Эсташ Доже и его дьявол

Тем временем двери опочивальни приоткрылись, но не более, чем на ширину ладони. Из полумрака сверкнули два черных глаза, полные лукавства и наигранного смущения. Тот, кто подглядывал из-за двери, как бы оценивал обстановку и находился в раздумьях, стоит ли ему показаться или лучше сбежать от бесцеремонных пришельцев. Гиш помог ему решиться.

— Монсеньор! — воскликнул он, кланяясь.

Эсташ поклонился тоже. Убедившись, что его заметили, герцог Анжуйский соблаговолил явиться целиком. Эсташ наконец-то увидел глянцевитые иссиня-черные кудри, о которых говорил давеча Гиш. Их было очень много, целый водопад, тяжело спадавший на плечи и вдоль спины, они вились мелким бесом и были влажны и в ужасном беспорядке, растрепанные любящей рукой в порыве страсти. Так и представлялись пальцы, путающиеся в этой черной гриве, ибо даже без комментариев д'Эффиа было с первого взгляда понятно, чем занимался Месье вот буквально минуту назад. Эту минуту он потратил на умывание холодной водой, но она не смягчила лихорадочные краски на его лице и не сняла блудливую пелену с глаз. Его губы были даже не красные, а почти черные и пьяно разделялись, пропуская быстрые, судорожные вдохи-выдохи, будто он до сих пор не мог поймать обычный ритм дыхания. Он был в парчовом халате, плотном и тяжелом, как броня, и одной рукой придерживал воротник у горла, но именно этот целомудренный жест намекал, что шитая золотом парча скрывает наготу, и заставлял гадать, как ощущается тяжесть халата на голом, разгоряченном теле. До сих пор Эсташ думал, что повидал в этой жизни все, но нет, никогда еще он не сталкивался с такой концентрированной, такой яркой чувственностью. При появлении Месье сгустился воздух в комнате, а огоньки свечей померкли (или это потемнело в глазах Эсташа?).

— Я хотел извиниться перед вами, Гиш, за свой слишком непринуждённый вид, — заговорил принц, и его голос прозвучал с легкой хрипотцой, будто был присыпан пеплом, — но вы и сами выглядите... необычно.

— И притом своим видом я обязан причинам, совсем не столь сладостным, — вздохнул Гиш.

— Это вам наказание за то, что вы приняли приглашение своих отвратительных приятелей и предпочли их мне.

— Никогда и никого я не предпочту вам, монсеньор. И я в отчаянии, что вы столь неблагосклонно смотрите на моих друзей, ибо один из них вместе со мной собирается умолять вас о покровительстве. Его имя Доже де Кавуа и я прошу вас, монсеньор, отнестись к нему столь же милостиво, как вы всегда относились ко мне, ибо однажды на войне он спас мне жизнь.

Эсташ выступил вперед и преклонил колено. Тут он заметил, что герцог Анжуйский вышел к ним еще и босиком. Как же надо потерять голову в постели, чтобы забыть обуться?

— Я рад каждому из бесчисленного сонма людей, однажды спасших жизнь графу де Гишу, — объявил Месье, и Эсташ увидел перед своим лицом белую руку, протянутую для поцелуя. Она оказалась такой неправдоподобно горячей, что ему словно опалило губы. При каждом движении Месье из складок халата веяло живым теплом, а еще — запахом похоти, столь отчетливым, что у Эсташа закружилась голова, и он только со второй попытки смог подняться на ноги. Он не мог не думать о том, каким горячим должен быть монсеньор Анжуйский, если обнять его, и как силен этот душный телесный запах, если уткнуться лицом в то место, где шея переходит в плечо... Кажется, Эсташ пялился слишком откровенно, или Месье просто обладал острым чутьем в таких делах, но он взглянул прямо в лицо представленному ему кавалеру с томным любопытством — и тут же строго нахмурился, дескать, не забывайтесь, сударь, и эта стремительная смена настроений окончательно свела Эсташа с ума. Желание было настолько неуместно в данных обстоятельствах, что жуть брала, но разгоралось, как лесной пожар.

