Детство

— Экий вы торопыга, Максим Сергеевич, — Покачал головой судья, да и зарылся куда-то в недра своего нумера.

— А вы знаете, — Растерянно сказал он пару минут спустя, — и нету! Помню же... а! Как же, в долг пораздавал! Замерла сейчас жизнь хитровская, непогода привычному заработку мешает.

Все пансионеры наскребли меньше пяти рублей, што для страждущих откровенно мало. Так только, на понюхать.

— Егор Кузьмичь, голубчик, — Начал было просительно Живинский.

— Ладно, господа хорошие, понял! На свои куплю, но штоб с отдачей!

Обув сапоги и надев шубейку прямо поверх зипуна, я шагнул в метель. Благо, хоть идти-то недалеко!

* * *

Аркадий Алексеевич тяжело слез с нар и посеменил в сторону нужного ведра. Сделав свои дела, он зашаркал назад, но остановился у стола, привлечённый письмами.

— Двести пятьдесят? — Почти беззвучно сказал он, близоруко вчитавшись и приподняв кустистые седые брови, — Однако! Я думал, гораздо меньше. Родным отправляет... дело хорошее, но...

Бывший мировой судья задумался, постукивая пальцами по столу.

— ... но ведь и мы ему, можно сказать, как родные!

— Что там? — Хрипло поинтересовался из своего нумера Ермолай Иванович.

— Ничего, ничего! — Спешно отозвался Живинский, — В спину вступило, вот и остановился, пока не отпустит!

* * *

— Спаситель! — Встретил меня слаженный вопль, и пансионеры начали с кряхтеньем и оханьем вставать с нар, ковыляя к столу со спиртом.

— Зомби, — Мелькает странная мысль, но в етот раз без 'перевода'. А! Вот и 'перевод'. Действительно, похоже.

— Егор Кузьмич, голубчик, — Судья пьёт спирт, как вино — смакуя и отставив мизинчик, — как ваши успехи с учёбой?

— Продвигаются, Аркадий Алексеевич, благодарю вас.

— Да уж, ещё год-два, и станете вы образованным человеком, — Тирада прерывается занюхиванием засаленной донельзя полы сюртука.

— Благодарю, сударь, непременно стану.

— Одно плохо, Егор Кузьмич, — Судья уже неспешно наливает второй стаканчик, не втягиваясь в разговоры прочих пансионеров, оживившихся после принятия еликсира, — ваш социальный статус! Сословное деление, как ни крути, барьер достаточно значимый. Статус мещанина даёт хоть какие-то права.

— Вы правы, Аркадий Алексеевич, — Настроение портится, — Ох, как вы правы!

Сел читать, стараясь не обращать внимания на шум — вскоре, прочем утихнувший. Многодневный запой подточил силы моих соседей, и почти все разбрелись по своим нумерам.

— Помнится, — Живинский опустился на соседний стул, — вы говорили, что ваш отец из отставных солдат?

— Да, — Нехотя отрываюсь от Жюль Верна, — ветеран Русско-Турецкой, воевал на Балканах и даже имел награды.

— Вот! — Судья поднял палец с изъеденным грибком ногтем, — Вот и решение вашей проблемы! Возможное. Да будет вам известно, молодой человек, что по окончанию службы солдаты из крестьян имеют право записываться в мещанское сословие!

— Он землепашцем был, — Чуть вздыхаю и бурусь за книгу, показывая тем самым нежелание разговаривать дальше.

— М-да... поразительное правовое невежство! Впрочем, чего это я? Откуда бы вам знать законодательство Российской Империи? Мещанское сословие, да будет вам известно, не является препятствием к земледелию!

— Да? — Я вцепился в книгу так, што руки мало не побелели, и впился глазами в лицо Живинского, но тот явно не шутит, — тогда...

— Разумеется, Егор Кузьмич, — светски наклоняет тот голову, разумеется! Мы всё-таки некоторым образом друзья, смею надеяться!

Соскочив со стула, обнимаю ево, не обращая внимания на запах и бегающих по одёжке вошек.

— Единственное, — Говорит тот чуть смущённо, когда я отпустил ево, — потребуются деньги. Не мне! Запросы, почтовые сборы... Не могу пока сказать, сколько.

