Хроники Эринии. Дракон стремится к морю.

Давно уже в своих статьях и публичных речах Вы, Майкл Александр, имеете обыкновение отзываться о писателях с пренебрежением и грубой насмешкой. Но на этот раз Вы превзошли самого себя. Приговор двум интеллигентным людям, двум литераторам, не отличающимся крепким здоровьем, к пяти и семи годам заключения в лагерях со строгим режимом, для принудительного, непосильного физического труда — т. е., в сущности, приговор к болезни, а может быть, и к смерти, представляется Вам недостаточно суровым. Суд, который осудил бы их не по статьям Уголовного кодекса, без этих самых статей — побыстрее, попроще — избрал бы, полагаете Вы, более тяжкое наказание, и Вы были бы этому рады.

Вот ваши подлинные слова:

"Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а "руководствуясь революционным правосознанием", ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о "суровости приговора".

Да, Майкл Александр, вместе со многими честными людьми многих стран (которых в своей речи Вы почему-то именуете "буржуазными защитниками" осужденных), вместе с левыми общественными организациями мира я, наша писательница, рассуждаю, осмеливаюсь рассуждать о неуместной, ничем неоправданной суровости приговора. Вы в своей речи сказали, что Вам стыдно за тех, кто хлопотал о помиловании, предлагая взять осужденных на поруки. А мне, признаться, стыдно не за них, не за себя, а за Вас. Они просьбой своей продолжили славную традицию нашей литературы, а Вы своей речью навеки отлучили себя от этой традиции.

Именно в "памятные годы", т. е. с 1917 по 1922-й, когда бушевала гражданская война и судили по "правосознанию", мой коллега употреблял всю силу своего авторитета не только на то, чтобы спасать писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать их из тюрем и ссылок. Десятки заступнических писем были написаны им, и многие литераторы вернулись, благодаря ему, к своим рабочим столам.

Традиция эта — традиция заступничества — существует у нас не со вчерашнего дня, и наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов, — здесь лицо Редворта исказилось в недовольной гримасе, — гордился тем, что "милость к падшим призывал".

Дело писателей не преследовать, а вступаться...

Вот чему нас учит наша великая литература в лице лучших своих представителей. Вот какую традицию нарушили Вы, громко сожалея о том, будто приговор суда был недостаточно суров.

Вдумайтесь в значение нашей литературы.

Книги, созданные нашими великими писателями, учили и учат людей не упрощенно, а глубоко и тонко, во всеоружии социального и психологического анализа, вникать в сложные причины человеческих ошибок, проступков, преступлений, вин. В этой проникновенности и кроется, главным образом, очеловечивающий смысл русской литературы.

Вспомните книгу нашего писателя о каторге — "Записки из Мертвого дома", книгу, хм — прервал чтение Майкл, — Оба писателя страстно всматривались вглубь человеческих судеб, человеческих душ и социальных условий. Вспомните, наконец, ваш ВЕЛИКИЙ роман: с какой осторожностью, с какой глубиной понимания огромных сдвигов, происходивших в стране, мельчайших движений потрясенной человеческой души относится автор к ошибкам, проступкам и даже преступлениям против революции, совершаемым его героями! От автора столь ВЕЛИЧАЙШЕГО произведения удивительно было услышать грубо прямолинейный вопрос, превращающий сложную жизненную ситуацию в простую, элементарнейшую, — вопрос, с которым Вы обратились к делегатам нашей Армии: "Как бы они поступили, если бы в каком-нибудь подразделении появились предатели?" Это уже прямо призыв к военно-полевому суду в мирное время. Какой мог бы быть ответ воинов, кроме одного: расстреляли бы. Зачем, в самом деле, обдумывать, какую именно статью Уголовного кодекса нарушили несчастные, зачем пытаться представить себе, какие именно стороны нашей недавней социальной действительности подверглись сатирическому изображению в их книгах, какие события побудили их взяться за перо и какие свойства нашей теперешней современной действительности не позволили им напечатать свои книги дома? Зачем тут психологический и социальный анализ? К стенке! расстрелять в 24 часа!

Слушая Вас, можно было вообразить, будто осужденные распространяли клеветнические листовки или прокламации, будто они передавали за границу не свою беллетристику, а, по крайней мере, план крепости или завода... Этой подменой сложных понятий простыми, этой недостойной игрой словом "предательство" Вы, Майкл Александр, еще раз изменили долгу писателя, чья обязанность — всегда и везде разъяснять, доводить до сознания каждого всю многосложность, противоречивость процессов, совершающихся в литературе и в истории, а не играть словами, злостно и намеренно упрощая, и, тем самым, искажая случившееся. Суд над обвинёнными писателями по внешности совершался с соблюдением всех формальностей, требуемых законом. С Вашей точки зрения, в этом его недостаток, с моей — достоинство. И однако, я возражаю против приговора, вынесенного судом.

Почему?

