Воспоминания о революционной работе

Была назначена предс"ездовская конференция в Териоках, где говорилось относительно места и времени с"езда. Эта конференция состоялась на одной из дач, были там меньшевики, была там старушка — Вера Засуличь (старая старуха и ничего героического, как ошибаешься в своих ожиданиях, я думал — бой баба).

Там в первый раз я увидал Дана, который произвёл на меня нехорошее впечатление (иногда бывает так, что органически людей не перевариваешь), уж очень он лощёный был, похож на галантерейного приказчика из дорогого галантерейного магазина.

Потом мы вернулись обратно в Куокало. Чтобы Ильич нас агитировал, я этого не помню; очевидно, мы в агитации не нуждались и не нуждались в том, чтобы он развивал перед нами необходимость отстаивания кардинальных вопросов, которые стояли на с"езде. Об"ясняется это тем, что мы сами при разговорах очень ретиво высказывались за это.

Оттуда мы отправились на с"езд. Набралось народу порядочно, ехали мы группами, причём были такие казусы: в Финляндии за одну марку, можно на вокзале выпить и закусить, причём сколько закусываешь, это не считается. Прямо на столах стоит закуска, и ты ешь, что понравится, по потребности и дешёвка. А поезд так: у нас после третьего звонка поезд ещё стоит и ждёт, и ещё можно выпить и [20] закусить как следует. Ребята так и делали: остановился поезд, выпивают и закусывают, благо дешёвка, им говорят:

— Третий звонок.

— Успеем.

А в это время поезд уже ушёл, таким образом многие ребята остались по станциям и потом уже другим поездом нас догоняли.

Приехали мы в Ганге — порт в Финляндии, там был зафрактован небольшой пароход. На нём мы отправились в Данию, причём всё время нам говорили, что русские канонерки перехватят нас. Пароход был не русский, не то датский, не то шведский, и всё время мы потрухивали, что нас заставят вернуться обратно (Финляндия в то время была русская).

Проехали мы благополучно. Неблагополучно было с качкой, всё время от Ганге до Копенгагена была неимоверная качка, и многие из нас, люди сухопутные, жестоко страдали, в том числе и я. Я вспомнил папу и маму, меня выворотило, как чулок. Какие тут разговоры и дебаты. Проснулся я однажды — есть страшно хочется, чувствую, что в желудке абсолютная пустота, все спят. Я нашёл одну банку, смотрю — с"едобное, начинаю есть — оказались пикули, а я не знал, что это такое, и почти всю банку с"ел. У меня началась отчаянная изжога.

Когда мы были в Финляндии, там было собрание с финляндскими рабочими в Народном доме.

Приехали мы в Копенгаген. Там было приготовлено помещение; мы поместились человека по 2-3 в номере. Не помню, с кем я был тогда в номере, помню только, что там были толстые пуховые одеяла, а мы ложимся спать и ищем одеяла, а эти принимаем за перины. Лежим.

— Где одеяла, неужели не дадут? — спрашиваем.

— А вы на чём лежите?

Мы говорим:

— На перинах.

— Нет, это одеяла.

Наши лидеры собрались, толкуют о чём-то, начинается хождение. Начинаем узнавать, в чём же дело: оказывается, с"езд не разрешают, а перед тем разрешили. Правительство заявило, что если мы немедленно не уберёмся из Дании, то нас арестуют и отправят в распоряжение русских властей. Датские эсдеки подняли шумиху в Стортинге (парламенте), там должен был поступить запрос, но нас до запроса могли взять. Мы взяли пароход и на пароходе переехали в Мальме (Шведский порт). Там ничего не было подготовлено, встретили нас рабочие с красным знаменем; приехал туда почти весь с"езд. Проводили нас в Рабочий дворец — довольно хорошее помещение, но совершенно не приспособленное для жилья. Мы там собрались, устроили собрание, это было вечером. В Стортинге в это время шли дебаты по запросу эсдеков, и пока мы шумели, там разрешили нам проехать обратно через Данию. [20об] Спать не пришлось.

