Территория Холода

— Чего встала? — враждебно спрашивает она.

Принцесса поворачивается к ней.

— Я чувствую, что если сделаю еще пару шагов вперед, то исчезну.

— К своим голосам, — раздраженно кивает Старшая. — Как ты и хотела.

— Я… уже не уверена, что хочу к голосам.

Щеки Старшей вспыхивают румянцем, но почти сразу бледнеют. Она делает шаг назад, напрягаясь от клубящегося в ней нехорошего предчувствия.

— Вернешься в школу, будешь мучиться, как раньше, — предупреждает она Принцессу. — Назад дороги нет, я тебе говорила. И ты сама это прекрасно знаешь. В интернате тебе делать нечего. Хочешь опять стать для всех бездушной куклой?

Принцесса улыбается, и в ее улыбке мелькает необычайно много оттенков: печаль, снисхождение, горечь, благодарность. Никогда прежде ее лицу не удавалось справиться со столь сложной задачей.

— Ты одна всегда высказывала мне все, что думала. Для всех остальных я была кем-то вроде домашнего зверька, но не для тебя.

— Не обольщайся, — качает головой Старшая. — Для меня ты просто была никем, вот и весь секрет.

— Ты говоришь много обидных вещей, ты в курсе? — усмехается Принцесса.

— Меня это не волнует. Я никого не заставляю меня выслушивать.

— И что привлекло в тебе Спасателя? — Принцесса отводит взгляд, будто ее вопрос адресован пейзажу и серому небу. — Ты никогда не была с ним милой, не проявляла к нему нежности. Ты же даже не представляешь себе, как это делается.

Глаза Старшей становятся злыми.

— Это не твое дело, — цедит она. — Сделай одолжение, шагай уже дальше. Покончим с этим.

Принцесса продолжает улыбаться, и Старшей с каждой секундой все меньше нравится эта улыбка. И вдруг она серьезнеет. Тень наползает на ее лицо медленно, подтягивая за собой знания и целостность, которых Принцесса жаждала так долго.

— Ты должна была обо всем ему рассказать, — говорит она. Голос ее звучит непривычно низко, в нем даже ощущается угроза. — А ты бесстыдно ему врешь!

— Пошла к черту! — кричит Старшая.

Руки сами толкают Принцессу в грудь. Та ахает от неожиданности и хватается за первое попавшееся, чтобы сохранить равновесие. Ближайшей спасительной соломинкой оказываются рукава куртки Старшей, из груди которой рвется отчаянный перепуганный вопль:

— Отцепись от меня!

Принцесса удерживает равновесие и не отпускает куртку. В глазах — угроза, очнувшаяся от долгого сна, вырвавшаяся на свободу злость, обида и желание наказать ту, кто делает выбор за себя и других. Ту, кто не имеет на это никакого права.

Принцесса дергает рукава куртки Старшей на себя, не боясь использовать против нее свой вес: она ниже ростом, но телосложением плотнее, и теперь она не стесняется пользоваться этим преимуществом. Вложив в свой воинственный клич раскаленные угли ярости, Принцесса делает рывок, заставляя Старшую шагнуть к ней ближе.

— Убери руки!!! Отвали!!!

Голос Старшей становится похож на истерический визг. Внутри нее клокочет страх, какого она никогда не испытывала. Отдав тело на волю паники, Старшая перестает его контролировать. Она рвется прочь, раскачивая и заваливая Принцессу в сторону, дожидаясь только одного: чтобы та ослабила хватку. Принцесса, дезориентированная этой вспышкой безумия, и впрямь ее ослабляет. Всего на миг, но этого хватает.

Отчаянно взревев, Старшая толкает Принцессу в грудь и отскакивает от нее назад, неудачно заваливаясь на спину. Удар об асфальт оказывается болезненным и выбивает из Старшей дух. Она кашляет, старается перевести дыхание, но не успевает, потому что ее захлестывают рыдания. Захлебываясь слезами и закрывая руками лицо, Старшая стонет и воет. Она лежит спиной на пустой мокрой дороге под зависшими облаками, в окружении бескрайних полей.

Перед ней — никого.

Только безмятежная лента старой трасы, убегающая вдаль и змеящаяся к самому горизонту.

Глава 33. Предатель и диверсант

СПАСАТЕЛЬ

Принцессы больше нет.

Я понимаю это примерно на третьем уроке под рассказ преподавателя по статистике. Этот дикий предмет появился в нашем расписании совсем недавно, ворвался без предупреждения и принес с собой странноватого учителя, которому сразу дали кличку Повстанец — за его манеру вести уроки, напоминающую мотивирующую революционную речь.

Отвлечься от рассказов Повстанца сложно хотя бы потому, что они оглушающе громкие, но я делаю попытку. Все равно статистику я не понимаю, несмотря на тонну брошенных на это стараний.

Именно в тот момент я бросаю взгляд на парту, за которой одиноко сидит Хозяюшка, и не успеваю вовремя отвернуться. Она смотрит на меня, я напрягаюсь, ожидая мечущих осуждающие молнии взглядов, которые я волей-неволей приму близко к сердцу, но… она просто кивает. Хозяюшка, которая готова была в клочья меня порвать за обманутое доверие и за испорченную сказку, даже расщедривается на неловкую улыбку, потом непонимающе хмурится и опускает взгляд в тетрадку.

