Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Много ты крестьянских девок в котах видела? И в поршеньках-то не находятся! *

*— Поршни — внешне почти те же лапти, но кожаные. Прим. авт.

Аксинья недовольно засопела, но крыть было нечем. И в доме-то девки в лаптях ходили — на поршни кожи не напасешься.

— Я в этой пакости ходить не умею! Ножки наколю!

— Вот и будем учиться, — спокойно ответила Устинья. — Хочешь на базар пойти за рябиной? И потом из дома выходить спокойно?

Хотелось. Так что Аксинья решила потерпеть лапти. Да и Устя добила решающим.

— Все одно никто нас не узнает. И о нас тоже не узнают, а крестьянским девкам и в лаптях можно.

Аксинья только вздохнула, что та мученица.

— Хорошо. Идем...

Улыбку на губах сестры она не заметила. Устя сегодня сделала маленький шаг к своему новому будущему. И сестра ей пригодится.

* * *

Вечером Устя покорно сидела за трапезой.

Ковыряла ложкой пареную репку. Та, хоть и таяла во рту, хоть и сдобрена была маслом, но девушку не радовала.

Она помнила мать.

Уставшей и измученной болезнью.

Она помнила отца. Равнодушным и холодным.

И сейчас... да, сейчас, восстанавливая свое впечатление, она была уверена — так и есть. Вот упади она сейчас в корчах, закричи, забейся, батюшка и ухом не поведет. Не то, что волноваться за родное дитятко — просто рукой махнет, да слугам прикажет на нее ледяной воды вылить.

Равнодушие.

Это чувство пронизывало всего Алексея Ивановича Заболоцкого, оно окутывало его плащом, оно светилось в серых, как и у самой Устиньи глазах, оно заволокло трапезную серой хмарью. Оно изредка рассеивалось, когда глава семейства поглядывал на сына, но и только.

Да и сын...

Илья Алексеевич Заболоцкий был мужским отражением матери внешне — и отцовским по характеру. Если раньше Устя еще могла думать, что все исправимо, что она может добиться отцовской любви, уважения брата, понимания, любви, надо только послушной и покорной быть, и будет ей радость!

Нет.

Никогда такого не случится.

Всегда отцом будет править стремление к собственной выгоде. Всегда ему интересна будет только своя жизнь. А чужая?

А что — чужая. Ее можно и под ноги кинуть, чтобы сапоги вытереть.

Дочери? Дочерей надо выгодно продать. Вот и все...

Ни поддержки, ни помощи она ни от кого не получит.

Устинья ковыряла репку, обводила взглядом стол. Когда-то, в монастыре, она хорошо научилась читать по лицам. Видела, кому плохо, кому больно, кто злится, кто терпит...

Сейчас она тоже все видит.

Матушка любит отца. Любит сына. Дочерей скорее терпит. Если они не будут доставлять хлопот — отлично. Если будут, их просто сломают через колено, как это с Устей и произошло, в той жизни.

Да и с Ксенией, наверное.

Вот сестра, сидит рядом, поблескивает любопытными глазенками, улыбается. Не злая, не подлая пока — когда она свернет на кривую дорожку? Можно ли это исправить? Пока она, что любопытный щенок, который не боится получить кованым сапогом в брюхо. Жаль, надолго так не останется.

Вот брат.

Смотрит только на отца, явно старается ему подражать. И плечи так же расправляет, и прищуривается, и даже усы вытирает тем же движением.

Не будет от него помощи.

Есть такая порода людей.

Он не хороший, он не плохой, он такой, какой его хозяин. Он умный, он добрый, но ровно пока хозяин не прикажет обратного.

Сейчас его хозяин — отец.

Потом — кто будет потом? Устя и не помнила даже, после замужества очень мало она родных видела. Федор не давал.

Устя вдруг осознала, что брат-то... младше, чем она?

Да, она умирала, старше была, лет на пятнадцать, даже больше. И смотрела на Илюшку уже совсем другими глазами.

