Как и в нем самом.
— Мои родители остались в огне в ту ночь. Вы спрашивали, отчего я пришла на кладбище столь рано поутру...что ж, вот ответ, который вы желали узнать. Я не видела их с самого детства, да и не должна была, как считается, даже помнить сколько-нибудь хорошо...но некоторые вещи, увы, не так легко забыть, как нам хочется, — выбеленное лицо на миг украсила невыносимо грустная улыбка. — Я сказала, что направляюсь к доктору, это избавило меня от лишних вопросов и подозрений. А потом...потом я встретила вас.
— И притащили сюда, — чуть помолчав, устало произнес маг. — Вы ведь живете не одна, верно? Мое присутствие наверняка вызвало одни проблемы...
— Не волнуйтесь о том, — Амая снова улыбнулась. — Я вольна выбирать, кого мне угодно видеть в гостях. Но теперь ответьте мне вы, раз уж сохранили мне жизнь часом ранее. Ответьте, что привело вас к тем могилам.
Он ждал этих слов — ждал и наивно думал, что будет к ним готов, что встретит их как должно. Он ждал этих слов — и, дождавшись, понял, что ничего не изменилось.
Едва прозвучав, слова подхватили его — и швырнули в ту самую реальность, от которой столь долго получалось укрываться в этом чудном, сладостном сне.
— Я не знаю, как они погибли.
Начать было труднее всего — первым словам будто приходилось перебираться через незримые преграды одна другой выше.
— Я ничего не знаю.
Начать было труднее всего — но едва это у него получилось, как слова стали изливаться сплошными потоком, все быстрее и быстрее.
— Я обещал, — хрипел он, сжимая и разжимая кулаки. — Там, на Окинаве. Когда гнили в пещерах, куда загнали нас эти дьяволы. Когда пить было больше нечего, а тех детишек, что бегали к нам с водой, посекло пулеметами...когда холмы залило напалмом...
Его трясло, словно лихорадка вновь решила навестить тело. Речь становилась все неразборчивее — от гнева, от стыда, от захлестывающего с головой ощущения собственного бессилия.
— Я хорошо их знал. Каждого. Когда все окончательно пошло кувырком, когда меня повысили, потому что больше было просто некого, когда мне дали взвод... — маг запнулся, не в силах решить, с чего лучше начать. — Понимаете, те, что зовутся моей семьей, привыкли смотреть на всех свысока, у них на то свои причины. Долгое время я думал, что мне следует поступать так же, что таков порядок вещей...но там, на фронте...у меня больше никого не было, кроме этих людей. А у них — никого, кроме меня. Многие из них дожили до сорок пятого лишь потому, что мне доверились. Там, откуда...в той семье, что я родился, доверие — это недостаток. Во многом они правы, но я бы не выжил, если бы не научился...я хочу сказать, что...
Собраться с мыслями. Собраться и продолжить. Это ведь не так уж и сложно. Не может быть так сложно. Не должно...
— Все эти люди мне верили. Верили в меня. Я обещал им, что мы выстоим или сдохнем, но — вместе. Вместе, понимаете? — Хаято сорвался на крик. — О, вы бы видели их тогда! Там, под Какадзу, на нас кинули, наверное, целую танковую армию! Все горело! Все! И этот запах...волосы...мясо...повсюду там...Котаро бежал рядом со мной, а когда я обернулся, он словно вдруг решил присесть, и я смотрел на него и не понимал, что случилось, а потом до меня дошло, что его ноги...ноги куда-то пропали, и он словно торчал из земли...как растение...все махал руками и кричал, кричал...и лицо такое красное... — маг захлебывался словами, но остановиться был уже не в силах. — Но прорыв не удался! Не удался, понимаете? И тогда мы вдарили по ним всем, что осталось, погнали нелюдей до самого побережья...был шанс, был! Точно говорю! — глаза его полыхали чистым безумием. — еще бы чуть-чуть...еще бы...эта их чертова артиллерия...против наших четырнадцати орудий...людей просто поднимало и они сыпались кусочками, такими мелкими...и грязь...и эти тряпочки...стекло...очки...да, тот был в очках, я снес ему половину лица...помню, когда нам приказали отходить, Тайра успел зарубить еще двоих...о, как же он тогда...