Приехали мы в Копенгаген, оттуда мы поехали целым поездом для с"ездовцев. На станциях поезд почти не останавливался, нас поторапливали. Но, несмотря на это, рабочие знали, что мы едем, и на многих станциях нас встречали. Проехали мы через Данию в Швецию, через пролив мы переехали на каком-то пароме, на который заходил весь поезд, оттуда сели на пароход и поехали по Немецкому морю.

Погода была очень хорошая. Немецкое море вообще очень неспокойное, но тут была очень хорошая погода, и нас нисколько не качало. Тут па пароходе развернулась предс"ездевская дискуссия, прения носили оживлённый, ожесточённый характер. Ильич ехал с нами, но он не любил так выступать, да и не нужно было. Выступали на палубе: Юрий Ларин, Мартынов, старик Аксельрод и другие, не помню уж кто. Всю дорогу шли оживлённые дебаты. В Англию мы приехали не в самый Лондон, а в один из портов, оттуда уже по железной дороге мы попали в Лондон.

Лондон встретил нас таким образом: так как это всё вышло скоропалительно, с"езд предполагалось провести в Дании, а потом уже перенесли в Лондон, то там не успели подготовить помещение. Куда направиться? Собрали нас группой человек около ста, и пошли по улице. Ведут куда-то на ночлег (я жалею, что нет снимков), идут кавказцы, сибиряки, уральцы, южане и все это разные, у всех своеобразная одежда, которая страшно выделяется на лондонских улицах. Мы по улицам маршировали, как целая рота. Нас сейчас же окружила толпа, сначала мальчишки, к ним примкнули разные люмпены, а потом и другая публика. Мы идём — она нас что-то спрашивают, потом начинают хохотать, мы недоумеваем, почему они над нами смеются. Некоторые кавказцы начинают приходить в азарт. Наконец, подводят нас к большому дому, двери большие железные с решётками, мы заходим туда, видим длинный коридор, в коридоре по ту и другую сторону загородки, которые не достигают верха, а имеют вид стойла для скота, буквально. Из коридора вход в комнаты, в каждой две кровати, маленький столик и табуретка. Оказывается, мы попали в Рабочий Дом (куда помещали по принудительным работам), поэтому и хохотали над нами. Грязь, вонь, мы начинаем протестовать, говорят, что завтра мы вас всех устроим, а сегодня ничего не поделаешь. Внизу была столовая, кормят отвратительно, хуже, чем в нашей больнице. Мы там ночевали. На другой день нам подыскали квартиру, и мы устроились человек 4-5 в одной квартире. [21] Квартира наша находилась, помню, на Гарден сквере, в хорошей части города. В одной комнате жили нас трое: Фролов, Студент и я. Там же жил Назар и ещё кто-то.

Я забыл разсказать об одном интересном случае в Копенгагене. Идём мы по улице втроём. У Зелёного скулы выдаются, у того тоже, да и я, видно, такой-же тип, нас мальчишки приняли за японцев. Город чистый, плюнуть страшно, не только бросить что-нибудь, чистый город; наша бы Пермь была такая. Посмотрели дворец, мальчишки кричат: "Япон-пай". Их всё больше и больше, языки нам показывают. Мы поняли, что они приняли нас за японцев. Кое-как мы от них выбрались. А уж за кого приняли нас в Лондоне, чёрт знает.

