Приключения Звездного Волка

Понятное дело, мы безутешно скорбели о павших героях, потом, мстя за них, сами по регламенту разбивали кого-нибудь, а потом кто-нибудь разбивал нас. Но еще не окончательно. Тогда я собирал товарищей по оружию на курултай и сообщал, что, видимо, вот-вот придется сказать: 'Прощай, оружие!' — дальнейшая борьба бесполезна и преждевременна: противник еще слишком силен и имеет практически неограниченные людские и материально-технические ресурсы, в то время как наши ресурсы — увы и ах, в основном духовные, да и те, к сожалению, весьма ограничены. А потому пока лучше плюнуть на высокие идеалы, сторговаться с подлыми пиратами, заплатить сколько потребуют, и пускай они на своих обагренных кровью невинных жертв пиратских кораблях поскорее вывезут нас отсюда куда-нибудь к чёртовой матери.

Обычно на таком курултае все со мной соглашались, и я посылал консулам депешу про пиратов. Так начинался третий, заключительный и самый трагический период движения. Бессовестные консулы, используя различные рычаги влияния и давления, заставляли подлых пиратов предать нас: не присылать в назначенный день и час свои обагренные кровью невинных жертв пиратские корабли. И подлые пираты, невзирая на то, что деньги, вырученные нами от тяжелых грабежей и разбоев, они от нас уже получили, действительно так и не присылали в назначенный день и час свои обагренные кровью невинных жертв пиратские корабли.

Увы, нам, постепенно беромым в клещи, не оставалось ничего иного как дёргаться и метаться в самых различных направлениях. Я своевременно сообщал негодяям консулам о конкретных направлениях этих направлений, и — о, ужас! — всюду, буквально всюду нас встречали буквально огнем и буквально мечом, цинично и методично выдавливая к заранее подготовленному полю нашего последнего и решительного боя.

И вот на том-то поле нас обычно почти всех убивали (за, думаю, вполне понятным исключением), а кого брали в плен — сажали на кол либо пришпиливали к кресту. Мой предшественник, кстати, кончил именно так, но то была нелепейшая ошибка: его, пьяного как свинья и такого же грязного и угвазданного, консулы не узнали, а когда пришпилили и узнали, было поздно: снятый с креста, он ни на что путное уже не годился. И вот тут-то, совершенно случайно, на этот треклятый Жапир заявился я (дурак! лопух! сумасшедший!) — юная и наивная жертва коварных земных интриг, — и библиотекари вероломного штабс-капитана Ливрета, вспомнив ненароком об открывшейся накануне вакансии, сунули мне под подушку соответствующее либретто и сделали Партаком...

Но это я немножко забежал вперед... А впрочем, совсем немножко. Короче говоря, по этому говенному замкнутому кругу я прошелся четыре целых и приблизительно одну десятую раза. Одну десятую — потому, что в начале пятого цикла, по обыкновению попав в плен и будучи препровожден в очередной раз с группой наиболее верных и матёрых соратников на исходные рубежи, я, забравшись на очередную гору, вдруг проснулся однажды посреди ночи и... к своему несказанному ужасу, понял, что, кажется, не хочу больше быть, как выражался некий доисторический схимник, одним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний рабов... Мало того, я понял, что не хочу быть больше ни героем, ни рабом, даже восставшим...

И — точно молния! Я вспомнил вдруг в с ё... Всё, что было в моей молодой жизни до этого проклятого путешествия на этот проклятый Жапир, — всех своих друзей и подруг, родственников и родителей. Господи, как же мне стало хреново, когда я в с п о м н и л в с ё! Как хреново...

И я сбежал.

Позорно сбежал!

За ночь до обычного срока я вероломно по отношению к своим несчастным товарищам спустился по веревочной лестнице в спящую долину и несколько суток брел куда глаза глядят, прячась от любых людей, вздрагивая от всякого звука и шарахаясь от каждого подозрительного куста.

На шестой день мне несказанно повезло — я попал в плен к головарам и, привязанный к позорному столбу пыток, уже раздетый догола и разрисованный от макушки до пят их погаными ритуально-тотемическими вензелями, почти в бреду произнес имя Следопута...

И верите, это произвело эффект взорвавшейся тритиевой бомбы: меня тут же не только отвязали, но и отмыли, накормили, напоили и дали женщину. Или даже кажется двух — точно не помню. А еще через несколько лун в стойбище появился и сам Следопут, обнял меня как родного, поведал, что их операция у Одинокой скалы прошла вполне успешно, и спросил о моих проблемах.

Я не стал расшифровывать в деталях, что именно со мною произошло (к чему лишать такого славного человека покоя и вдобавок обрекать на мучительные бесплодные и бесполезные мысли), попросил только проводить к тому месту, где сидит (если еще сидит) на дереве очарованный адепт синьорины Проперции Фуэнтедовехунской и где мы когда-то впервые встретились с ним самим.

И Следопут охотно выполнил мою просьбу. Старательно обходя смежные и спорные территории и двигаясь исключительно по землям пиндейцев разного толка и вида, мы добрались наконец до знаменательного древа. Увы, рыцаря на нем не было: возможно, он исполнил таки наконец свой великий обет и отправился теперь на заслуженный отдых. Хотя возможно, с ним стряслось и нечто более грустное...

Однако как бы там ни было — предаваться долгим раздумьям не стоило. Щедро заплатив славному Следопуту (к его чести, он сильно отказывался), я попросил отыскать 'на посошок' мой корабль. И Следопут отыскал, хотя это оказалось не так просто — дважды пришлось пересекать границы не только эпох, но и жанров.