Схватившись за голову, укрыв лицо в ладонях, он говорил...нет, уже просто стонал, выплевывая слово за словом:
— Я обещал им...я обещал! А меня вывезли оттуда, как какой-то мешок с овощами! Выдернули за шкирку, словно нашкодившего щенка! Старые жирные ублюдки решили, что мне лучше быть дома! Мой чертов братец дал приказ! Приказ... — все тело Хаято сотрясалось от беззвучных рыданий. — Я им обещал! А кто я теперь? Кто? Кому все это надо? Кому нужна теперь моя жизнь?
Рука дернулась вниз, вцепившись в нож.
— Уж точно не мне!
Та, другая рука, остановила ее. Белая. Холодная.
— Не делайте это их заслугой.
— Что? — маг тряхнул головой.
— У вас не вызывает отвращения сама мысль, что ваша смерть будет достижением тех, с кем вы столько лет воевали? Будет наградой для семьи, совершившей это с вами, семьи, которой, по вашим же словам, вы теперь не нужны?
— Но я...
— Вы солдат, так или нет?
— Солдат без армии. Да и война...
-...окончена, верно. А значит, вам стоит подыскать причину для смерти получше.
— Умеете вы...отговаривать, — Хаято против воли усмехнулся.
— Потому что знаю, о чем говорю, — спокойно ответила Амая. — Потому что знаю, каково это — когда твой мир умирает. Ваш мир погиб в одночасье, мой же слабеет и чахнет год от года. Но и ему придет конец, рано или поздно.
— Ваш... — маг, убрав руку с ножа, медленно поднялся на ноги. — Я должен был спросить ранее. Вы...
-...не испугалась вас. Потому что моя жизнь тоже понемногу отцветает. Потому что на мгновение я подумала, что вы — тот, кто срежет сам стебель. Потому что на мгновение вы смогли подарить мне толику надежды.
— Я должен быть спросить ранее, — повторил Хаято. — Я должен был задать этот вопрос еще очень давно. Кто...
— Если вам когда-нибудь захочется умереть, сделайте это для меня, — темные глаза вновь приковали к себе его взгляд. — Не для иноземных скотов, что топчут наши улицы. Не для родных, что заставили вас страдать. Для меня. Со мной. Потому что, поверьте, от этой жизни я устала не меньше вашего.
— Вы...
— Бросьте, — за словом последовал тихий и грустный смех. — Я ведь вам уже говорила. Вы знаете, кто я. Вы знаете, где находитесь. Вы знаете все, но, вашими же словами...есть вещи, о которых не хочется думать, верно? Ступайте к окну. Свежий воздух должен вас отрезвить.
Три слабых шага. Солнечный свет в глаза. Холодный, влажный утренний воздух.
Конечно же, он знал.
Конечно же, он догадался — стоило лишь бросить один усталый, напряженный взгляд прочь, чтобы тотчас же окончательно увериться в том, в каком квартале проснулся.
Ну конечно же. Ёшивара.
К вечеру дождь, наконец, перестал — холод, впрочем, никуда не делся, вынуждая плотнее закутываться в потрепанный плащ. К вечеру дождь, наконец, перестал — но небо так и осталось затянуто тучами, словно угрожая повторить недавнее представление. Легкий голод все еще давал о себе знать, пусть даже днем и удалось перекусить у уличной стойки, где подавали рамен — хозяин давно уже успел привыкнуть к виду Хаято, считая его — и ошибаясь лишь частью — кем-то вроде опустившегося сына священника. Спрятав руки в карманы — пальцы правой тихо поглаживали небольшую жестяную коробочку — он плелся по улице, заметно сгорбившись, смотря большей частью себе под ноги.