Ведь мальчишка, как он есть. Вот и след от прыща на шее, под бородой просто не видно, а он есть. Если приглядеться.

И на отца он смотрит, как щенок на вожака стаи. И... сможет ли брат так смотреть на нее?

Нет, не сможет. Или сможет он?

Устя отчетливо поняла, что ни с отцом, ни с братом у нее договориться не получится. Отец никогда не примет ее всерьез.

Брат сначала будет следовать за отцом, а потом... ночная кукушка всегда дневную перекукует. Не нами то заведено, не нами кончится. Значит не надо на них рассчитывать.

Обойдемся без союзников. Надо просто будет сделать так, чтобы они не мешали. А то и лучше.

Если отец свою выгоду почувствует, он горы свернет, моря закопает. Вот и пусть...

Устя ковыряла репку и думала о будущем. Том будущем, в котором ее семья останется жива и невредима. Ее семья.

Ее любимый.

Ее новая жизнь.

Понадобится солгать, убить, по крови пройти — не задумается!

Огонек горел внутри. Ровно-ровно, словно крохотная черная искорка. И это давало надежду на будущее.

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Дура я, наверное.

Но понимала, что так надо поступить. Даже против своей воли, даже против разума.

Дура.

И все, что случилось, только моя вина.

Почему я его не оставила умирать?

Почему не нанесла удар?

Почему кинулась помогать?

Я могу только предполагать. И сейчас, прислушиваясь к своим ощущениям, тогда... это не я помогала. Сила моя меня потянула, сила за меня решила, наружу выплеснулась потоком бурным... почему?

Потому что нужно было в тот момент помочь, а Жива-матушка — она всему живому помощница?

Но ведь смерть — это часть жизни.

Или... моя сила его узнала. Узнала и рванулась... к знакомому? К тому, что привычно? Но почему так? Это мне еще надо узнать и выспросить. Ах, как же не хватает знаний! Никогда б я не допустила такого, если б знала, никогда!

* * *

Устинья отлично понимала — ей нужно сходить в храм богини. Верея просила, почти приказала волхву найти, да и сама Устинья понимала — надобно! А как?

Дома у них молельни не было. То есть была, конечно, домашняя, с крестами и прочим, как положено. А уголка для Живы не нашлось.

Хотя там немного и требовалось. Всего-то живой цветок из храма. Или деревце.

Возьми росток, посади дома, да и приходи к нему, хоть иногда. Пока он жив — слышит тебя богиня.

Завял? Умер? Просто так эти растения не погибают. Думай, что ты сделал против Правды. Тогда богиня простит.

Огонек теплился под сердцем. Устя знала, он не погаснет. А вот полыхнуть может в любой момент, тем самым, черным, страшным пламенем.

Страшным?

Нет, ей не было страшно за себя. Ей было страшно не удержать огонь в узде. Не справиться.

А еще...

Учиться надо.

Сила — это только сила. Как меч — всего лишь остро заточенная железка. Не будешь учиться, у тебя его любой отнимет, да и тебе накостыляет. С силой то же самое.

Мало ли, что там тебе дано?

Учись! Тогда и прок будет!

А где научить могут? Только в храме. Хотя правильно ли это место называть храмом?

Жива. Богиня, дающая жизнь. *

*— трактовка автора чуточку отличается от общеславянской, но принципы схожи. Прим. авт.

Она не любит мертвого камня, она любит живые рощи, поляны, луга, леса. Вот и поклоняются ей в роще.

Есть такая и рядом с Ладогой. Чуточку в стороне, но есть.

Еще первый государь Сокол запретил ту рощу вырубать на дрова, или как-то растаскивать. Разве что хворост собирать, упавшие деревья выносить. И то — если роща дозволит.

С тех пор запрет и держится.

Всякое, конечно, бывало. И вырубать рощу пробовали, и поджигать. Ничего не получалось. Погибали люди. Деревья падали на лесорубов, поджигатели роняли на себя горящие угли, сами вспыхивали свечками...

Что потом с рощей сделал Фёдор?