Меж тем герцог Анжуйский расположился в кресле и велел Гишу рассказать, наконец, все. И Гиш принялся рассказывать. Из его слов выходило, что герцог де Фуа забавы ради держал в своем доме какого-то безобидного безумца, считающего себя чародеем, и они, выпив лишнего, подыгрывали этому бедняге, но едва ли кто-то отнесся к вызову дьявола всерьез и поверил в эту фантасмагорию, разве что де Фуа упал в обморок, но он был пьян вусмерть. Эсташ сначала решил, что его друг нарочно представляет случившееся в наиболее комичном и легкомысленном ключе, чтобы потенциальный заступник отнесся к ним снисходительнее, но, кажется, Гиш даже не думал кривить душой и действительно видел их эскападу именно так. А может, всё так и было, а все фантастические и страшные события — просто порождение слишком пылкого воображения и винных паров? Пале-Рояль с его прихотливой роскошью и соблазнами отстоял так же далеко от мрачного леса Руасси-ан-Бри — далеко не географически, а с точки зрения атмосферы, — как собачка маркиза д'Эффиа от того зверя, который явился им в замке... или не явился? Эти два мира просто не могли существовать одновременно, и, раз так, Эсташ был склонен поверить скорее в Пале-Рояль.

Крещение свиньи Гиш представил как шутку, и у Месье такое толкование не вызвало возражений. Шокировать его нарушением поста и вовсе было невозможно, ибо Месье сам не постился (и не далее как на той неделе прилюдно удостоился нескольких оплеух от августейшей руки своего брата, когда неосмотрительно потребовал к столу мясо в его присутствии). Но вообще Гиш в своем рассказе не слишком упирал на темы религии и суеверий. Гораздо подробнее он остановился на оргии — по его мнению, это было самое важное, что вообще произошло в замке. Однако эту часть его сообщения Месье слушал с неодобрением, морща нос и тяжело вздыхая. Кажется, ему почему-то не пришелся по душе состав участников или их сочетание друг с другом, и он счел все бездарной тратой времени. Лучше бы они продолжали крестить свиней! Наконец он перебил Гиша прямо в кульминационном месте и капризно потребовал:

— Ох, расскажите лучше про дьявола! Я так и не понял, явился он вам или нет?

И тут дьявол в самом деле явился — вышел из спальни герцога Анжуйского, ступая так мягко и неслышно, будто выслеживал неосторожную душу.

Если первый раз он предстал перед смертными в чудовищном обличье, то сейчас воплотился в виде юноши несравненной красоты. Великолепная жестокость, совершенное бессердечие, безмерная гордыня, извращенные страсти проступали в его облике, в сущности, еще мальчишеском, но он казался таким умудренным опытом, столько запретных знаний таилось на дне его неподвижных темных глаз, что никто не назвал бы его мальчиком. Он был стар как змий со своим нежным чистым лицом и едва заметным пушком на щеках.

Будто решив не вносить диссонанса в общество господ, выглядевших совершенно неподобающе, дьявол сам был одет довольно небрежно, даже не потрудился заправить сорочку в кюлоты и натянуть как следует чулки, чтобы не морщили. Он как будто впопыхах накинул то из одежды, что нашел на полу, и бальные туфли с огромными парчовыми бантами и драгоценными пряжками, на высоких изогнутых каблуках (на которых он никогда не смог бы ходить так легко и бесшумно, не будь он дьяволом), только усиливали это впечатление. Он был ужасно бледен, с синевой под глазами и прочими следами излишеств и, подобно Месье, производил впечатление человека, только что вставшего с ложа страсти. Да что там греха таить, они встали с одного ложа, и страсть у них была одна на двоих.

— Я не помню, знакомы ли вы с шевалье де Лорреном? — спросил Монсеньор.

