Величайший диктатор

Жаннере утратил в какой-то момент способность отличать возможное от невозможного. Добившись за короткий срок впечатляющего роста экономики и военной мощи, он решил проделать то же самое с численностью населения. Вообще, это было его навязчивой идеей: диктатор считал, что французов должно быть никак не менее ста пятидесяти, а для верности двухсот миллионов. Такое число объяснялось двумя необходимостями: на равных противостоять многолюдной Америке и держать первенство среди социал-авангардистских государств, среди которых была теперь и огромная Россия. Между тем во Франции перед войной насчитывалось всего сорок миллионов человек, присоединение Эльзаса, Лотарингии, Валлонии и Люксембурга дало ещё около шести миллионов — ничтожно мало для выполнения столь масштабных задач. За предыдущие сто пятьдесят лет французское население едва удвоилось, а Жаннере хотел ни много ни мало учетверить его. Более того, для этих будущих миллионов он заранее искал место — с привычным европейцу климатом, окультуренной природой, не отделенное от метрополии океанами или враждебными землями...

Я помню тот ноябрьский день. Мы обсуждали с коллегами из Комитета Физического Развития роль пропаганды в укреплении здоровья молодежи. С тех пор, кажется, и пошело то дурацкое представление, ныне накрепко вбитое в сознание всех российских юношей и девушек — будто бы человек должен непременно обладать атлетической фигурой. Нелепый с медицинской точки зрения, ложный и вредный идеал навязывали с самого верха — с самого парижского верха — и я мог лишь осторожно бороться против его излишне агрессивного внедрения. "Физисты" оказались весьма упорными, дискуссия застряла на частностях, и мы уже собирались взять time-out для обеда, когда раздался телефонный звонок. Это был один из секретарей главного отдела.

— Включите радио в 15.00 на волне "Онд Премьер". Будет выступать коллега Жаннере. Речь программная...

— Простите, коллеги!— несколько ироническим тоном обратился я к "физистам", — У меня радиосеанс с Парижем.

Я настроил приемник и стал ждать. Сперва проиграли песню "Этот рассвет не сменится закатом", потом — "Мы смотрим вокруг и видим новый мир", потом — "Детей огня и стали"... Наконец, из звуковода донесся голос Жаннере.

— Коллеги! Сегодня я обращаюсь ко всем европейцам. Тысячелетиями наш общий дом...

Да, это была та самая речь. Выражение "жизненное пространство" впервые прозвучало на второй минуте, на четвертой Жаннере заявил, что все беды Европы идут от неразумного расположения стран и народов, на шестой даже у едва понимающего французскую речь "физиста" стало вытягиваться лицо. Я застыл как громом пораженный.

— За последние семьдесят лет Германия развязала четыре захватнические войны. Сейчас фашисты готовятся к пятой. Мы должны раз и навсегда остановить эту непрерывную агрессию. Само расположение Германии толкает её к бесконечным нападениям на соседние страны. Немцы — многочисленный развитый народ, склонный к промышленному труду. Однако их страна мала, скудна ресурсами и неудачно расположена. Будет это через год или через сто лет, но география неумолимо потребует от немцев расширения границ. Мы признаем законность этого естественного требования и готовы его удовлетворить быстро, бескровно и до таких пределов, о которых мечтать не могли императоры и канцлеры. Границы Германии расширятся до границ самой Европы! Каждый немец сможет полностью удовлетворить свою тягу к труду и творчеству в нашем новом общем доме. Франция и Испания, Польша и Россия, Венгрия и Румыния, все социал-авангардистские страны мирно примут тех, кто ещё недавно пытался вломиться силой...

Так начался последний акт немецкой трагедии. Со времен изгнания евреев из Палестины мир не видел ничего подобного, и едва ли увидит до конца времен. Величайшее преступление двадцатого века словно поделило историю человечества на "до" и "после", на старый мир, где столь хладнокровное и расчетливое варварство было невозможным, и на жестокий мир будущего, в котором один безумец способен росчерком пера отменить существование целого народа.

Словами не описать моё потрясение. Кое-как выпроводив "физистов" (для этого пришлось согласиться, что человек будущего и впрямь должен напоминать греческую статую), я замер, обхватив голову руками.