— За етим дело не станет, Аркадий Алексеевич!

Тридцать пятая глава

Любое письмо — событие не рядовое в Богом забытой деревеньке, а письмо из Москвы и подавно. Народу в избу набилось столько, что для спасения от духоты пришлось отворить дверь.

Ванька Прохоров, бегавший позатой зимой в церковную школу и научившийся мал-мала разбирать грамоту, взял конверт с известным волнением. Торжественно, хотя и с изрядной запинкой, зачитан адрес получателей, и головы деревенских поворотилися в сторону Ивана Карпыча и Катерины Анисимовны. Это кто ж им из самой Москвы писать может?!

Отношение к любым бумагам официального вида в крестьянской общине от века настороженное, да в общем-то и не зря. Мало хорошего приносили такие бумаги, всё больше известия о новых налогах и повинностях.

А тут — не просто письмецо из дешёвой сероватой бумаги, свернутое треугольником и переданное через третье руки с попутчиками, а официальное, в конверте с марками!

— Распечатывай, — С толикой волнения сказал Иван Карпыч, утирая льющийся со лба пот. Ванька осторожно, не без внутреннего трепета, сломал сургуч и вскрыл конверт.

— З... д... Здравствуй, — Начал читать Ванька, напрягаясь всем телом от непривычной умственной работы, — на мно... жество лет раз... любезная! Моя тё... тушка Ка... терина! Аниси... мо... вна!

Народ загомонил так, что чтецу пришлось прерваться. Эк! Не ошибка вышло, действительно из Москвы письмецо, да по адресу.

— Тиха! Загалдели, как цыганки на базаре! — Прервал гомон Иван Карпыч, — Чти давай!

— Шлёт тебе поклон пле... мянник твой Пан... к... ратов! Егор Кузьмич.

— Ишь! — Едко заметила вредная бабка Афанасиха, — Кузьмич он! Щегол, а туда же — Кузьмичь!

Послышались смешки, но тут Ванька тряхнул листом, и на стол спланировали ассигнации. Народ замер и казалось, даже перестал дышать. В наступившей тишине деревенские таращили глаза на невиданное богатство.

— И правда Егор Кузьмич, — Всерьёз сказал кто-то из мущщин, — раз такие деньги в конверте шлёт.

У иного из них хозяйство стоит и побольше, но нужно признать, что и не шибко больше. Землица, изба, скотина и весь скарб с трудом тянул на ети чудовищные, непостижимые человеческому разуму, деньги. В конвертике!

Молчавшие разом, будто взорвавшись, загомонили, как птичий базар по весне. С трудом утихнув пару минут спустя и приоткрыв ишшо ширше дверь, замолкли.

— Чти дальше, — Слабым голосом велел Иван Карпыч, едва не сомлевший от вида денег. Прохоров продолжил читать, то и дело косясь в сторону ассигнаций, так и лежавших на столе, перед всем собравшимся честным обществом.

Чтение затянулось мало не на час, постоянно прерываемое длительным обсуждением едва ли не каждого предложения. Единственное — деньги на столе уже не лежали. Дождавшись подтверждения, што деньги предназначаются им, Катерина Анисимовна прибрала ассигнации за пазуху и для верности скрестила побелевшие руки на груди. Намертво!

— ... и прощаю все тумаки и... слова обид... ные!

Аксинья при етом плотно сжала губы и пошла белесыми пятнами, но смолчала.

... — Привет пере... дайте! Дере... венским. Скажите, — Ванька запнулся, и напрягся ишшо сильней, сощурив донельзя глаза и вчитываясь напряжённо в красивенькие буковки на дорогой белой бумаге, — о каж... дом помню, и о не... ко... торых! Даже память добрую имею!

— Ишь, поганец, — Высказалась за всех Афанасиха, — о некоторых он память добрую имеет! А?!

Следующее письмо забрали у адресата не спросясь. Ванька чуть более уверенно зачитал имя получателя и вскрыл сургуч подрагивающими пальцами.

— Тряхни! — Простонало общество, и Прохоров развернул листок. Ожидания оправдались, и несколько ассигнаций упали на стол.