Гиш ответил, что не имел до сих пор такого удовольствия, но мечтал о нем с тех самых пор, как впервые услышал о шевалье и его бесчисленных достоинствах. И они раскланялись так церемонно, будто были послами двух равно могущественных и находящихся в чрезвычайно натянутых отношениях держав, встретившимися на официальном приеме. Гиш даже подмел пол плюмажем шляпы. У шевалье не было при себе шляпы, и ему пришлось проявлять любезность исключительно на словах. Он сказал своим глубоким, завораживающе медленным голосом, с первого звука наводившим соблазн и наваждение, что восхищен военными подвигами графа де Гиша и испытывает смущение, встретившись лицом к лицу с таким прославленным героем. Он, шевалье де Лоррен, чувствует себя прямо-таки недостойным подобного общества.

Эсташ сразу почувствовал к шевалье безумную и страстную ненависть и не смог заставить себя даже поклониться. Впрочем, шевалье на него и не смотрел и едва ли это заметил. Эсташ сам быстро отвернулся от него: долго смотреть на кого-либо, кроме герцога Анжуйского, никак не получалось, тот притягивал взгляд против воли, хотя Эсташ уже вполне серьезно боялся проесть в нем дыру. Тут он заметил, что у Месье озябли босые ноги, и он безуспешно пытается согреть их в густом ворсе тигриной шкуры, брошенной на пол. Почему-то ни шевалье, ни Гиш не заметили этого вовсе и не помогли ему обуться. Эсташ бы помог, но он не знал, где найти туфли принца. Тогда он, поддавшись порыву, сбросил плащ и, опустившись на колени, укутал в него узкие ступни Месье. Тот просто кивнул с рассеянной улыбкой.

— Я уверен, что ваши собственные подвиги впереди, шевалье, — сказал Гиш. — Какие ваши годы? Еще успеете покрыть себя славой.

— О да, — подхватил Месье, — вы знаете, мой дорогой, что шевалье в скором времени вступит в воинство Иоанна Иерусалимского?

Эсташ заметил, что шевалье просто перекосило при этих словах. Гиш удивился. Оно, конечно, приятно в знатных семьях, что младшие дочери, которым родители не хотят или не могут выделить приданое, становятся монахинями, а младшие сыновья при схожих обстоятельствах — мальтийскими рыцарями, но ведь для шевалье де Лоррена такая необходимость отпала: его будущее выглядело вполне обеспеченным.

— Зачем вам это? — спросил Гиш. — Надеюсь, я не задену ничьих чувств, если признаюсь откровенно, что у меня не вызывает доверия эта странная помесь монашества и воинства. Лучше бы разграничить эти два состояния раз и навсегда. Да, я знаю, иоанниты не раз показывали себя храбрыми ребятами и еще покажут, но, право, это всё так странно... Если вы желаете быть монахом, шевалье, к вашим услугам прекрасные обители нашей Франции. Хотя, если мне будет позволено маленькое замечание, это не совсем ваша стезя. Намерены быть солдатом — добро пожаловать во Фландрию. Можете, кстати, присоединиться ко мне, как начнется летняя кампания. Мы с вами отлично погоняем испанцев.

Эсташ поперхнулся. Перспектива воевать в обществе шевалье де Лоррена привлекала его разве что возможностью организовать для того шальную пулю.

— Неожиданное предложение, — ответил шевалье и вдруг улыбнулся не как дьявол, а почти как человек, и притом человек юный и даже, можно сказать, непосредственный, — но оно мне чертовски нравится. Если вы не шутите, я готов воспользоваться им.

— Что вы такое несете, шевалье? — нахмурился Месье. — Не бойтесь обидеть нашего друга отказом. Он поймет, что у вас другие планы.

— Мои планы ведомы только мне, — очень мягко ответил шевалье и добавил: — Монсеньор.

— Тут вы ошибаетесь.

— Это вы ошибаетесь.

— Я никогда не ошибаюсь, любовь моя, особенно в том, что касается вас. Не спорьте, сделайте одолжение. К тому же, мы говорим сейчас о делах графа де Гиша, а вовсе не о ваших.

— Хорошо, — бросил шевалье и, ни с кем не прощаясь, удалился обратно в спальню и в довершение громко хлопнул дверью.

