-Звали его как, не знаешь?
-Дед с батюшкой сказывали, Иорадионом кликали.
Арбузов ничуть не удивился ответу Селифана. Он давно уже предполагал, у кого они с боярином гостюют, но все как-то не решался расспросить хозяина обо всем поподробнее.
-Иорадион не только богу в язвине молился, он еще какое-то похмельное зелье изготовил, — продолжал Селифан.— Сам царь-государь его кушал. Целебное снадобье называлось "заряйка". Оттого и деревню нашу тайным волшебством прозвали — Миголощи. Кажись, с оттоманского языка.
Вернувшись к столу, Емельян вкрадчиво спросил:
-Где же похоронен твой предок, знаешь?
Налимов пожал плечами:
-Я не ведаю, был ли он монахом. Ежели, постригся и принял схиму, тогда его скудельница не иначе как в Ильинской обители. Токмо аз наверно сказать не могу. Монастырского келаря надобно попытать. А тебе к чему?
-Да так.
Налимов вполне удовлетворился неопределенным ответом боярского чашника.
-Батюшка хотел мне чего-то про Иорадиона рассказать, да слишком борзо от горячки преставился. Правда, перед тем как с животом расстаться, он наказал мне покопаться в подполе за третьим справа камнем.
-Ну, и?.. — замер Арбузов.
-Что ну? Когда батюшка помер, полез я в подвал. Думал за камнем деньги, али какое другое имение припрятано. А там, в теремке токмо исписанный кожаный свиток.
Емельян попытался сглотнуть, но не получилось, так как во рту все пересохло.
-Прочел?
Налимов засмеялся.
— Аз буквицы разбирать не обучен. Хотел дьяку кожицу отнесть, да передумал. Вдруг в письме что-нибудь важное, к примеру, про закопанные рубли сказано? Монахи непременно обманут, за водой ходить не надобно.
-И где сейчас исписанный свиток?
— Где лежал, там и есть. Думаю, сыновей на азбуку натаскать. Дорого чернецы просят, да ничего не поделаешь. Подрастут оторвыши, глядишь, и прочитают.
-Родич твой азбуку понимал?
-Какое там! Аз от Буки отличить не мог, я и то умею. И дед буквицы не знал. А к чему нам? Мы свободные землепашцы и охотники. Сколько раз иноки пытались нас к рукам прибрать. Тщетно! Какие — никакие, а мы Налимовы, княжеские корни. Вот так.
Арбузов засопел, словно недовольный ежик. Такого поворота событий он не ожидал. В жизни иногда происходит все настолько просто, что даже обидно становится. Отправляешься в путь дорогу за тридевять земель, бросаешься очертя голову в омуты, проходишь огни, воды и медные трубы, и вдруг неожиданно выясняется — то, что ты искал, всегда находилось у тебя под боком, ходить-то никуда не нужно было. Тайну старца Иорадиона они с Скоробоевым хотели разгадать в подземном некрополе. Чуть животы свои не положили, а ключик то к тайне здесь, в подполе давно дожидается.
Почесав затылок, Емельян задумался. Как попросить Селифана показать кожаный свиток— с простотой на голубом глазу али предложить денег? Решил злата-серебра не сулить, все одно в карманах было пусто. Все до последней полушки цыганам отдали.
На просьбу Арбузова, Налимов даже не моргнул.
-Да ради Христа, полезли в подпол.
В подвале он легко вынул из фундаментной кладки большой гранитный камень, пошарил в образовавшемся отверстии. Достал просеченный железом сундучок, открыл его, простодушно протянул Емельяну бледно-желтую, скрученную в трубочку кожицу. Арбузов отдал Селифану свою горящую лучину, развернул свиток. Прочитал:
"СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ ИСОУСЪ, ЦАРЮ ЧЕЛОВЕКОЛЮБЧЕ ПО ВСЕИ ЗЕМЛИ И ДА БОУДИ ПРОКЛАТИ ПРОКОУДЪНЫИ ЗМИИ ИЩАДИА ЕХИДЪНОВИ, НЕ РАЗОУМЪЖИТИЕ ХРИСТОСОБОРЦИ. И БУДИ ПРОКЛАТИ В ПИТИИ НЕОУЕМНЫЪ..."