Устя не знала. Когда ее убрали, иначе не скажешь, в монастырь, роща еще стояла. Еще боролась... до конца боролась.

До последнего... последней. До Вереи.

Устя потерла лицо руками.

Идти необходимо.

А как?

Для прежней Усти шестнадцати лет от роду, задача была невыполнима.

Для нынешней — сложно, но можно попробовать. И Устя решилась.

Потихоньку соскользнула с лавки. Аксинья сопела неподалеку. Сестры спали вместе, в светелке, но у Аксиньи сон крепкий, Устя помнила. Она однажды с лавки упала, закрутилась во сне, так другая бы проснулась, а Аксинья только повернулась — и дальше спит. На полу.

Устя выглянула за дверь.

Никого.

Хорошо. Но если бы там был кто-то из служанок, или нянюшка — пришлось бы сейчас выйти и вернуться. А что, и так бывает. В нужник надо, живот прихватило.

Никого.

Устя вихрем пролетела по коридору, толкнула дверь кладовки. Не заперто. И понятно, ничего тут особо важного нет, сундуки стоят, вот они-то заперты. Но ей не сундук нужен, ей нужно то, что спрятано между сундуком и стеной.

Устя подбирала наряды для ярмарки, ну и себе пару вещей отложила, потом припрятала потихоньку, пока Аксинья не видела.

Из-за сундука появился старый, кажется, еще прабабкин сарафан. Некогда роскошный, а сейчас пообтрепалась ткань, потемнела и местами разлезлась вышивка, пара дырочек появилась. И старая же душегрея, изрядно поеденная молью.

Осень. Холодно.

Поверх всего этого великолепия, остро пахнущего лавандой, Устя намотала платок. Посмотрелась в зеркало.

Если б не коса... так, косу — внутрь. Вот так.

Отлично, теперь и не поймешь, то ли девка, то ли бабка, лицо закрыто, руки закутаны, одежда неприметная. Хорошо.

Может, и пробежит она незаметно?

Устя выдохнула, привычно перекрестилась, потом опустила потерянно руку.

А можно ли? После всего, что случилось с ней? И в храм-то ходить боязно... как еще огонек подсердечный на это отзовется?

Хотя какая разница. Сейчас надо так, чтобы никто не понял, не заподозрил. А потом... дожить бы до этого! Просто — дожить!

И Устя решительно выскользнула из кладовки.

Не просто так она рябину собирала, она еще и за подворьем наблюдала.

Собаки?

Собаки ей не страшны, сторожа — хуже. Но сторожей ей не встретилось. Спят, небось. А и ладно.

Вот и задняя калитка. Устя помнила, через нее девки на свидания бегали. Хозяева не потворствовали, да разве удержишь? Дверь отворилась без единого звука — хорошо петли смазаны.

Темные ночные улицы сами стелились под ноги, Устя почти летела туда, где чувствовала такое же тепло, как и внутри себя.

В ней горит огонек. А там... там целый костер! Ей лишь искра досталась, а в роще пламя, к нему можно протянуть руки и греться. Оно теплое, родное, уютное, хорошее...

Каким чудом ее не заметили?

Устя и не раздумывала над этим. А все было просто.

Лихие люди позже на промысел выходят. Сейчас еще только стемнело, может, час прошел, полтора... сторожа еще толком не уснули, пьяницы из кабаков не пошли, зато стража по улицам проходит. Государь так приказал. Обходить город сразу после захода солнца — и через каждые два часа. Понятно, не всегда это соблюдалось, но первый-то обход стражники делали честно. Второй — уже не всегда, а третий и вовсе как повезет. Потом уже петухи запевали, потом приходилось идти.

Устя как раз незадолго до первого обхода и проскочила.

Почти пролетела по темным городским улицам, сама себе удивляясь. Вроде и нечасто она в городе бывала, пешком почти не ходила, в возке ее вывозили, в карете, а все помнит!

И куда свернуть, и как пройти.

Помогло еще, что усадьба их была в нужном конце города. Тут пройти-то всего ничего, может, с полчаса по городу — и ты уже рядом с валом.