Мы жарко обнялись, и я улетел...

А потом — прилетел...

И сразу же, прямо с космодрома, побежал к Маме.

Я рассказал ей обо всем, что приключилось со мной на Жапире, обо всех этих физических ужасах и нравственных кошмарах — особливо в период чёртовых восстаний рабов, — и Мама, не произнеся при мне ни единого матерного слова, решительно отправилась в Мировой Совет.

Если честно, то я не знаю, что именно и кому она там устроила. Поздно вечером она вернулась с непроницаемым лицом и сказала, что после короткого отпуска за казенный счет я могу вновь приступать к работе.

Но, как вы понимаете, я не находил себе места. Я нервничал и психовал, не в силах уразуметь главного — за что меня так?..

И тогда Мама объяснила. Видя мое состояние, она всё объяснила. Она рассказала, что, оказывается, Командор — родной молочный брат главврача психбольницы, в которой я несколько лет назад проходил курс лечения от космоголизма и из которой, не выдержав нечеловеческих условий этого самого лечения, сбежал на палочке-выручалочке. Тот скандальный случай наделал тогда достаточно шума и в Космосе, и на Земле; главврача после моих громогласных правдивых разоблачений сняли, и он поклялся мне отомстить. И отомстил: узнав, что я — подчиненный его брата-Командора, уговорил последнего отправить меня под видом командировки на Жапир, печально известную во всех мирах Жёлтую, или Сумасшедшую планету. Как вы, конечно же, понимаете, возвращение мое с Жапира подлыми заговорщиками не предусматривалось.

М-да-а-а... Я только грустно вздохнул, подивился в очередной раз людской низости и, поблагодарив Маму, отправился спать.

Спал я паршиво и беспокойно, а утром узнал из газет, что Командор, за какие-то там выдающиеся заслуги и по настоятельным рекомендациям лечащих врачей, с почетом переведен на канцелярскую синекуру в Управление ГВФ, а некий штабс-капитан де Ливрет, без указания причин, отправлен на давно заслуженный им отдых в звании бранд-майора, что, кажется, соответствует генералу от инфантерии Жапирианской королевской аркебузирской гвардии.

Я философски пожал плечами и бросил газету.

Эх, мне бы хоть когда-нибудь так...

ОТ ПУБЛИКАТОРА

Ну вот, уважаемые читатели, вот вы и познакомились с некоторой частью мемуаров человека, чьи псевдонимы и рабочие клички еще совсем недавно были у всех на устах. Подлинного имени героя, по вполне, наверное, ясным для вас причинам, мы, к сожалению, так и не смогли установить*. Да это и не суть важно (установи мы его, нам всё равно навряд ли бы дали его напечатать) — дело в другом: с этих найденных в архивах нескольких сотен килограммов старых микрочипов вдруг дохнуло на нас с вами не такое уж и далекое Прошлое. Иногда — немножечко приукрашенное, иногда — наоборот, но, как ни странно, все еще довольно живое и относительно ощутимое.

Ведь если хорошенько порыться в памяти и порасспрашивать своих бабушек и дедушек, то наверняка можно чего-то вспомнить и разузнать о временах, когда деревья были зелеными, корабли — фотонными, а чтобы сосчитать все миры Великого Содружества, хватило бы пальцев с рук и ног одного человека. И, пожалуй, не надо с высоты сегодняшнего нашего полета смеяться над скромными достижениями предков — для них ведь они действительно были значимыми.

Конечно, трудно порою сдержать улыбку, читая, например, о примитивных 'прорывателях пространства' или так называемой 'машине времени'. С удивлением мы узнаем, что световой барьер представлял когда-то серьезное препятствие для летательных аппаратов, и нас забавляет несовершенное законодательство, согласно которому безусый юноша, совсем еще, можно сказать, неоперившийся птенец, попадает под суд и на каторгу за то, что на четырех с лишним десятках планет он случайно поспособствовал возникновению Вечного Чуда Природы — новой жизни... Тем более — четырех с лишним десятков этих чуд. Да сегодня за такой подвиг его непременно представили бы к награде! Но то сегодня, а тогда... Искренним, неподдельным драматизмом дышат соответствующие страницы.

Несколько слов о работе над публикацией. Мы долго совещались, как быть: используя фактическую информацию с чипов, составить брошюру для юношества, эдакое назидательное пособие о смысле жизни, стойкости позиции, выборе нравственных идеалов и т.п. — или же просто дать всё как есть?

Посовещавшись, остановились на втором варианте. Решение далось нелегко: мы сознавали, чем рискуем, заведомо лишая сию книгу несомненных литературных достоинств, которые обязательно появились бы в процессе ее обработки и редактуры. Но все-таки мы пошли по этому, более сложному пути — выбрали из жизнеописания героя несколько событий и фактов, скрепленных хронологической последовательностью, расставили знаки препинания и убрали некоторые повторы, а также слова-паразиты и идиоты, сохранив, впрочем, для колоритности весьма характерный для мемуариста определенный сумбур повествования.

И последнее. Все-таки, какое ни на есть, а перед вами литературное произведение. Поэтому и относиться к нему надо не как к учебнику истории. О чем-то герой умолчал, чего-то просто не знал — и вот уже какой-то кусок прошлого предстает вроде бы однобоко.

Да нет, друзья, не однобоко, а с одной стороны — с той, где находился в это время герой и откуда он все это дело видел. И если тут где-то что-то не так, как кому-нибудь иногда хотелось бы, — простим его, он всего лишь человек, и, право же слово, настоящий!