— Пиисят рублёв! — Простонала Марья, которая Трандычиха, прижав руку к объёмистой, пусть и несколько обвисшей, груди, — Сосунку какому-то!

Деньги Чижу всё ж отдали, и он так и стоял, зажав в потной руке ассигнации и улыбаясь, как блаженный. Бабка евонная только плакала, да и крестилася поминутно, гладя внучка по вихрастой голове.

Вердикт общества был однозначен — не мог Егорка в люди выбиться, вот не мог, и всё тут!

— Жар-птицу за хвост ухватил, — Сказала Люба Несказиха, — случай! Сам о том и пишет.

Расходилися нехотя, то и дело сбиваясь в галдящие стайки и останавливаясь на поговорить. Стайки ети не угомонилися до самой поздней ночи, гомоня на улицах и перемещаясь с избы в избу.

Событие! За последние десять лет в Сенцове не случалось ничево более значимово, а тут ишшо и мальчишка негодящий! Иль всё ж годящий?

Тут общество расходилось во мнениях. Одни помнили мало што не дурачка, другие вспоминали, што по осени, перед тем как уехать в город, Егорка вроде как и ничево, перестал дурковать. Бойким стал. Дерзким, ето да, но и бойким. В городе такому самое раздолье! Если сразу не прирежут.

— Вроде и прислал денжищи, а как плюнул, — Жёстко сказала Анисья, как только общество разошлось.

— Поговори! — Слабо прикрикнул отец, на што большуха только поджала губы и уселася за прялку, хмурая и молчаливая.

— Двести пятьдесят, — Катерина Анисимовна покачала неверяще головой, — Денжищи! Корову купить можно, да не одну. Мерина ишшо, да и так, на хозяйство останется чутка.

— На хозяйство, — Иван Карпыч погладил бороду, задумавшись о чём-то, — да, на хозяйство.

Несколько минут он молчал, пока хозяйка возилася у печи, припоздавшись с ужином.

— Матвей жалился, што сеять по весне нечево будет. Сами всё подъели, а теперь хучь по миру идти, — Обронил Иван Карпыч, прервав долгое молчание. Супружница евонная поджала губы, но своё мнение выразила только слишком громкой вознёй у печи.

— Вот думаю, — Продолжил хозяин дома, зажав бороду и глядя куда-то в пустоту, ни разу не моргнувшими глазами, — Может и дать? В рост?

От печи раздалось хмыканье, но возня почти тут же стала мало не бесшумной.

— Он нам не брат и не сват, — Отозвалась наконец женщина, — а так, седьмая вода на киселе. Евдокимовы ишшо, тож луб сосновый зубами скребут, небось не откажутся! И дальние, как родня. Такие не скажут, штоб по-родственному долги простили. Вытребовать можно, и общество поймёт.

— Так может, — Иван Карпыч разжал наконец бороду, — и вообще? А?! В рост.

Задумавшись, женщина села рядом, отложив хлопоты у печи.

— Лишние, видать, деньги-то, — Подала голос Анисья, — дурные! Оно бы наведаться в Москву, да и по-родственному...

— Оно канешно так, — Иван Карпыч снова затеребил бороду в кулаке, — но как бы и нет! Сами ж отдали в ученье, а там контракт.

— Егорка сам пишет, што мошенник и вор тот прикащик! — Не сдавалася большуха, — Отдавали в учёбу, а Сидор Поликарпыч в прислугу запродал, да ишшо таково негодящево выбрал, што в Великий Пост пьянствует и руки распускает.

— Оно канешно и так, — Многострадальная борода смялась в кулаке, — оно канешно...

— Барчуком небось живёт! — Аксинья выпустила ядовитую стрелу и снова поджала губы.

Спать в тот вечер в разбогатевшем семействе легли поздно, но сон пришёл мало не под самое утро. Не спалося не только им, но почитай все деревне. Такие деньжищи!

' — Сапоги! — Блаженно жмурился Санька Чиж, ворачаясь без сна, — И гармошка!

Образ сапог и гармошки, впрочем, как-то быстро отходил куда-то взад и в сторону. Главное, што в Москву. С Егоркой!