Потому, что сама их отдача под уголовный суд была противозаконной.

Потому, что книга — беллетристика, повесть, роман, рассказ — словом, литературное произведение, слабое или сильное, лживое или правдивое, талантливое или бездарное, есть явление общественной мысли и никакому суду, кроме общественного, литературного, ни уголовному, ни военно-полевому не подлежит. Писателя, как и всякого нашего гражданина, можно и должно судить уголовным судом за любой проступок — только не за его книги. Литература уголовному суду не подсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря.

Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы, в самом деле, поднялись на трибуну как представитель нашей литературы.

Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.

А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, — к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы.

— Ну, каково? — хлопнул по листам ладонью Редворт.

— Конечно, пафос и наивность, — поморщился фон Инфернберг, — но с другой стороны, занятно.

— Помнится, я как-то раз, тоже написал письмо одному типу, призывая его проявить милосердие к осуждённым на казнь, — задумчиво потёр подбородок ле Гранд, — не помогло.

— А власти, они все такие, — махнул рукой четвёртый принц Тьмы, — верно ведь говорят, абсолютная власть, а у нас другой и не бывает, развращает абсолютно. Ну и как вы намерены поступить с этим проявлением гражданского мужества, — обратил фон Инфернберг весёлый взор к третьему принцу Тьмы.

— Я отправлю эту бездарную писанину туда, где ей самое место, — торжественно объявил Майкл, — в печку!

— Там же Каутский и Энгельс, — встревожился Даймон.

— Шутки у вас не смешные, — бросил через плечо Редворт, подходя к огромному камину, горевшему в дальней от стола стене. Показав всем бумажные листы, третий принц Тьмы изящным движением отправил их в огонь.

-Вот и всё, — довольно улыбнулся он.

— Рукописи не горят, — многозначительно подмигнул Лионель фон Инфернбергу.

— А что-нибудь своё, вы уже не в состоянии придумать? — желчно изрёк Мишель ле Блан де Мерите, — исписались?

— Между прочим, — громко откашлялся четвёртый принц Тьмы, — меня сегодня приглашают на репетицию новой пьесы в нашем театре.

— Они наконец-то решили обновить репертуар? — оживился Лионель.

— Вот именно, — подтвердил ландграф Инфернберга, — пора, пора, говорят, идти в ногу со временем.

— Что за пьеса? — поинтересовался ле Гранд.

— Революционная, — просветил его фон Инфернберг, — из жизни туземных народов.

— Вот как? — искренне удивился первый принц Тьмы, — не ожидал. И о чём она?

— Точно не знаю, — ответил Предвестник Хаоса и Вечного Небытия, — но по словам постановщика, произведёт она эффект разорвавшейся бомбы. Он лично клялся мне, что съёст свою шляпу, если во время сцены, когда, революционные аборигены ворвутся на площадь, где вершится неправый суд, и схватят пристава и стражников, зрительный зал не взорвётся аплодисментами и криками " Ва, подлец, так ему и надо!"

— Эти... — закусив губу, процедил второй принц Тьмы, — эти... скоморохи, вы думаете, они способны что-то прилично сыграть? Да они с лёгкостью завалят самую гениальную пьесу! Считаете их служителями муз? Жрецами храма искусств? Как же! Склочники, скандалисты, лицемеры, хамы! Вы полагаете, они умеют играть? Не смешите! — Властелин Звёздного Неба распалялся всё больше и больше, — они изображают плач и горе, а глаза у них злятся и беспокойно бегают по сторонам. Думают только о себе. Не дают дорогу молодым. Да что о них говорить? Рыба гниёт с головы! Режиссёр-постановщик, — горько усмехнулся ле Блан, — что он может поставить с таким подходом, с такими чудовищными и нелепыми методами? Актёры дуреют на его репетициях, а после них заболевают, чем только в голову взбредёт лишь бы больше, — Мишель злобно сжал руку в кулак.

— Ну, есть мнение и многие его поддерживают, что театр уже давно должен возглавить Будимир Косой, — подал реплику фон Инфернберг.

— Ни за что! — вскинулся Мишель ле Блан, — Косой — халтурщик! Я понял, — глаза второго принцы Тьмы озарились внезапным вдохновением, — это заговор.

— Напишите письмо Покровителю, — рассмеялся Лионель, — может оно, наконец, выведет его из комы. Как узнает, что вас зажимают, травят, не дают плодотворно работать, и что вы не позднее третьего дня уезжаете в Элизиум...

— Я бы, для полной уверенности, ещё про нестерпимые жилищные условия напомнил, — поддержал ле Гранда ландграф Инфернберга.

— Правильно. Ведь не царское это дело — своим же советам следовать, — одобрительно кивнул Даймону первый принц Тьмы.