Раньше ещё-можно было питать некие иллюзии относительно сущности жаннеристского режима, но теперь стало ясно: на мировую сцену вышло абсолютное зло. И если этой темной силе удалось пленить волю народных масс, тем большая ответственность ложилась на плечи немногих честных и здравомыслящих людей. Настал момент, когда все порядочные граждане должны были объединиться и положить предел диктаторскому безумию. Нет сомнений: окажись перед таким выбором немцы в эпоху своего могущества — тысячи, миллионы их решительно выступили бы против злодейских планов. Ни один германский политик не смог бы сохранить власть и свободу после чудовищных рассуждений об уничтожении целого народа. Следовательно, человеческим долгом было отнестись к немцам так же гуманно, как они отнеслись бы к нам. Я расчитывал найти единомышленников в КМР и, возможно, среди сотрудников в других комитетах и министерствах — мы имели возможность регулярно общаться с ними по служебным надобностям. Сто или двести высокопоставленных и влиятельных коллег — сила, с которой придется считаться. Выступив скоординированно, можно навязать Губареву свою волю... или отправиться в Белую Комнату. Нет, чтобы твердо расчитывать на успех, нужно иметь за плечами послушные штыки. Власть юного фанатика покоилась на четырех, так сказать, слонах — армии, полиции, Спецжандармерии и Объединенном Комитете. Можно ли привлечь их на свою сторону?.. Мои размышления прервал телефонный звонок.

— Завтра к пятнадцати часам коллега президент вызывает всех руководителей отделов на совещание по текущим вопросам. Присутствие обязательно.

— Да, конечно. Спасибо...

Я продолжал строить планы. Чтобы вступить в переговоры с сотрудниками других ведомств, тем более с охранниками режима, нужно сперва организовать сплоченную группу в самом Комитете. Я достал лист бумаги и начал составлять список порядочных и надежных коллег. Один, другой, третий... Потом красным карандашом стал вычеркивать фамилии тех, кто мог бы после тайной беседы отправиться писать донос. Нельзя же, например, вверять свою жизнь человеку, первому согласившемуся с предложением Бланка — даже без единого дня в Белой Комнате. Или карьеристу, метящему на мой пост. А этот — просто болтун... Коллега Мышеедов вошел, по своей дурацкой привычке, без стука.

— Что за дела?! Ваш детский сад присылает какие-то наглые императивы без согласования с главным отделом — снимите, дескать, кино за сорок тысяч, а мы когда-нибудь спишем из резервного фонда... Э! Что за список?!

Боже! Он смотрел прямо на листок с фамилиями, он умел читать вверх ногами, как и я сам... Меня вдруг охватил ужас. Надо что-то быстро придумать...

— Составляю список врагов — кто меня не поздравил с днем рождения.

— Негодяй, я же тебя поздравлял!

— Да? А, ну так я тебя и вычеркнул...

— Понятно. Нельзя делать такие записи, тем более держать их прямо на столе. Тебя что, не учили? Ладно, съемки потом согласуем, я на встречу опаздываю...

Мышеедов вышел. Меня била дрожь. "Тебя что, не учили?" Что он имел в виду? Кто мог меня учить? Люди из Объединенного Комитета? Как и его самого? Значит, он завербован... И думает, что я тоже. Или он принял меня за фашистского шпиона? В любом случае, скоро об этом узнают на проспекте Знаний... Теперь их адрес совсем не казался мне забавным. Что делать? Бежать, спрятаться — невозможно... Сперва надо уничтожить список! Измельчитель даёт слишком крупные обрезки, поджечь нечем... Я стал тереть злополучную бумагу между ладонями, пока она не превратилась в труху. Старый детский способ... Какая глупость, разве это может спасти? Спецтрибуналу не нужны улики... О немцах, которых нужно было защитить, я уже думал с ненавистью — теперь из-за них предстояло вернуться в Белую Комнату. Стыдно признаться, но страх в момент уничтожил и благородство, и решимость.