Я недоуменно толкаю в локоть Сухаря и шепчу:

— Похоже, лед тронулся.

— Какой лед? — уточняет он.

— Только что переглянулся с Хозяюшкой. Похоже, она меня больше не ненавидит. Интересно, с чего бы?

— Да их, девчонок, разве поймешь? — пожимает плечами Сухарь. — То обижаются на что-то, то вдруг оттаивают. То какая-то чепуха их задевает, то сами такое отчебучат!

Киваю, представляя, кому он адресует свое скрытое возмущение. Белка из сорок седьмой — девчонка с характером, хотя на публику пытается казаться образцом правильности. Меня она своей показухой раздражает, но Сухарю я об этом не говорю. Да и не мне раскрывать рот и давать советы на тему девушек: у самого отношения со Старшей напоминают пороховую бочку.

— Ну, думаю, скоро у Белки будет на один повод для капризов меньше, — хмыкаю я.

— Ты о чем?

Сухарь будто против воли обрастает невидимым панцирем, который венчает опасный рог, как у динозавра. Это изменение незаметно для глаза, но ощущается по тому, как вокруг него начинает сгущаться от напряжения воздух, хотя Сухарь по природе совсем не агрессивный. Таким он становится только когда чувствует угрозу от других, а я, похоже, заставил его почувствовать именно это. Ему не нравится, когда с ним заговаривают о Белке, в нем в эти моменты просыпается собственник и ревнивец, подавить которого Сухарю удается только титаническим усилием.

— Ну как… Хозяюшка уже успокоилась, а она меня больше всех считала сволочью из-за Принцессы. Если сорок седьмая отменит свой бойкот, тебе тоже станет легче жить, — поясняю.

— По поводу кого? — переспрашивает Сухарь, мгновенно избавившись от невидимого панциря.

— Третья парта! — призывно восклицает Повстанец, до глубины души оскорбленный нашей болтовней. — Теорию о повторении опытов вы нам рассказывать будете, или позволите мне продолжить?

— Извините, — тут же отзываюсь я.

На некоторое время мы послушно притихаем. Речь Повстанца продолжает сотрясать класс, но я слышу только стук своего сердца. Звуки внешнего мира становятся гулкими и далекими, сливаясь в непонятную какофонию. Время будто замедляет ход, и я поворачиваюсь к Хозяюшке снова. Очень медленно.

Она сидит за партой одна, Принцессы рядом с ней нет, и мне к горлу подкатывает колючий, тревожный ком тошноты. Хозяюшка замечает мой взгляд и кивает, как бы говоря: «в чем дело»? Я тоже киваю на пустующее место рядом с ней, и в ответ вижу только непонимающее потрясание головой.

Опускаю глаза в тетрадку и пишу:

Можешь сказать, сколько девчонок в сорок седьмой?

Придвигаю тетрадку Сухарю. Он несколько секунд недоуменно на нее пялится, затем смотрит на меня. Пальцем у виска не крутит, но видно, что ему очень хочется.

— Напиши, пожалуйста, — умоляю я одними губами.

Сухарь недовольно пыхтит и, опасливо косясь на Повстанца, пишет рядом с моими каракулями:

Белка, Старшая, Хозяюшка, Лень и Игла. Пятеро девчонок. Это вопрос с подвохом?

Забираю у него тетрадь, растерянно гляжу на клички и качаю головой. Сухарь больше ничего не говорит и не спрашивает, но настроение у него испорчено. Разговоры о сорок седьмой его нервируют.

А меня нервирует отсутствие в его списке Принцессы. Если б я недавно не столкнулся с этим явлением, то уже сам себя окрестил бы сумасшедшим. Но я знаю, что не схожу с ума, а еще это знает Старшая. Просто о Принцессе все забыли — вот так запросто, за один день. Это может значить только одно: с ней произошло то же, что с Пуделем — она стала жертвой Холода.

Но как?!

Как такое возможно? Мы же отогнали его, я сам отогнал. Он не должен был добраться до Принцессы!

Я резко ощущаю упадок сил. Все вокруг кажется мне серым — от революционно заряженного Повстанца, до унылой трещины, ползущей к доске от потолка классной комнаты. Я опускаю глаза в тетрадь и беспомощно смотрю на клички обитательниц сорок седьмой, а на душе скребут кошки. Воскрешаю перед глазами кукольный образ Принцессы, позволяя себе опуститься в омут самобичевания. Я поступал с ней мерзко — теперь, когда она исчезла, я отчетливо это чувствую.

Сейчас мне остро не хватает Старшей, хотя я уверен, что идти к ней по поводу исчезновения Принцессы — плохая идея. Особенно сейчас, когда я похож на распластанную по парте сопливую тряпку. Старшая взбесится, а я не смогу остаться к этому терпимым, потому что меня выведет из себя ее эгоизм.

Я прокручиваю это в голове, и мне становится еще паршивее.