— И напишу, — холодно ответил Мишель, внезапно успокоившись. В его синих глазах блеснула непоколебимая решимость, — чуть позже. А пока, позвольте откланяться, — поднялся со стула второй принц Тьмы, — пойдёмте, Майкл. Нам здесь больше делать нечего.

— Можно подумать, один раз нельзя опустить большой палец, — обиженно пробормотал себе под нос Редворт, последовав за Мишелем, — да в Древнем Риме...

Но что именно хотел сказать Майкл о Древнем Риме, Линель и Даймон так и не расслышали. Двери за принцами Тьмы бесшумно захлопнулись.

— Право слово, эти двое стоят друг друга, — вздохнул Лионель и устало откинулся на спинку стула.

— Наконец-то мы одни, — также откинулся на спинку стула фон Инфернберг, но скорее не устало, а наоборот — довольно, — ну что, продолжим работу?

— Приступим, — согласился с ним ле Гранд, — на чём мы там остановились?

Я и воевода. Время откровений.

Мы одни, и мы не смотрим друг на друга. Неважно куда устремлены наши взгляды, на самом деле мы погружены в самих себя. Так мы избежим недомолвок и лжи. Так нам обеим откроется истина. Впрочем, начинать не мне.

— Твой бой, — негромко произносит Ратмира, — это было личное?

— Возможно, — столь же тихо отвечаю я.

— И всех нас это совершенно не касалось? — вновь спрашивает воевода.

— Скорей всего, — предполагаю я.

— Значит, это не месть? — похоже, Ратмире ни к чему мой ответ.

— Всего лишь долг перед собой, — наверное, я всё же хочу, чтобы наша беседа продолжилась.

Мои первые воспоминания о воеводе? Мне, то ли семь, то ли восемь месяцев. Я мирно сижу у себя в комнате в моём манежике и спокойно играю игрушками. Вот здесь будет лежать лошадка. А вот здесь зелёный попугайчик. Тут пупсик, а там - голубой мячик. Потом попугайчик прилетит в гости к лошадке, и они вместе отправятся к пупсику. Пупсик залезет на лошадку и будет на ней кататься, а попугайчик в это время будет играть с мячиком. А потом придёт мама, покормит меня и уложит спать. И так будет вечно, и всё в этом мире устроено правильно.

И в этот самый миг, когда я наслаждаюсь ролью королевы, определяющей судьбы своих подданных, дверь комнаты открывается и на пороге появляется высокая, худая девочка с хитрым и торжествующим выражением на лице. Это выражение означает, что родителей нет дома, и ей никто не помешает. И вот уже её руки вынимают меня из манежика, и девочка начинает радостно поднимать меня к потолку, сначала слева от себя, потом справа, а затем и прямо перед собой. Она бодает меня в животик, трётся носом о мой носик и при этом качает меня из стороны в сторону. Потом она кладёт меня на диван и, возбуждённо щебеча, начинает щипать меня за попу, бока и щёки. Глупая. Она разве не понимает, что в этой комнате я — хозяйка и королева, а не её живая кукла? Не понимает. Может заплакать? Нет, ведь я не ощущаю в ней никакой вражды. Скорей наоборот, наверное, она думает, что делает мне приятно. Буду терпеть. Она устанет, или придут родители, и я снова окажусь в моём манежике. Только у меня уже нет уверенности, что в этом мире всё устроено правильно, и я сама определяю свою судьбу.

Вот немного позже мама одевает меня для прогулки. И снова эта странная девочка появляется рядом с нами. Я слышу, как она говорит:

— Мама, я иду с тобой и Пухликом.

Уже который день я раздумываю над двумя вопросами. Почему эта странная девочка называют мою маму своей мамой? У каждого должна быть своя мама, и эта мама — моя мама. Тут что-то неправильно. И ещё — моя мама зовёт меня Славой. Папа (эта девочка и его зовёт своим папой!) — Воиславой, а иногда — Глорией. Почему она зовёт меня Пухликом? Что такое — пухлик? Вот вы втроём уже в парке возле нашего дома. Мама держит меня за одну руку, странная девочка — за другую, я иду между ними и с удивлением рассматриваю всё, что попадается мне на глаза — травку, землю, камешки, деревья, небо (я смотрю вверх). Этот парк намного больше моей комнаты. И когда-нибудь я буду гулять по нему одна. Мне никто не станет мешать.

Теперь всё в порядке. Оказывается одна мама и один папа бывают у нескольких девочек. Мы с Ратмирой Фелицией стоим на берегу реки. Ратмира показала мне, как она умеет бросать камни в воду. Она бросила один камешек, и он много раз подпрыгнул в воде, доскакав почти до самой середины реки. Ратмира что-то говорила о какой-то птице, но я не поняла её. А как прыгал камешек, мне понравилось. Теперь я бегаю вдоль берега, поднимаю красивые камешки и бросаю их в воду. Они плюхаются, но почему-то сразу тонут, а не подпрыгивают. Всё равно весело. Надо научиться, чтобы подпрыгивали.