* * *

Сменив воду, прошёлся тряпкой ещё раз, вздыхая тяжко. Вроде и умственные люди, а живут так, што ей-ей, будто свиньям родственники! Крысу сдохшую разве что в угол пинком отправят, где та и лежать будет, пока не истлеет. Ленивы так, што руки иной раз опускаются, а в голове одно изумление остаётся. Из господ ведь! То есть образованные и вроде как воспитанные. А приглянёшься, так и действительно — вроде как.

Земляки мои, когда жил с ними, так в чистоте што себя, што комнатку блюли. Вошки и блошки были, но не так, штобы очень. А тут!

Да вытряхни ты хоть иногда тряпки свои, спишь на которых! Таракашки все ети дохлые, крошки от еды и бог весть што ещё, завалявшееся в постели. Вытряхни, да пересыпь хотя бы ромашкой персидской, самому же спать спокойней будет, без насекомых кусучих. Свиньи, как есть свиньи!

Бывает, проснётся у иного раж чистоты, но пропадает быстро. Раз-другой постель вытряхнет, да пол подметёт, и всё на етом, сварится начинают. Других пытаются заставить, а те ленятся. Ну и всё...

— 'А мне что, больше всех надо?'

... и снова свиньями живут.

Мне свиньёй неохота жить, вот и приходится одному за всех отдуваться. Ладно ещё сами, но приводят иногда дружков-знакомцев своих чуть не толпами. За день зайдёт иной раз чуть не сто человек, да не по разу многие. Каждый грязищи натащит, вошек-блошек, клопами поделится.

Оно вроде и несложно — подмести, да не забывать постель и вещи свои ромашкой персидской пересыпать. Так гости такие бывают, што ой!

Один в кровище весь, потому как подрался, и ножиком ево порезали — не насмерть, а так. Замывай потом за ним!

Другой сосед притащит невесть ково на плечах, дружка вроде — обычно из тех, кого на утро и припомнить не может по имени. Сам мычать не в состоянии, а дружок притащенный то обрыгается, то обосцыться. Тьфу!

Вот ей-ей, не будь у меня проблем с паспортом, съехал бы отсюдова к едрене-фене! А што? Денег есть, штобы квартиру снять хоть на несколько лет вперёд, но без паспорта куда? Любой домовладелец обязан в полицию докладывать о новых постояльцах. А я же тово, в бегах числюсь.

Пусть не каторжный, но законтраченный у мастера. Сложность дополнительная, мать его ети!

Закончив с уборкой, вышел на улицу — продышаться, да и вообще. Перепрыгивая через дурно пахнущие весенние ручейки, заспешил к Сухарёвке. Люблю побродить там среди развалов, поглазеть на барахло выставленное. Не только книги, но и другое разное. Посуда, оружие старое, статуетки и картины всякие, украшения серебряные и монеты — старинные и вроде как.

Продавцы меня не гонят — напротив, рассказывают иногда всяко-разное. То историю какой-то вещицы, доставшейся по случаю, то отличать подделку от оригинала учат. Интересно!

Знамо дело, не все такие приветливые, но мне хватает. Да и я им не то штобы без пользы. Я хоть и ругаюсь на соседей своих с дружками их вонючими, а всё польза бывает. Аристократия Хитровки, как ни крути! Не Иваны, а с другого бока, но тоже — знают иногда всякое. Я понимание имею, кому и што говорить, а при ком молчать, роток на замок. Так што и нахватался всякого.

Рассказы старьёвщицкие, ето как историю слушать, только не полную, а кусками, да с байками вперемешку. А ещё с литературой и географией, да разумеется — искусствоведением. Обрывочно, но ярко и интересно, и порой много глубже, чем в учебниках прочтёшь.

Рода все ети дворянские да купецкие. Кто как возвышался и прогорал, кого обкрадывали да в карты обыгрывали. Когда с учебниками всё ето сопоставляешь, да враки явные выкидываешь, очень интересно выходит иногда.

Сегодня воскресенье, так что Сухарёвка кишит народом. Пробираюсь среди товара, разложенного иногда прямо на земле, да и здороваюсь со знакомцами.

— Профессор! — Окликает Барсова букинист, — Здравствуйте, Елпидифор Васильевич! Для вас оставлял, поглядите, из Олонецкой губернии 'стрелки' мои привезли.