Не могу перестать задаваться вопросом: почему Холод до нее добрался? Как будто в школе есть кто-то, кто с ним заодно, кто скармливает ему учеников. Только зачем? Ради каких-то зверских экспериментов, или…

Случайная мысль едва не заставляет меня подскочить. Что, если аппетит Холода можно держать под контролем, скармливая ему учеников мелкими порциями? Если так можно заставить его на время оставить интернат в покое? Это дикость, никто не спорит, но в этой дикости есть и расчет, который кому-то вполне может показаться здравым. Это холодный расчет. Военный расчет.

Мои руки непроизвольно сжимаются в кулаки, а из носа валит невидимый пар гнева. В этой школе есть только один человек, способный на подобное зверство. У него для этого есть все: Казарма, доступ в лазарет, покровительство Сверчка…

К концу урока, когда звонок освобождает нас от пламенной лекции Повстанца, я успеваю прокрутить свой жестокий алгоритм в голове несколько раз. Чем больше я об этом думаю, тем реалистичнее мне кажется эта страшная схема. Я поднимаюсь и направляюсь на поиски Старшей. Она должна узнать, что в интернате помимо нас — двух сумасшедших дежурных, разгуливающих по ночным коридорам, — есть предатель и диверсант.

* * *

— Это самый безумный бред, который я когда-либо слышала!

Старшая стоит со скрещенными на груди руками, лицо ее пылает от возмущения. На нашей поляне тихо, так что ее реплика, перебившая мою сумбурную теорию, становится настоящим набатом, вспугивающим ворон.

Слова Старшей задевают меня сильнее обычного. Даже хочется послать ее к черту и закончить этот разговор. Бесит, что она с такой яростью готова защищать Майора. Не уверен, что она так же рьяно бросилась бы защищать меня… хотя на меня сейчас никто не нападает, но гипотетически…

На ум сразу приходит ночное спасение Принцессы, и слова Старшей после того, что случилось. Она не была уверена, что смогла бы поступить, как я. От этого на душе становится еще противнее.

Чувствую, что внешне тоже мрачнею, но Старшая демонстративно этого не замечает.

— Да? — Через мой вопрос начинает просачиваться желчь. — А как ты тогда объяснишь, что исчезают именно эти люди?

— Какие? — закатывает глаза Старшая.

— Которых мы выручали!

— Пуделя мы, если ты не забыл, не выручали, — сурово обрубает меня Старшая. — Мы пришли к выводу, что это было бы бесполезно. И были правы. — Она видит мои ошалевшие глаза в ответ на столь черный цинизм, но даже не думает притормозить или поменять тактику. — Что? Мы уже это обсуждали, Холод все равно вернулся бы за ним. То, что с ним случилось, было неизбежно. Ты тоже это признал! Нечего теперь строить из себя невинность!

Она начинает кипятиться, и на этот раз я не в состоянии ее уравновешивать, потому что злюсь не меньше.

— Зачем ты тогда сама ходишь на эти дежурства, если тебе так наплевать?

— Мне не наплевать, — воинственно возражает Старшая. — Просто иногда не получается кому-то помочь. Если циклиться на каждом, можно съехать с катушек. Не получилось, значит не получилось. Отпусти и живи дальше.

— Как у тебя все просто! — ядовито бросаю я, отзеркаливая ее закрытую позу.

— Потому что я не усложняю там, где не надо, — кивает она. Как это ни дико, она даже не сомневается в своей правоте. — Чего ты теперь от меня хочешь?

Чтобы ты не защищала Майора, — звучит в моей голове полсекунды спустя.

— Не знаю! Чтобы ты перестала быть лицемеркой и не делала вид, что тебе не наплевать на людей, если на самом деле тебе все равно!

— Это я лицемерка? — Лицо Старшей вытягивается. — А уж не ты ли вдруг стал таким сочувствующим, когда твое геройство с Принцессой пошло насмарку? — Она ядовито ухмыляется. — Тебе проще обвинить Майора в том, что он скармливает учеников Холоду или любому другому монстру, и притянуть факты за нос, чем признать, что тебе просто обидно потерять свою воздыхательницу!

— Конечно, Майор у нас святой! — картинно тяну я. — Его ты полезешь защищать, даже если за ним придет Холод! Не задумаешься и не испугаешься.

Эти слова на Старшую действуют, но не так, как я хочу. Она не остужает пыл и не задумывается над моими словами, а краснеет от обиды и злости. До нее не доходит, почему я бешусь и что именно меня задевает. Впрочем, в этом горячем споре я и сам начинаю понемногу путаться и раздражаться в ответ на все разу.

— Заткнись! — отчаянно выкрикивает мне Старшая. — Ты ничего не понимаешь!

В ее словах много чувств, но будь я проклят, если сейчас поддамся на них! Она не собирается меня понимать, она сделала даже хуже, чем я предполагал — сказала, что я несу бред, и начала защищать Майора. Извини, Старшая, но после такого понимать тебя я тоже не намерен. Пусть тебя Майор понимает.

— Разве? А чем же ты занимаешься, если не защищаешь его? Даже сейчас, когда единственная опасность для него — моя теория…

— Твой бред — не теория! — восклицает Старшая.