Всего через пару минут после того, как он пересек границу Ёшивары, дала о себе знать привычная оторопь — руки, пусть даже и в карманах, стали необычайно холодны, по коже пробежали мурашки. Этой ночью — или, скорее, поздним вечером, учитывая что на грязном и холодном небе не было пока что ни звездочки — прохожих было необычайно мало, но даже так магу казалось, что каждый взгляд направлен аккурат на него — сверлит спину, скребет по шее...
Вряд ли дело было в природе места — ничего особо порочного в посещении квартала развлечений он не мог сыскать при всем желании. Нет, привыкнуть к месту было вовсе не сложно — собственная фигура, брошенная туда, была уже совсем иным делом.
Он не был грязен — тех денег, что удавалось получить за редкую работу, чаще всего тяжелую и неквалифицированную, хватало при должной экономии на периодическое посещение общественной бани. Он не был слишком уж оборван — изношенную и истрепанную одежду, когда приходилось выбираться в люди, скрывал еще относительно прилично выглядящий по мнению мага плащ. Но даже если бы вдруг было явлено чудо и он смог бы облачиться в дорогие одеяния, навестить парикмахера вместо того, чтобы каждые полгода срезать чрезмерно отросшие волосы огромными уродливыми ножницами, начал бы бриться чаще чем раз в три недели, даже если бы...
Всегда оставался еще взгляд, опустошенный пережитой болью. Всегда оставалось лицо, смыть с которого эту незримую — и заметную каждому — печать было никак нельзя.
Он был чужим — здесь, да и где бы то ни было.
Он был чужим для всех — и все четыре года, что минули с того рассвета, встреченного среди могил, боялся — пусть едва находил силы признаться в том хотя бы себе — только одного.
Что станет...нет, что всегда был чужим и для нее.
Амая была ойран[5] — редкая птица, вымирающий вид...узнав, кто не позволил ему расстаться с жизнью, Хаято нашел ответы на все вопросы разом. Понял, откуда эти дорогие одежды, речь, больше уместная при каком-нибудь богатом дворе, умение поддержать, наверное, любой разговор на свете...
Понял, откуда эта бесконечная грусть в глазах — даже раньше, чем ознакомился с суммой ее долгов. Понял — и понимание то отравленной колючкой засело в сердце — сколь безнадежно далек от той, что заставила это самое сердце биться снова.
Маг — мог ли он называть себя так, не кривя душой? Едва ли. Недоделок, неуч...дурак, своим побегом похоронивший все вложенные в его обучение силы. Тот, кем он мог бы стать, останься дома, несомненно, сумел бы позволить себе общество такой женщины по ленивому щелчку пальцев...
Если бы захотел...а захотел бы? Вспоминая брата, он давал себе ответ снова и снова — и тот ни разу не менялся. Для того, кем он едва не стал, значение людей было сложно преуменьшить, для того, кем ему вряд ли уже быть, простым, ничего не значащим созданием была бы даже...
А кем был он сам ныне? Он, слишком много видевший и содеявший, чтобы жить мирной жизнью, жизнью человека, слишком низко павший для Фуджо, слишком бедный и ничтожный для нее? Кем он был, что мог?
Мог приложить усилия. Мог попытаться — раз уж прожил на четыре года дольше задуманного. Мог сделать хоть что-то хорошее в своей насквозь бесполезной жизни, хоть для одного...одной...
Четыре года он брался за почти любую работу, даже — когда еще разговаривал с братом — за ту, что подкидывала, словно косточку больной побитой псине, семья и Организация. Четыре года жил под разваленной крышей, открытый ветрам, снегу и дождю. Четыре года жил впроголодь, порою доводя себя до того, что с интересом посматривал на принесенных кошкой дохлых крыс и голубей, четыре года откладывал каждый грош — а когда пришло время, продал одну из своих наград.
