Вот как. Зол, значит, лев. Шаман не согласен. Люди мамонтов победили. Как так — не воины, раз победили? Однако не возражает шаман. Хитро слушает льва. Ладно, что ещё скажет? Шаман хочет знать. Пускай всё поведает! Пусть не таит!

— Жадные вы. Мамонтов всех перебили. Львы никогда так много не убивают.

"Ну да?" — не верит шаман. Лев недоволен победой. Не может он согласиться с таким обвинением, возражает:

— Нам разрешили.

Лев ударил хвостом так, что пыль поднялась.

— Сами себе разрешили. Мамонты держат порядок. Кто теперь будет держать?

Не говорит больше лев, а рычит. По-своему, грозно. Пугает шамана. Хочет совсем запугать, чтоб тот убежал. И, действительно, страшно шаману. Хочет уйти, уже хочет — и уходит. В одно мановение всё изменяется. Другой стала степь. Травы пожухлые, жёлтые. Льва нигде нет, в такой низкой траве ему не спрятаться. Зато мамонт идёт. Вроде как ищет кого-то. Но не его. Подошёл. Останавливается. Бурая шерсть, большущая голова, уши только маленькие. Хлопает ушами мамонт, но плохо получается, не так, как надо. Зато важное знает. О той по-беде. О взятой беде для охоты. Выпущенной из ловушки. Большое и важное знает. Огромное даже. Как сам он, огромное. Шаман догадался: сейчас расскажет, слушать надо внимательно, не пропустить.

— Камень летит, — говорит мамонт грозным голосом и покачивает головой. — Могу задержать. Но что шаман даст взамен? Пускай сохранит животы!

Вот тут и попался шаман. Как же он сохранит этих мамонтов, не получится у него, не знает он, как сохранить. Не отменит победу. Люди в мясо её превратили. Как же отменит? Но тогда будет страшное. Тогда надо бежать. Но куда?

Трясёт хоботом мамонт, зол на шамана. И этот. Совсем плохо стало шаману. Наверное, пора ему просыпаться или в другой сон перескакивать. Уже хочет так сделать, но что-то не получается. Чересчур испугался шаман. И застрял. Какой такой камень, хочет узнать. Большой камень, огромный. И волосатый. Как мамонт. Но где он? Как посмотреть?

Степь покрылась туманом. Вроде как сумерки наступили. Серое всё, как волчья шкура, ничего не видать. Застрял тут шаман и что делает? Сам не понимает. Но в полутьме сверкают зелёным чужие глаза. Кто-то прячется от шамана, кто-то за ним наблюдает. Но он не боится.

— Давай, выходи! — приказывает шаман. Выходит гиена. Бурая, вся в пятнах, глаза зелёным светятся, нос ко всему принюхивается. И к шаману принюхался этот нос, и всё уже знает.

— Пусть скажет гиена, что ведает, — просит или, скорее, требует шаман.

— Гиена всё ведает, — подтверждает гиена. — За женщиной надо следить. Женщина — главная, — она снова начинает принюхиваться к шаману, шумно втягивает носом все его запахи, непонятно, какие — для него непонятно, не для неё. Неудобно шаману, он так не привык, он хочет сам нюхать не хуже гиены, пробует нюхать, пытается — и ничего. Будто и носа у него вообще нет. Нечем нюхать.

Шаман теперь испугался за свой нос, почему с ним такой непорядок, нос надо найти, потрогать рукой, ощутить. Сквозь сон он находит свой нос, дотрагивается двумя пальцами и успокаивается: на месте его нос. Можно снить дальше. Можно слушать гиену, что та ещё скажет.

— Изо льда камень, — подсказывает гиена, сама догадалась, о чём шаман хотел спросить, унюхала, что о камне, но он хотел спросить ещё о чём-то, пытается вспомнить, напрягается, но гиена так сопит своим носом — отвлёкся шаман и забылся.

— Зачем гиену спрашивать? — подсказывает пятнистая. — Спрашивай Простирающего Десницу. Этот верховодит.

"Вот оно что!" — обрадовался шаман. Ясно теперь, к кому обращаться. Вроде бы даже знает такого, вроде бы сможет найти. Но хохочет гиена, так громко хохочет — и это другая гиена, эта уже не во сне, Еохору пора просыпаться.