На следующее утро, не позвав никого на помощь, и не мучаясь, скончался Ерофей Захарович Скоробоев.
Византийский пояс.
В лето 6954, месяца февраля, на сырной неделе, через широкое, ухабистое поле медленно пробирался всадник. Татарский, приземистый конь, минуту назад перешедший с галопа на шаг, тяжело отфыркивался, беспрестанно подергивал гривастой выей. Даже ему, потомку чистокровных ордынских производителей, верой и правдой служивших воинам солнцеподобного Чингиса, было непросто, закусив удила, промчаться без продыху несколько десятков верст по российской февральской хляби.
Видно было, что и человек измучен быстрой ездой. Он тоже тяжело дышал, отирал со лба пот рукавом лисьего кожуха. Черно-бурую шапку — треуху всадник потерял, кажется, под Дмитровом, но холода, несмотря на ветряную ночь, пока не чувствовал.
Отдышавшись, ездец взглянул на небо, чтобы поблагодарить Господа за чудесное избавление от погони и недружественных стрелецких разъездов. Опасность, вроде бы, миновала. За бором, не иначе уже кашинский посад, а в великое Тферьское княжество шемякинские мечники вряд ли сунутся. Однако ж, кому ведомо, на чьей стороне теперь Борис Александрович? И на месте ли сам кашинский князь-воевода?
Ано коняга татарский молодец!— подумал боярин Налимов, похлопывая своего четвероногого клеврета по крупу.— На ходу нахрапист, на скаку шустер.
И лишь сейчас Федор Иванович заметил, насколько звездным выдалось в эту ночь небо. В прозрачном аире оно горело так ярко и близко, что казалось: только приподнимись на стременах и запросто ухватишь целую пригоршню колючих, синих стеклышек. Но что это за диво? Боярин придержал ордынца за уздцы.
На востоке, не высоко над земным диском, распушила хвост "власатая звезда". Знамение! Такое же приключилось перед тем, как сыроядец Тохтомышь, в купе с нижегородскими и рязанскими князьями, пожег Москву. О том много раз сказывал его надворный дьяк Степка: " Явися звъзда на востоцъ хвостатая, образомъ страшнымъ, испущающе от себе лучъ великы, си же звезда наречаеться власатая. От видения же сея звъзды страхъ обья вся человъкы и ужасть".
Боярину почудилось, будто хвост звезды на глазах растет, становится ярче.
-Господе, ты всемощный и всесильный, и крепкы в бранех, воистину еси царь славы! — начал читать он в голос молитву великого князя Донского, но прервался, задумался.
Именно так глаголил князь с Всевышним перед битвой на Непрядве. Архимандриты и пресвитеры до сих пор не шибко-то жалуют Дмитрия Ивановича, при случае нос воротят от его имени. А все оттого, что князь навязал им в митрополиты своего товарища и собжражника Митяя. Велико дело! На то он и великий князь, чтобы в собственном государстве по своей прихоти управляться.
Все одно Дмитрий Иванович святой, рассуждали в доме Налимовых и охотно пользовались его псалмами, переписанными неведомо кем и когда из Кремлевских книг на хлопчатую бумагу.
-Помилуй ны, посрами враги наша, и помилуй ны, и оружия их притупи! — раздался вновь голос боярина над полем. — О многоименитая Госпоже царице небесных чиновъ, присно всея вселенныа и всего живота человеческаго кормитильнице! Воздвигни, Госпоже, роуце свои пречистыя, има же носила еси Бога воплощенна, не презри християнъ сих, и избави насъ от сыроядецъ сихъ и помилоуй.
Вот— вот за проплывающим мимо бором откроются окраины кашинских ремесленных посадов. По этой дороге Федор Иванович ездил не раз. С лысого холма, что чуть подалее, днем хорошо видны городские стогны. По правую руку миткальные, объярные лавки. Но хороша в них не только дешевая ткань, но и поволочная. Далее винокурня. Слева дворы ремесленников и кузнецов, житные, пушные, ягодные развалы. Причем все за пенязи, не то, что в Московии, где на базарах за пару тухлых рыбин чуть ли не алтын требуют.