Это все могло показаться излишним — в конце концов, сумма все равно была слишком мала и проблему в итоге должны были решить чары — но убеждение нужных людей определенно пройдет проще, если ему и правда окажется что предложить. Да и от преследований, едва только хозяева поймут, что их каким-то образом обдурили, собранные им деньги должны, наверное, избавить хоть на время...
План был прост, план был составлен еще давным-давно — ровно тогда же заявил о себе и страх: холодный, резкий, неотвязный. Страх, что терзал его уже четвертый год. Мучил даже...нет, именно сейчас — сильнее чем когда бы то ни было.
Чего, в самом деле, он ждет, на что надеется? Неужто на то, что она, приученная притворяться, как никто иной, и правда могла...готова была...что она...они вместе...
Четыре года, до краев залитые страхом. Одинаково пустые дни — ни самая лютая жара, ни самый дикий холод не меняли для него ничего в их картине. Ночи, заполненные голосами мертвых, ночи, обращенные в тяжкое, сводящее с ума похуже зубной боли, ожидание — там, на узких улочках, во тьме, под сенью погасших фонарей. Редкие встречи, тихие, едва слышные разговоры через заставленное деревянными прутьями высокое окно — для того ему приходилось взбираться на крышу соседнего здания. Тайные, изнуренные, полные болезненного томления взгляды вослед, надежда, что никак не желала угаснуть, забыться.
Все было решено — как тогда, годы назад. Все было решено — и должно было быть сделано сегодня, сделано там, в том большом старинном доме у давно высохшего пруда: говорят — она говорила — что там когда-то обитали журавли...
Все было решено. В конце концов, если уж ему так отчаянно не везло со смертью, почему бы не потешиться надеждой, что удача настигнет в чем-то другом, столь же желанном сейчас?
Свернуть за угол, пройти коротеньким переулочком мимо худощавых, давно растерявших все свое лиственное убранство деревьев. Выбраться на небольшую аллею — там, впереди, ждал знакомый дом, мерцали знакомые огни. Там, у дверей...
Рычал, срываясь на жуткий неживой хрип, армейский автомобиль — собратьев этого сплошь перемазанного грязью внедорожника Хаято навидался порядком в былые годы — в основном, правда, в виде горящих остовов.
Смерть всегда рядом — таким был один из первых законов, которым учили его когда-то. Смерть всегда ждет — ошибки, неверного шага или слова, секундной расслабленности — смерть или же нечто стократ худшее. Чутье на опасность давно въелось в него глубже кожи, мяса и костей — и едва только картина, которую мир решил набросать пред глазами мага, была осознана им в полной мере, напомнило о себе — нет, попросту взвыло в голос, вынуждая останавливать руку, что уже дернулась было в поисках ножа.
Их было четверо. Тощий водитель с лохматой, грязно-рыжей головой, чье усыпанное веснушками лицо частью скрывали очки-авиаторы, ленивым движением заглушил машину, принявшись выбивать сигарету из потрепанной пачки. Хлопнула дверь — первым на мощеную улочку спрыгнул белобрысый, несколько полноватый тип с сержантскими нашивками и пластырем на костлявом носу. За ним, с разницей едва ли в пару секунд, поспешили последовать и остальные — чернокожий великан в помятой форме и почти полностью терявшийся на его фоне бритый наголо, болезненной бледности юнец-рядовой — по одним только большим, трогательным глазам светло-зеленого оттенка было видно, что в квартале, да и в стране, паренек впервые. Водитель что-то произнес — троица ответила парой слов и громким смехом, зашагав ко входу.
Это было похоже на укол — и использовали для него, несомненно, невероятной остроты иглу, прокалив предварительно на огне до крайнего предела. Это было сродни уколу — точно в центр позвоночника, так, чтобы по всему телу прокатились горячие, вышибающие наружу пот, волны.
Первый шаг был не очень уверенным, второй и третий — слабыми, лишенными обычной для него твердости. Когда там, впереди, хлопнула дверь, он еще позволял себе идти — но услышав первые крики, забыл обо всем, срываясь на бег.