— Знаете ли вы второго такого нахала? — выдохнул герцог Анжуйский в явном восторге от собственного умения избаловать миньона.

И они вернулись к скорбным делам Гиша и его друга, но Месье уже потерял интерес к разговору и, судя по нетерпеливым взглядам, которые он бросал на дверь спальни, мечтал о страстной ссоре и соответствующем примирении с шевалье. К тому же, обсуждать было нечего, все и так выглядело ясным, как божий день.

— Ни о чем не тревожьтесь, мой дорогой, — сказал Месье Гишу. — Вам ничто не грозит. Арестовать за такой пустяк, и кого — вас!.. Король этого никогда не допустит. Он ведь любит вас не меньше, чем я.

— Но он стал так строг в последнее время, — засомневался Гиш.

— О, это только потому, что, в отличие от нас с вами, он постился. Если вы понимаете, о чем я... Однако завтра Пасха, а значит, он снова подобреет, слава тебе, господи. Я уверен, что все образуется, но для вашего успокоения завтра же поговорю с ним и с Мазарини. А вы оба пока останьтесь в Пале-Рояле. Полагаю, вас не узнали, когда вы сюда прибыли? Вот и чудно. Вы в полной безопасности.

На следующий день герцог Анжуйский встал спозаранку и, как и обещал Гишу, отправился в Сен-Жермен, где королевский двор праздновал Пасху. Он хорошо подготовился: не взял с собой никого из своих постоянных спутников, зная, как неприятны они королю, скромно оделся, не стал ни краситься, ни взбивать аллонж облаком и в полдень появился на мессе таким ангелом с опущенным взором, что у случайного свидетеля, не знающего, кто он такой, мог бы вызвать слезы умиления. Но при дворе случайных свидетелей не было, и все знали Месье, поэтому его трогательный вид не произвел впечатления ни на кого, кроме, разве что, королевы-матери, которая и без того обожала его.

После мессы король и его брат, как всегда, помогли матушке подняться с подушки для коленопреклонений, поддерживая под локти с двух сторон, и — тоже как всегда — королю достался в благодарность лишь кивок, а Филиппа матушка любовно погладила по щеке. Король не был в обиде. Он понимал, что его особу не следует прилюдно тискать за щеки. Матушка, впрочем, и наедине этого не делала, но он всё равно не был в обиде и не сомневался в ее любви, просто эта любовь была другой, более рассудочной и требовательной. Филипп — иное дело, его можно было баловать, нет, его нужно было баловать, как советовал мудрый кардинал, баловать как можно больше и безогляднее, и, пожалуй, никаким его советам королева-мать не следовала с таким удовольствием. Конечно, ей нравилось, что Филипп такой нежный лизунчик и, более того, не перестал им быть, даже когда вырос. Ему исполнилось восемнадцать, а его по-прежнему можно наряжать, причесывать, подкладывать ему лучшие кусочки за столом и чуть ли не кормить с ложечки, целовать эти чудесные ямочки на щеках, которые появлялись, когда он улыбался.

— Давайте останемся одни, — предложил Месье, когда они выходили из церкви.

Король сделал знак придворным, и те отстали на добрых два десятка шагов, дав семейству иллюзию уединения и возможность поговорить без любопытных ушей. Впрочем, на первых порах они говорили о всяких пустяках, например, о том, почему на Пасху всегда такая прекрасная погода, ведь не было же ни одного случая, чтобы в этот день лил дождь или было просто облачно. Король шел впереди с матушкой. В кои-то веки во время их совместного променада она опиралась на его руку, а не на руку Филиппа, но это чудо случилось, скорее всего, только потому, что с Филиппом хотел поговорить Мазарини. Месье сегодня, против обыкновения, был исключительно мил даже с ним, чем кардинал и воспользовался — когда его еще будут вот так внимательно и серьезно слушать, склонив голову на бок? Королева, видя эту идиллию, была на седьмом небе.

— Ваш брат, — сказала она, — сущий ангел.