Помнится, лет пять назад, в августовскую жару, Налимов не дотерпел до княжеского двора и решил испить в этих рядах квасу. Какого же было его удивление, когда, отхлебнув из деревянного ушата, почувствовал, что пьет вовсе не квас, а крепчайшую медовуху. С удовольствием, утерев усы, он поведал о том пожилому торговцу в синем ферязе и, несмотря на зной, в шерстяном шлыке. Старикашка поначалу не поверил боярину, отхлебнул из скудельного фиала сам и взвился, словно ужаленный аспидом. "Чтоб мои руцы отсохли, — убивался дед, — чтоб мои зенки полопались! Чтоб мне в ржавеце утопнуть! Старый аз персть, фиалы перепутал. Аз и гляжу, чагой-то седни токмо ко мне и житые и черные людишки сбегаются, егда кругом кваса немеряно. Аз ить медовуху по деньгам кваса отпущал".
Дед разревелся так, что сбежалась целая толпа торговых гостей: нутников, наметников, мрежников, а сними даже и мытарей. Мужичок кричал, что теперь прибьет его хозяин немилосердно, "на башку туло" натянет и "нецелованным" выгонит. С этими словами торгаш-неудачник схватил колун и вдребезги расколошматил все свои глиняные кувшины с медом. "Ужо сглаголю, чито разбил. Отстегает именник бренно и поладим. А за озорство лукавое борзо выгонит".
Липкая, пенная жидкость водопадом обрушилась под копыта боярского коня. Черный оттоманский скакун по кличке Дрекол поднялся на дыбы. Вокруг собралось скопище веселящихся зевак. Кто-то улюлюкал, другие строили деду козьи рожицы. Коадьютеры ближнего княжеского боярина схватили разбушевавшегося квасника за волосья и уже собирались, как следует проучить, но пребывавший в хорошем настроении Налимов, остановил их. Бить посадских людишек давнишнего его друга князя Вышеслава было совсем неуместно.
Боярин вынул из поволочного кафтана серебряный рубль ,бросил его мужику.
-На, держи. Купи себе десяток фиал и пару дубовых куфов. Вари брагу с квасом сам, ано именника пошли под зад дохлой яловице.
Толпа вокруг стихла, а пожилой торговец так и застыл с колуном в руках. Наконец сообразив, в чем дело, проворно запихнул боярские деньги за щеку и скрылся за повозками с ситцевыми поставами.
Выслушав рассказ боярина о сем веселом действе в торговом посаде, Кашинский князь тогда долго смеялся. Похвалил Федора Ивановича за великодушие и в тоже время упрекнул:
— Ежели такие деньжищи черни раздавать, сам абие на скудельнице окажешься. По моим стогнам всякие прошлецы бродят. Днем квасом потчуют, ночью же с палицами у дороги сидят.
Князь Кашинский носил давно уже вышедшее из употребления имя Вышеслав. Но он им шибко гордился и был благодарен за него своему родичу Михаилу Иоанновичу, родственнику литовских князей по материнской линии. Вышеслав не считался приятелем великого князя тферьского Бориса Александровича. Скорее даже наоборот. В общем-то, делить им было нечего. Вместе ходили обирать Вологду, Торжок, Нижний, литовские маетности и села, а тут поссорились на охоте. Из-за пустяка. Оба в одночасье выпустили стрелы в загнанного кабана и обе каленки пронзили зверя. Князья радовались как дети малые. В ожидании жаренной кабанятины сидели на берегу Волги, обсуждали предстоящие походы под Псков.
От мяса, приготовленного по-татарски, которое принес кормовщик Бориса, исходил головокружительный запах.
-Токмо поганые в пряных травах толк имают, — заметил великий князь.
Вышеслав молча согласился, разрезая ножом жареное кабанье сердце. И вдруг захлопал себя по бокам наподобие курицы. В его деснице оказался зажат наконечник стрелы.
-Гляди ж, друже! Моя стрела сердце кабанье пронзила. Знать, аз его и убил.
С этого все и началось. Заспорили князья. Борис Александрович утверждал, что Вышеслав Михайлович вынул из кабаньего сердца его наконечник, а кашинские оружейники "зело криворуки и бесчестны". Странно, что всклепали друг на друга, так как оба князя пользовались новгородскими и луками и стрелами, а потому наконечники каленок имели совершенно одинаковый вид.