Первые дни в Лондоне мы были заняты подысканием помещения для с"езда: оно не было приготовлено. В это время мы были свободны и старались познакомиться с Лондоном и его жизнью насколько можно больше. Там в это время жило много русских эмигрантов. В одном из кварталов Лондона — "Уайчепель" население было исключительно русские евреи, и, не зная даже английского языка, там было можно жить. Все вывески были на русском языке; говорят там на русском языке. Там жило много политических эмигрантов, часть из них бежала от погромов, часть по политическим условиям. Много лиц я встретил из тех мест, где я жил. Эти эмигранты главным образом были ремесленники — портные, сапожники, шляпочницы и т.п. На фабриках и заводах работу получить было чрезвычайно трудно и их эксплоатировали свои единоверцы-евреи. Они устраивали небольшие мастерские, при чём существовала потогонная система, о которой и понятия не имели в России: работали малыши, взрослые, с утра до утра и еле-еле зарабатывали на хлеб. Нищета отчаяннейшая. В переулках этого "Уайчепеля" ребятишки бегали не только босые, но и просто голые. Удивил нас Лондон. Нас успокаивали и показывали газеты, из которых можно было убедиться, что в этом богатом городе ежедневно несколько человек умирали с голоду.

Сходили мы и в сторону доков — отчаяннейшая нищета, едят каких-то ракушек, крабов, такие вещи, которые для русского человека в то время были совершенно не с"едобными. Рабочие, работавшие там на выгрузках, говорили, что чрезвычайно трудно попасть на квалифицированную работу, так как тред-юньоны не пустят на предприятие не состоящих членом тред-юньона, а попасть ы тред-юньон — это всё равно, что верблюду пройти в игольное ушко. Чрезвычайно трудно. Это был привелигированный слой.

Сходили мы в Британский музей, но так как он был большой, то мы и во время с"езда, во время воскресных отдыхов этот лондонский музей [21об] посещали несколько раз, и, конечно, могли только бегло его осмотреть.

Поразила нас ещё одна особенность Лондона: в воскресный день по улице идёт толпа красивых девиц, все как на подбор, и поют английские песни, с ними музыка. Они останавливаются на перекрёстке, музыка играет, собирается толпа, в это время на передвижную кафедру выскакивает проповедник и начинает проповедывать, но о чём они говорили, нам непонятно. Толпа, привлечённая пением и музыкой, при появлении проповедника начала расходится, тогда толпа девушек шла на следующий перекресток и опять давала полное представление.

С"езд у нас заседал в англиканской церкви. У них такой порядок: по воскресным дням идёт церковная служба, а остальные шесть дней недели церковь сдавалась под конференции, под вечера — "деньги не пахнут", и попы сдали эту церковь под наш с"езд, хотя мы и были противобожники. Наш президиум заседал на амвоне, а мы сидели на местах молящихся. Церковь была большая с кулуарами, как театр.

На открытии съезда выступали англичане с приветствиями, выступал Гендерсон и несколько человек, которых я не помню, выступали с приветствиями от польской и немецкой партий, от немецкой партии выступала, кажется, Роза Люксембург, а от польской её муж. Из съезда запомнились мне те, с которыми я приехал: Лядов (старик), Плеханов, который произвёл впечатление большого русского барина, он был таким элегантным господином. Была фракция членов Думы-кавказцев — Чхеидзе, Джордания, Церетели, Алексинский, меньшевики — Аксельрод, Дейч, Мартов, был Троцкий, сидевший с самого начала назади в средине, с небольшой группой (болото), Каменев Юрий, который запомнился мне потому, что переводил нам речи с английского на русский, был Луначарский. Ильич — о нём я уже и не говорю.

Среди участников с"езда было довольно большое количество рабочих, причём были рабочие от станка — петербуржцы, среди них порядочно рабочих меньшевиков. Заседания с"езда начинались с утра с перерывом на обед и после обеда. Все вопросы, которые были на с"езде, я не помню, это Вам известно, но кардинальный вопрос стоял таков — быть ли нам в дальнейшем революционерами и вести революционную линию или идти к меньшевикам, которые тянули нас по линии полулегальной и легальной работы, перенести центр тяжести в профсоюзы, кооперацию и т.д.