Над ним покачивается берёза, сквозь листву светят звёзды, вокруг стрекочут сверчки, но куда громче их воет гиена, воет по-своему, как хохочет. Она совсем близко, глаза сверкают зелёным, как низкие звёзды, будто упавшие. Шаман даже чувствует её запах. Мяса ей надо, требует мяса, она заслужила.

Шаман кряхтя поднимается.

Что-то метнулось в сторону. Что-то или кто-то. От гиены не металось, а вот от проснувшегося шамана метнулось. Он даже не разглядел, что это было. Просто мельком почувствовал нечто. Возможно, и вправду призрак. Но гиена упредила. Разбудила шамана. Гиена — молодец.

— Сейчас принесу тебе кусок мяса. Жди здесь. Ближе не подходи!

* * *

Ночь была бесплодной на добычу, и Рыжегривый под утро лёг отдыхать. Ему снилось что-то беспокойное. Он злился во сне, негодовал, оттого часто ворочался и взмахивал хвостом. Но не просыпался.

Рассвет редко застаёт львов спящими, особенно голодных львов. Первый же багровый лучик, пробежавший по огненной гриве, разбудил её владельца. И первое, что он почувствовал, проснувшись, это свой пустой живот. Лев хотел есть. Не просто там как-то поесть, а по-львиному, по-настоящему. До отвала.

Рассвет был великолепным. Тёмно-синее небо нависло над рыжей блестящей травой. Дымящийся огненный шар осторожно выглядывал вдалеке и сразу привлёк внимание льва. Солнце было такого же цвета, как сам лев, как его львицы, и оно определённо нравилось Рыжегривому. Как, почему — невозможно сказать. Но лев долго глядел на восходящее солнце, неотрывно глядел, будто приветствуя, а потом глубоко зевнул. И солнечные лучи осветили также и его нутро, проникли в пасть и глубже, в глотку, куда-то туда, где прятался голод. Голод как будто исчез под натиском солнца. Лев больше не помнил о голоде. Но теперь он глядел на своих львиц.

Львицы тоже радовались встававшему солнцу. Хотя, казалось бы, львам по душе ночь, тогда они ловят добычу, тогда по-настоящему властвуют, но львицы резвились как большие котята. Они радостно прыгали по росистой траве и пытались поймать лапами багровые лучи, пытались их сбить, как мух или бабочек. Рыжегривый и сам вдруг подпрыгнул и махнул лапой, будто кого-то поймал. Но кого? Он был вожаком и, кажется, смутился. Не подобало вожаку прыгать. Тогда он стал снова глядеть на солнце.

Солнце медленно поднималось, и его цвет менялся и само оно потихоньку менялось, становилось круглее, будто сжималось — и это было так интересно! Даже льву интересно. Казалось бы, что это солнце, разве это добыча, разве можно его съесть, оно только мешает настоящей охоте, каждое утро лев его видит похожим — и всё равно. Какие-то невзрачные птицы дружно пели в сторону солнца — и льву тоже хотелось запеть. Если б он мог, если б умел, то запел бы. Не постеснялся бы львиц. Потому что его грудь распирало, потому что какой-то неизъяснимый восторг струился в воздухе и повсюду — и хотелось ответить. Всей силой ответить. Только лев не знал, как. Или, кажется, знал.

Сильная Лапа лежала в сторонке, одна, не резвилась со всеми, её хвост постукивал кисточкой по траве, а сама она с задумчивым видом смотрела вдаль. Тоже в сторону солнца. Но Рыжегривый оставил уже солнце. Он глядел теперь туда, куда это солнце указывало. На подругу. На свою главную жену.

Взгляд Рыжегривого становится пристальным. Он не может уже оторваться, он как застыл. А Сильная Лапа, уловив внимание льва, томно встаёт и направляется вдоль кустов. Её хвост взметнулся вверх и призывно машет. Беззаботная морда Рыжегривого моментально меняется. Ноздри вытягиваются, раздуваются, верхняя губа оттянулась в смешной гримасе, чтобы туда попадал нежный запах; округлившиеся настороженґные глаза неотступно следят за уходящей подругой. А та издаёт короткий рык: "Иди!"