До открытой вражды дело тогда не дошло, но с той охоты пробежала меж них черная кошка. Иногда Борис Александрович даже подумывал лишить Кашинского князя удела, однако на такой шаг все же не решался, боялся, что Вышеслав пожалуется на него литовскому князю Витовту. А тому дай только повод в Тферьском княжестве погулять.
К Вышеславу Кашинскому и держал путь боярин Налимов. За бором остановился. Свернул коня с дороги. В посаде появляться было рано. Наткнешься на княжеских присяжников, лепо не покажется. Какой такой боярин средь ночи и без челяди? Прежде чем разберутся, намнут выю, а то и разденут. Жалуйся опосля князю. Лучше денницы дождаться. А токмо начнет звонарь на Никольской церкви к заутрене людишек собирать, тогда можно и выдвигаться.
Федор Иванович провел Улуса с четверть версты вдоль опушки. Привязал коня к дереву, вырыл в снегу язвину и удобно в ней устроился. Новая лисья шуба, подаренная мнихами, холода к телу не допускала. Налимов вспомнил, как ему целовал сапог княжич Иван, прослезился. "Слепец! — стряхнул он в сердцах влагу со щеки. — Веледушный слепец Василий Васильевич! Отчего раньше не прихлопнул поганого Шемяку? У самого десница не поднималась, так ханских мурз бы подкупил. Те за сто рублев мать родную задушат. Нет же! "Мы не азеи и не волохи постыдные". Раскаялся— де Дмитрий Юрьевич, больше не будет лихоимствовать, на великокняжеский престол зариться. Вот тебе и муха, села на старуху. Улетела муха, нету и старухи. Зачем в Троицкий без доброй дружины нагрянул? Предупреждал ведь его. Неслух любимый, дитя неразумное. Что теперь будет? И звездища вон хвост распушила, яко лиса припадочная".
Долго ждать колоколов к заутрене не пришлось. Ближний боярин выбрался на дорогу, повернул к городу. Над Кашином уже просыпалась денница. Комета исчезала за земным диском, и был виден лишь ее край хвоста. Почти тут же заметил тени несущихся прямо на него всадников. Подхватил Улуса под уздцы, дабы повернуть назад, но понял, что поздно. Ездецы остановились возле боярина.
-Чей будешь? Чесо страждуешь у посадов? — грозно осведомился дружинник в меховой ерихонке и кожаных латах на всю грудь. — Праздный что ли, али пьян с утрева?
Светало быстро. Федор Иванович распахнул шубу, чтобы суровый стражник по его дорогому кафтану мог понять, что глаголит со знатным жильцом, а не с каким нибудь даточным обрубком.
Шитые золотом и серебром одежды и в самом деле произвели сильное впечатление. Передовой ездец крякнул, соображая, что сказать, но тут из середины небольшого отряда выдвинулся самый рослый всадник, в красном плаще, с большой серебряной застежкой.
-Вельми рад тебя созерцать, Федор Иванович, — сказал ездец в красной накидке, — живым и здравствующим. Аз мнил, тобя ужо словили. В церквах богу во твое спасение велел молиться.
Не ожидал такой удачи боярин Налимов. Он сразу признал князя Вышеслава.
-На медведя опосля пойдем, — махнул рукой своим клевретам Вышеслав Михайлович. — Вертаемся. Сейчас тобе, Федор Иванович, свой новый терем покажу. Из варяжских сосен. Витовтовичи прислали. Чего-то задумали не иначе, но от подношения не отказался.
Новый дворец, который удельный князь Вышеслав скромно называл теремом, показался государеву боярину зело великолепным. Огромный, четырехъярусный домина в четыре жилья, покоился на высоком каменном фундаменте, имел просторное белое крыльцо, добротную обводную лестницу до самой крыши и побелен был оранжевым мелом. Видно, не поскупились литовские князья и действительно прислали хорошее дерево, над которым здесь уже потрудились добрые зодчие. Хотя, мыслимое ли это дело — тащить в Кашин из под Вильно сосновые бревна, когда и тут леса за тысячи лет не изрубить?
Вообще на территории княжеского двора все было отстроено заново: конюшня, казарма присяжников, винокурня, пекарня, скотный двор и церква. Там шла служба, из открытых дверей доносился раскатистый бас пресвитера. По двору носились разбуженные князем слуги. К столу приказано было подать все самое лучшее.