Для меня лично вопрос этот был вполне выяснен, то что без вооружённой борьбы ничего не добьёшься, а вылезать из п одполья сама жизнь указала не нужно и не нужно было тонко построенных речей и умозаключений, чтобы доказать это. [22]

Вскоре после открытия с"езда приехал Горький со своей женой Андреевой. Из дам, бывших на с"езде, я помню "Ревекку", богатую лондонскую еврейку, которая нам помогала деньгами. Из русских эмигрантов помню жену Степняка Кравчинского. В одно из воскресений была устроена поездка к Кропоткину, но я не поехал, предпочитая пойти в Британский музей, правда это было странно, но я решил, что на поклон к русскому князю анархисту идти не следует (сейчас бы я с удовольствием с"ездил).

Андреева устроила в кулуарах небольшой буфет, где нам давали бутерброды и пиво свежее, привезённое в бочках из Мюнхена (английское пиво имеет преотвратительный вкус). Мы с большим удовольствием пили горьковское мюнхенское пиво. При этом угощении была одна особенность, имели право есть бутерброды и пить пиво только большевики, меньшевикам это строго воспрещалось, и за этим очень бдительно следила Андреева.

Между тем положение меньшевиков в это время было тяжёлое. Денег у них не было, и рабочая часть делегации в буквальном смысле слова голодала, что незаметно было на интеллегентах. Дан по прежнему был таков, что поднеси иголку, брызнет кровь, но рабочие голодали. Нас, рабочих-большевиков, это немного возмущало, но Андреевой ведь не укажешь, деньги были её, кого хочет, того и кормит.

Один раз, очевидно, в субботу нас пригласили на вечер, устроенный английскими товарищами. Вечер был в большом клубе, произносилось много речей, нам переводили с английского на русский, и от нас говорили. Большинство было, насколько я помню, рабочие и работницы. Причём после этих речей мы разошлись по комнатам и залам. Угощали нас чем-то, велись отдельные беседы, которые переводчиками русскими эмигрантами, жившими в Уайчепеле, нам переводились. Много помогала нам мимика, когда не достаточно было переводчиков. Главный смысл был тот, что они нам сочувствуют, сочувствуют нашей борьбе с царизмом. Но то, что я вынес после этого вечера-банкета — у меня осталось впечатление, что они смотрят на нас сверху вниз, считая нас за полудикарей. Такое впечатление у меня осталось определённо. Кроме того, я вынес впечатление, что революционерами им никогда не быть, потому что каждый рабочий член тред-юниона имеет квартиру с ванной комнатой, тёплой уборной, аккуратно ест, постоянно имеет русские и датские яица — это средней руки русский буржуйчик. Ему так живётся, что он о революции любит [22об] послушать о том, как она проходит в других странах, но насчёт того, чтобы самому сделать революцию — он пожалуй воздержится.

С"езд затянулся довольно долго, ясные для нас вопросы, которые подлежали только голосованию, задерживались решением ввиду многочисленных выступлений со стороны меньшевиков, которые очевидно с целью, затягивали с"езд, чувствуя, что они в меньшинстве, а также и людьми, любящими просто поговорить. В свободное время мы ещё раз осмотрели британский музей, с"ездили в ботанический лондонский сад, приятное совместили с полезным. Бывали довольно часто в Гайд-парке, там происходила как раз забастовка железнодорожников. Небольшая сравнительно часть Гайд-парка занята площадью для митингов, там в воскресные дни происходят собрания, такие своеобразные в разных местах помещаются кафедры: с одной кафедры говорит интернационалист, с другой эсдек, с третьей представитель тред-юниона, в другом месте анархисты, а толпа ходит и идёт к той кафедре, которая по их вкусу. Около каждой кафедры стоит полисмен и следит за тем, чтобы не слишком сильно забрасывали оратора гнилыми яйцами и яблоками (а у них есть такая привычка, главное, жарят гнилыми яблоками), там же происходили собрания железнодорожников — забастовавших. Какие требования ими выставлялись, точно не помню, но не революционные, а чисто экономические; о наших требованиях, которые мы выставляли при каждой забастовке, не было и речи.