Он, конечно, идёт. Забавно сморщив нос, жадно нюхает воздух там, где только что ступала Сильная Лапа, исследует примятую ею траву. Сильная Лапа уходит всё дальше. Лев не отстаёт.

В своих глазах лев хранит солнечный свет, а шкура львицы тоже горит как солнце, и взметнувшийся машущий хвост подобен громовой стреле, рассекающей небо и передразниґвающей оглушительным грохотом львиный рык. Так они движутся, двое. И нет им дела ни до чего.

А в небе солнце всё выше. В небе уже появился стервятник и кружится на одном месте. Туда же устремляются коршуны, вороны, сороки, галки — всё крылатое племя, кто питается мясом, все несутся туда. Лев тоже питается мясом, потому всегда знает, куда направляется крылатое племя, всегда за этим следит и сейчас, по привычке, краем глаза тоже видит и догадывается, какая большая пожива должна быть совсем недалеко. Но Сильная Лапа гораздо ближе, хвост её поднят, она удаляется — Рыжегривый не должен отстать. И он не отстаёт.

Впереди в кустах слышится подозрительный треск. Но Сильная Лапа никак не реагирует, а идущий следом Рыжегривый видит только её поигрывающий хвост.

Но треск всё сильнее, хруст сломанных веток. Так ведут себя мамонты. Рыжегривый всё же воротит морду в сторону надоедливых звуков и бегло приглядывается.

Детёныш мамонта застрял в кустарнике. Взрослых мамонтов рядом нет. Превосходное мясо само просится в рот.

Желудок голодного льва начинает интенсивно работать. Слюна пошла к горлу, глаза загорелись. Убить такого детёныша не составит труда, такой даже не может удрать, какой превосходный подарок... Но почему Сильная Лапа не подождёт?..

Сильная Лапа идёт не оглядываясь. Её призывный запах слабеет, и Рыжегривый тревожится. Он не может решить, что вкуснее: запах подруги или детёныш мамонта.

Детёныш тоже заметил льва, вернее, учуял. Забился сильнее, пытаясь вырваться из колючего плена, и этот бессильный шум как приманка, Рыжегривый не в силах уже устоять, двинулся к пленнику, примеряясь, с какой стороны лучше добраться, но далеко-далеко впереди снова рявкнула Сильная Лапа, недоумевая — и Рыжегривый замер на полпути.

Равновесие. Что-то стороннее возникает передо львом, вроде как что-то вспомнилось. Вроде бы снился ему двуногий, и большой мамонт снился, а они, двуногий и большой мамонт, связаны с маленьким мамонтом, а он,.. это так смутно, так не отчётливо... ему просто хочется есть, он даже приоткрыл пасть, но там, под верхней губой, ещё сохранился тот запах. И лев встрепенулся. Он должен догнать Сильную Лапу!

Детёныш затих, вытаращил глазёнки от ужаса, сейчас ноги подкосятся сами собой... Но Рыжегривый уже принял окончательное решение. Он покидает кусты и, покуда подруга ещё видна, ускоренным шагом бросается вслед.

Он, наконец, настигает её. Осторожно хватает лапой, притрагивается. Она по-прежнему идёт не оглядываясь, только замедлила шаг. Он стукает лапой по её задней ноге, но львица не откликается. И тогда лев нетерпеливо кладёт свою громадную лапу ей на спину, понуждая прилечь. Он садится на неё сзади, их тела соприкасаются в нужных местах, и свершается таинство. Сотрясаясь, лев лижет подругу и мяукает в наслаждении, будто львёнок. Огромный лев будто львёнок. Львица рокочет в ответ своим басом, предупреждая, потом вдруг резко оборачивает голову, сверкнули клыки — и довольный лев тут же с рёвом соскакивает. Хватит нежностей, дело сделано. Лев отходит назад, а львица уже катается по траве от восторга. Или просто катается. Рыжегривый задумчиво смотрит по сторонам. Будто бы хочет вспомнить про мамонта, про детёныша. Разве же хочет?.. Не хочет. Некогда. Львица ведь рядом. Его львица. Его жена. Скоро они соединятся ещё раз, потом ещё и ещё, множество раз до позднего вечера. И ничего им не нужно из бескрайней степи, ни еда, ни питьё, ничего. Им достаточно друг друга. И солнца над головой. Или луны. Или вовсе...