Сказавшись больным, я отправился домой. Меня и впрямь лихорадило. Когда по дороге следом пристроилась жандармская машина, сердце едва не выпрыгнуло из груди — к счастью, это оказалось случайностью, и через пару минут мы разъехались. "Страх убивает вернее пули" — эту формулу, кажется, внушают нашим солдатам. Остается лишь согласиться. Всю ночь я глотал успокоительное и ждал звонка в дверь. Хотя какой там звонок — дубликаты всех ключей хранятся в полицейских участках. Просто войдут без предупреждения... Я подпер дверь стулом и решил, что если её начнут ломать, лучше будет сразу выброситься из окна. Но никто не пытался войти. Ночь прошла тихо. Боже, как хорошо быть простым слесарем или конторщиком — их никто не подозревает, никто не может привлечь к суду за отсутствие лояльности... Спокойная жизнь, словно и нет безумного режима. Если в этот раз пронесет, — подумал я, — под любым предлогом постараюсь уйти из Комитета и стать обычным человеком, скромным гражданином вне политики. Никакие деньги, никакая власть не стоят этого страха. Второстепенные шестеренки реже ломаются. Утром, взяв себя в руки и разом выпив целый флакон успокоительного, я поехал на службу.

Почти сразу же в мой кабинет зашел коллега Мышеедов. Стоит ли говорить, что это меня мало порадовало.

— Привет главному по детишкам! Я вчера вечером всё хорошенько обдумал и решил поговорить.

— Э... Поговорить?

— Не бойся, здесь можно. В понедельник мы как раз все проверяли — никаких лишних проводов из твоего кабинета не идет. А через эту дверь снаружи ничего не слышно.

— Вы?

— Мы. Я немножко помогаю Объединенному Комитету. Даже ты вчера об этом догадался, судя по разом позеленевшему лицу. А вот ты точно работаешь не на Объединенный Комитет, я даже уточнять не стал. Я знаю, на кого ты работаешь.

— Да ну? — при всем ужасе ситуации, мне вдруг стало интересно, что он скажет.

— Это элементарно. Кто может к нам внедриться? Англичане, новгородцы, японцы, американцы... Французы... Все они — серьезные ребята, поэтому все они отпадают. В мире есть только одна контора, работающая настолько топорно, что её агент может держать секретный список прямо на рабочем столе и чиркать в нем красным карандашом, а попавшись — врать как первоклассник и менять цвет лица как калейдоскоп. Стиль российской Спецжандармерии трудно не узнать.

— Положим, это так. И о чем ты хотел поговорить с тупым жандармом? — если он играл со мной в кошки-мышки, мне в любом случае оставалось лишь подыгрывать, благо выпитый утром флакон успокоительного позволял вести беседу с ледяным спокойствием.

— Ну, ты вовсе не тупой. Ты просто не умеешь заниматься такими вещами. Вот, например, вчерашний список... Ты его ещё не отослал?

— Нет, — абсолютно честно отвечал я.

— Это хорошо. Что бы там не значили твои красные зачеркивания, мне не нравится, что они идут поверх моей фамилии. Ты не угадал. Я честный социал-авангардист, и не хочу быть во всяких-там черных списках. Видишь ли, сотрудничество между нашими организациями в России налажено ещё хуже, чем во Франции — по вашей вине, конечно. Так что если друзья-жандармы приедут на десяти броневиках с пистолет-митральерами брать антиреспубликанских заговорщиков, у меня может и не оказаться иммунитета. Потом, конечно, все разъясниться, но не хотелось бы приобретать неприятный опыт... по второму разу. Поэтому прошу убрать меня из твоего дурацкого списка. Ну, и впредь характеризовать как честного коллегу. За это я могу подкидывать кое-какую информацию, сам-то ты, как вижу, за сто лет ничего путного не раскопаешь.

— Положим, ты вычислил мою принадлежность по неумению работать... — я решил сыграть на банк, — Но сам-то ты, видимо, умеешь?

— Позволю себе напомнить, что это я раскрыл тебя, пусть и случайно, а не наоборот.

— Значит, умеешь. Так что ты, как раз, можешь оказаться и новгородцем, и англичанином. А историю про Объединенный Комитет рассказал, чтобы обеспечить себе защиту на будущее. Я совсем не обязан тебе верить.