Грязным, вонючим... что ж! Устя только рукой махнула. Лапти, конечно, в грязи будут, но что с ними делать, она подумает потом. Да и лапти же! Не сапожки, не чоботы. *

*— кому интересно — смотрите про Камер-Коллежский вал. Город старались обнести стеной, но бывало всякое, прим. авт.

Вал не слишком высокий, может метра три, но это ИЗ города. А с другой стороны ров с водой. Сейчас, скорее, с жидкой грязью. Глубокий, но узкий, перепрыгнуть через него можно.

Откуда Устя знала? Да тот же Фёдор и говорил.

Зачем вал построили?

А боролись с беспошлинным ввозом товаров. Телеги теперь могли пройти только по нескольким дорогам, через заставы. Государь еще хотел сеть постов вокруг вала расставить, чтобы любого, кто его просто так перелез хватали и пороли.

Про Борисе Ивановиче такого не делалось. Государь справедливо рассудил, что ни к чему вал охранять. Телегу ты через него не перетащишь, тюки не перекинешь, а одну бутылку... ладно уж! Коли ты так выпить хочешь, что через вал полез — пей!

Людей на ту охрану много понадобится, а пользы мало будет. Просто надо вал подновлять и ров прочищать, вот и будет ладно. А кто через вал полезет... явно не просто так, для баловства.

Сейчас Устя благословляла это решение.

Фёдор потом все же расставит посты, и стража будет хватать любого, кто будет перебираться через вал, и нещадно пороть прямо на месте. И Фёдор будет сам проверять посты, и нескольких людей прикажет запороть насмерть...

Это будет потом.

А сейчас она нещадно вымазалась, перебираясь через земляной вал, и радовалась еще более-менее сухой погоде. А то бы и хуже было.

Слезла с другой стороны, кое-как перескочила через ров, правда, упала на четвереньки и кажется, колено рассадила. А и ладно. Дохромает.

* * *

Роща открылась внезапно.

Кажется Усте — или она подальше от вала была?

А, неважно.

Вот только что голая дорога, а сейчас уже вокруг подростки, кустарнички, и все шуршат рядом. И соловей поет.

Устя невольно завертела головой, стараясь отыскать ночного певца. И нашла, что удивительно.

Соловей устроился на ветке дуба, и пел так, что дух захватывало. И был он при этом совершенно белым. Или луна так на перьях отливает?

Устя об этом не думала, она шла вперед и вперед.

И снова споткнулась, упала, выходя на поляну. Совсем небольшую, круглую — и береза на поляне. Да какая!

Сразу видно, она еще государя Сокола помнит. И до того сколько веков встретила?

Толстенная, мощная, покрытая густой зеленой листвой, словно и не приходила в рощу осень.

Устя согнулась в поклоне, да так, что носом чуть в траву не уперлась.

— Богиня...

И словно эхо ей ответил тихий голос.

— Богиня!

Только вот чувства разные были. Устинья перед рощей благоговела. А с той стороны ужас в голосе чувствовался, да какой!

— Кто тут?

Устя оглядывалась. Говорить? Бежать? Делать-то что?

— Это я.

Одетая в простую рубаху и ярко-зеленую поневу, на Устю смотрела женщина.

Молодая? Старая?

Лицо с морщинками, а глаза молодые, яркие, зеленые, даже в темноте видно. Такая искристая зелень, как у кошки, даже светится немного.

Фигура женская, и движения совсем легкие, девичьи.

— Кто ты? — Устя спрашивала требовательно. Разные люди приходят к Богине, да и слуги ее... Волхва это? Или пока еще помощница? Или кто-то еще? Не очень Устя во всем этом разбиралась...

— Я просто служу Живе.

— Ты — волхва? — Устя и не сомневалась. Она имеет право спрашивать.

— Да.

— Я... я пришла не просто так. Мне приказала прийти сюда одна из Беркутовых.

— Кто?

— Прости. Я не могу назвать ее имя.