежались самые беспокойные. Потом подтянулись люди посолиднее, затем степенно явилось от ближних шатров старшинство. Их неохотно пропустили поближе к гетману. Ночное вече в свете факелов выглядело устрашающе. Как сходка чертей в преисподней.
— Вот, — сказал Баглир, — перед вами тот самый русский князь, через которого цари обещали вам помощь. И который теперь не может предложить больше ничего. Ничего для войны. По расчету скорости движения наших отрядов, граница Российской и Австрийской империй пройдет по линии Каменец-Подольский — Луцк. На освобожденных землях будут действовать законы империи. Все желающие будут внесены в реестры вновь формируемых Бужского и Запорожского казачьих войск.
Мирович с ужасом увидел — большинство довольно. Та же старшина уже видела спокойную, сытую жизнь в почете и продумывала, как поднять свое хозяйство, использовав положенное от царей немалое жалование. А Украина — что ж, тот же Богдан Хмельницкий сделал меньше. Львов же подождет еще лет сто...
Заволновались только набранные по местным городкам и селам пополнения.
— Так что, нас опять под пана, жида и ксендза? — возмутились они.
— Уходите с нами. Земля в Подолии есть. Жирная землица, — сообщил им запорожский полковник, — да и паны убегли. Какие еще решатся вернуться! Даже и при москальских законах!
Он смачно захохотал, на лице заплясали багровые отблески. Старшина подхватила хохот — а там и все исконное казачество. Заулыбались и иные из "косинеров". У других, напротив, лица почернели от обиды. С невеселым торжеством смотрел Тембенчинский.
— Так что думаем, братья? — спросил Мирович.
— А что тут думать? Победа! — у этого уже три воза барахла отправлено на родной хутор.
— Мир! Надо принять мир. А то снова просрем волю, как под Берестечком! — а этот из-под Пилявиц. Свой дом освободил. И боится неудачи.
— Добро погуляли. А мало, так потом добавим, — полковник с Дона. Слуга царю. И преданно вылупился на Тембенчинского.
— Крымчаки и турки опаснее, — запорожец. Для него это так.
— А как же мы? — спрашивали те, кто жил западнее Луцка.
— А никак, — отвечали им, кто жил восточнее.
— Гетман же нам обещал...
— То и спрашивайте у гетмана. А мы — по домам.
Мирович переспросил:
— Круг решил — по домам?
— По домам! — несогласные потонули в дружном реве.
Тут Василий поднял булаву над головой. Выждал, когда круг стихнет. А потом отдал ее зверовидному москалю.
— Я обещал этим людям волю на их земле, — обвел он рукой обиженных, — и слово сдержу. И сдержу австрийцев на Буге — с теми людьми, которые останутся здесь к утру. А чтобы москалям не пришлось отдуваться за такое мое своеволие, звание гетмана с себя слагаю. Когда им сдамся, пусть ссылают в Сибирь! Там тоже люди живут. Мой дядя, например, в тобольские воеводы выслужился. А нового гетмана вам пусть цари присылают, раз вы такие послушные.
Хотел устыдить. Но — запорожцам было равно наплевать и на царя и на гетмана. Казакам же с восточной Украины и вовсе никакой гетман не нужен — одна от них беда. То Мазепы, то Разумовские — а народу разорение. Так что ушла даже гетманская бригада.
Утром Мирович насчитал восемьсот тридцать человек, из них только полтораста конных.
— Н-да, эччеленца, — сообщил он потягивающемуся со сна Баглиру, — если вы не придумаете сейчас какую-нибудь вашу кунью хитрость, я, поведя в бой такие войска, и до Сибири-то не доживу...
Сидя в копне, устроенной для маскировки наблюдателя, Мирович продолжал удивляться странному плану, предложенному князем Тембенчинским. Тогда, прежде, чем улететь, князь, вместо ожидаемого набора благих пожеланий несколькими фразами обрисовал силуэт операции, которая могла бы помочь хоть немного. И могла быть проведена небольшими силами, у Мировича имевшимися.
Поначалу Василий спорил, предлагая очевидное — пожечь мосты, выставить караулы у бродов... Тембенчинский скептически вздергивал белесые перья вокруг глаз, недоуменно показывал белки.
— У тебя, Василий Яковлевич, для пассивной обороны попросту нет людей, — показывал он улыбчивые клыки, — и не то что броды прикрыть — мосты разрушить не успеешь. Полтысячи пеших копейщиков и полтораста карабинеров — для стационарной защиты переправ по всему Бугу — кого ты хочешь насмешить, меня или австрийцев? А для активной обороны твое войско недостаточно подвижно. Для этого нужны наглость, скорость и скрытность. То есть наглость у тебя есть, скрытность — для обеспечения внезапных ударов — тоже, а вот как со скоростью-то быть? Ты, по силам, напасть можешь только на один отряд неприятеля. А потом не то, что перехватить другие — от первого оторваться не сможешь, если дела пойдут не так. Остается сделать так, чтобы австрийцы сами к тебе подходили. Причем по частям. Есть для этого один трюк, у меня на родине он называется стратегией сокрушения. Очень похож на ваши казацкие штуки — но требует большой выдержки.