Сверху следит за ними Белый Стервятник, покачиваясь на распростёртых крыльях. Он раздосадован, почему большой лев не сумел прикончить детёныша мамонта. Он хочет ему указать, раз за разом, да только сегодня лев не глядит на стервятника. И стервятник смиряется. Не будет ему удачи. Кто из клыкастых забредёт теперь в кусты? Все гиены сбежались к двуногим, там шныряют и прячутся, а в кустах ни одной нет. Только лев недалеко. И его подруга. Но от этих толку ещё меньше, чем от жадных гиен. Стервятник — умная птица. Ему даже отчасти жаль Рыжегривого. Молодой лев и неопытный. Ни одна толковая львица не станет рожать ему львят посередине зимы. Напрасно лев так старается. Это обман. От этой любви львят не будет. Лучше бы вспомнил про детёныша мамонта. Лучше бы проголодался.

Так думает Белый Стервятник. Возможно, он прав. Но Рыжегривый опять покрыл свою первую самку, и его наслаждение не имеет границ. Миром правит любовь. Даже львы это знают. Не сомневаются двое. Некогда им сомневаться. Не до того.

* * *

Шкуру мамонта растянули на чистой траве, Режущий Бивень вбил по краям деревянные колышки, Чёрная Ива и вдова Крикливого Селезня соскребают со шкуры остатки мяса и жира, а также мездру, потом они промажут чистую шкуру смолой-живицей и станут отбивать для мягкости. Режущий Бивень тем временем надул огромный мочевой пузырь и подвесил для просушки. Получится прекрасный вместительный сосуд для воды. Но это ещё не всё. Режущий Бивень должен почистить целую гору сухожилий и с помощью женщин вытянуть жилы. Он протрёт их золой и скрутит в моток. Ремешки и бечёвки всегда пригодятся. Последнее, что останется сделать охотнику, это отсорґтировать пригодные кости и, если будет желание, разбить их на нужные куски, годные для различных инструментов. И тогда от гигантского мамонта останутся только скромные кучки отходов, которые тут же подчистят гиены, как только люди уйдут.

К полудню люди собираются возле костров. Торопиться больше некуда, теперь можно поесть до отвала. Огромные куски мяса шипят на раскалённых плоских камнях, брызгая соком, у людей давно текут слюнки. Самые нетерпеливые уже хватают полусырое лакомство и, не морщась, жуют. После них никто уже не может устоять, для каждого поджаривается отборный кусочек мамонтова горба, животы вздуются у всех.

После обильной еды наевшиеся отходят подальше от дыма костров и валятся на спину. Двигаться больше нет сил, почему бы не поваляться на ласковом солнышке?

Режущий Бивень смотрит в небо. Стервятник кружит высоко-высоко, его еле узнать, но это он, его крылья. Пониже носится с сердитым клёкотом пара коршунов, не могут, бедолаги, спокойно глядеть на людское обжорство, когда собственные желудки пусты. Но каждому — своё. Когда люди уйдут отсюда, кое-что перепадёт и коршунам. Нечего так суетиться.

Режущему Бивню вспоминается ночной сон. Тревожный был сон. Оттого сейчас осталась тяжесть на душе, а не только в желудке. Приходили предки. Отец и какой-то предок в белых-белых одеждах, как давешний лебедь. Как давешняя лебедь, которую убили лис с Кривым Хребтом. Нехороший был сон. Что-то он предвещает дурное. Но трудно разгадать. Отец молчал. А предок был весь белый: голова, волосы — весь. Грудь подпоясана сверкающим поясом, глаза блистают огнём, а в простёртой руке держит звёзды. Этот предок что-то изрекал, кажется, предлагал ему дунуть, но слова предка грохотали так нестерпимо, словно рушились горы. Режущий Бивень не вытерпел грохота — и проснулся. Ему надо бы знать, что всё это значит, но как теперь узнаешь? Не к шаману же вновь обращаться, — Режущий Бивень сразу морщится при одной только мысли об этом. Может, снова придёт белый предок, тогда он спросит его напрямую во сне. Куда ему дуть и зачем? Если получится спросить...