— Справедливо. В субботу на восьмой полосе "Московского прожектора", рубрика "Литературная мастерская", ищи опечатку — знак параграфа вместо буквы "а" в слове "сделал". Заметь, я не прошу у тебя в ответ подтвердить свою принадлежность опечаткой в "Волне". Так что, будем дружить?

Я молчал, потрясенный открывшейся картиной неумелого межведомственного шпионажа прямо в сердце Республики. Мышеедов воспринял это как знак сомнения.

— Ты, конечно, можешь сегодня сообщить о нашем разговоре своему начальству. Мне-то в итоге ничего не будет, работать на Объединенный Комитет — не преступление, скорее наоборот. А вот для тебя это станет первым и последним успехом за всю карьеру. Без посторонней помощи ты даже эфиопского шпиона в сибирской деревне не поймаешь. Я могу оказывать такую помощь время от времени — достаточно часто, чтобы ты стал лучшим сотрудником своей конторе. Заметь, это будет абсолютно качественная информация, а не ваше обычное "у имярек сегодня кислая физиономия, наверное, хочет взорвать Сенат". Но если решишь сыграть против, я об этом обязательно узнаю и тоже буду играть против. Угадай, кто выиграет.

— Верю, верю... Убедил.

— Вот и отлично. В знак нашей дружбы прими мой первый подарок, раз уж ты так любишь составлять списки... О программе деаллеманизации новых граждан пока не было прямо объявлено, вероятно, коллега Губарев сделает это на сегодняшнем совещании. Но некоторые сотрудники уже решили её тайно саботировать. Часть их фамилий — в списке, грязные подробности заговора прилагаются. Заметь, я раскрыл все это за один день, да ещё отвлекаясь на тебя.

— Часть?

— Ну, я все же работаю не на вашу контору. Тебе хватит и этого. Только, умоляю, не размахивай бумагой по коридорам, не держи её на столе и не вздумай где-нибудь потерять.

Я развернул листок. На нем была напечатана какая-то нудная служебная записка с требованием утвердить расходы через главный отдел.

— Что за черт?

— Думаешь, мне самому не стыдно писать симпатическими чернилами? Будто какой-то школьник-конспиратор... Но, зная ваш профессионализм, приходится. Если ты все же потеряешь бумагу, её принесут назад в твой кабинет, ничего не заподозрив. Любой из заговорщиков может вертеть этот листок в руках, и так и не поймет его смысл. Кстати, видимый текст тоже имеет значение. Служба службой, работа работой. Все должно проводиться через главный отдел, особенно если это связано с расходами. Горизонтально мы можем только консультировать. Или извольте расплачиваться из своих фондов, если уж так сильно надо.

— Мы и собирались расплатиться из своих, но только по факту выполнения работы! Сколько раз можно повторять... А, ладно. Будь по-твоему.

— Вот и славно. Прости, мне нужно бежать. Дела... До встречи на совещании, и не забудь про свою часть договора!

— А... До встречи.

Я задумчиво вертел в руках оставленную Мышеедовым бумагу. Список заговорщиков в моих руках! Те самые люди, которых я ещё вчера мечтал найти... Теперь, конечно, об этом и речи быть не могло. Но что делать с документом? Мышеедов дал понять, что и сам отправит список в Объединенный Комитет, но он вполне мог сделать паузу, проверяя меня. Если я действительно агент Спецжандармерии или хотя бы просто благонадежный сотрудник, то должен отослать бумагу. Положим, в ОК ещё ничего не знают и не узнают несколько дней... За это время жандармы должны отреагировать — иначе Мышеедов решит, что я участвую в заговоре либо, по меньшей мере, сочувствую антиреспубликанским идеям. В то же время люди из списка все равно обречены — независимо от моих действий их ждет спецтрибунал. Несколько минут я колебался, затем решительно отбросил недостойные помыслы и уничтожил бумагу, даже не проявляя скрытый текст с именами жертв. Увы, несчастные все равно оказались арестованы — через недолгое время они перестали ходить на службу, исчезли из списков... Открытого суда не было, так что я даже не знаю, что с ними стало. Набор вариантов, конечно, невелик — Искупительный Труд, гильотина или Белая Комната.