Мирович не знал того, что на родине Баглира воплотить эту стратегию пытались, от недостатка сил, многие враги Тиммата. И никто не преуспел. Поэтому он был почти спокоен, когда по мосту шли австрийские солдаты. Не видевшие ни подпиленных свай, ни протянутых от этих свай в прибрежные кусты веревок. Нет, перед тем как вступить на мост, австрийцы его осмотрели. Но подпилы были замазаны грязью, веревками же были прикручены какие-то жердины, которые никто трогать не стал — а вдруг нужны?
— Будь мы в Германии, — заметил Мирович, — можно было бы повесить табличку: "веревки не трогать". И никто не тронул бы.
Мост обрушили, когда на него втянулась первая из обозных подвод.
Небольшой отряд Мировича ринулся в атаку. Копейщики ударили в лоб, карабинеры рассыпались, охватывая фланги, часто, хотя и довольно бесполезно, стреляя.
Австрийские солдаты, не успев дать залпа, оказались втянуты в рукопашную схватку. Штыковой бой, впрочем, всегда считался сильным местом австрийской пехоты. В точности, как русской. И дело было не в характере народов и не в сходстве мышления генералов, изрекающих перлы подобно суворовскому: "Пуля дура, штык молодец". Просто обе армии, и русская, и австрийская, отличались очень слабой системой обеспечения. Когда же приходится экономить патроны, штык действительно становится едва ли не единственным оружием пехоты. Бою на саперных лопатках в восемнадцатом веке еще не учили, пики — успели отменить, а знаменитые миниховские рогатки, благодаря которым его армия перла по Турции без потерь, как передвижная крепость, в Европе не применялись.
Австрийцев загоняли в воду — те угрюмо отбивались, явно не желая тонуть. Мирович узнал по мундирам тирольских фузилеров, и был весьма этим доволен. Он до последней минуты опасался схватиться с чехами, которые в межславянских войнах особой доблести не проявляли. И норовили, чуть что, задирать руки кверху, объясняя, что русским, что полякам, стоявшим за короля: "Мы братья чехи, мы нет австрийцы". Более всего он надеялся на итальянцев с их горячим характером — но не все же кости будут падать шестерками кверху! Тем более что тирольцы, едва заметив просвет в порядках врага, прорвались по умышленно оставленной для них дороге на предназначенный для них холмик. Тут враги поотстали, только из-за прикрытий стали раздаваться выстрелы. Австрийцы сначала отвечали на каждый — беспорядочным залпом. Потом немного успокоились. Построились. И ужаснулись бедственности своего положения — без еды, без боеприпасов — то, что было в подсумках, растратили бездарно — в окружении множества вооруженных пиками дикарей, поддержанных неизвестным, но, видимо, значительным числом конных стрелков.
Тут из кустов вышел казак и, коверкая немецкие слова, предложил капитуляцию. Условия были простые — вы сдаетесь, мы же вас режем. Быстро и совсем не больно. А если не сдаетесь, то у нас тут за плетнем восемь тысяч головорезов. И уж тут мы будем сажать вас на кол, вспарывать животы в поисках добычи — и все такое прочее.
Тирольцы испугались и еще плотнее сжали свое куцее каре.
Гусары спрятались в середину каре. На этот малочисленный эскадрон в шесть десятков сабель у австрийского командира была последняя надежда. Гусары быстро согласились, что надо прорваться и привести помощь. Спорили о том, как это сделать. Решили прорываться разом, малыми группами, сразу во все стороны. О том, что такое кривая преследования, бедняги понятия не имели. Зато Мирович это немудреное понятие растолковал своим конникам.
И все время до подхода австрийцев потратил на изучение местности и тренировку в ночных скачках, заранее определив трассу.
— А не получится так, что мы порежем всех? — спрашивали его обеспокоено.
Он успокаивал своих людей, и ссылался не только на высшее знание в виде функции Лапласа, но и на то, что двух одинаковых людей, как и двух одинаковых лошадей, просто не бывает.
Гонка ожидалась сумасшедшая. Казаки скинули даже рубахи — чтобы коням легче было. Все оружие — сабля.
И вот бухнули выстрелы украинских секретов. Началось.
Для гусар попытка прорыва обернулась не лучшим образом. Самых медлительных и невезучих догнали глупые пули пеших секретов. Самых наглых, скакавших вдоль дорог, подцепили на косы засады. Самых быстрых ждали в темноте плетни и ямы, да и просто деревья. Но главные злоключения достались на долю хладнокровных, умеренных людей середины. За каждым из них по-очереди вырастали из ювелирной тьмы звездной южной ночи полуголые гиганты с саблями. Иные отстреливались из карабинов и пистолетов. Иные бросались с саблей на сотню — конец был один, и уже к следующему гусару приближался неумолимый рок, приближался сзади и самую чуточку — сбоку.
Те, кто оказался слишком быстр или слишком медлителен, чтобы сложить голову, слышали ржание, стрельбу, сабельный лязг и вопли — сначала слева, потом справа.
