| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Когда мне стукнуло девять лет, бордельная хозяйка надумала пристроить меня к ремеслу, захаживали к ней такие любители. Родительница не возражала. Мальчишкой я был смазливым, нрав имел живой и отзывчивый. Благодетельницы не рассчитывали натолкнуться на отказ, лишь дурак, по их мнению, мог отказаться от сытой и счастливой жизни. Сначала дурака попробовали образумить, потом — осчастливить насильно. Да только я успел столковаться об обучении с Енохом-вором. Енох старел, былого проворства не было в нем и в помине, скрюченные шишковатые пальцы утратили прежнюю ловкость, а искривленные подагрой ноги едва держали хозяина. Вор с трудом мог добывать себе на пропитание, а между тем покушать он привык вкусно. Договор был заключен и скреплен по правилам слуг Ночной Госпожи. Енох обязался обучать меня ремеслу без утайки, а я — кормить его ортоланами и поить сладким ангейским вином.
Утроба старика оказалась поистине ненасытной. Все, что удавалось мне украсть, шло на разносолы для Еноха. Страсть к обжорству оказалась роковой. Перед кончиной вор жаловался на рези в животе, у него невыносимо смердело изо рта и рвало кровью.
Я никогда не задумывался о прошлом Еноха, мне он казался стариком, хотя в действительности в момент смерти ему едва ли перевалило за тридцать. Однако из-за непомерного пристрастия к жирной пище и обильным возлияниям выглядел он скверно. Оглядываясь назад, я понимаю, что Енох дал мне воспитание, более присталое отпрыску благородного семейства, нежели уличному воришке, и это заставляет меня предположить, что вор был благородных кровей — чего стоила одна его любовь к ортоланам!
Верно, происхождение Еноха и стало действительной причиной, по которой он согласился принять меня в обучение — чувствуя чуждость обществу, в которое волею судьбы попал, он нуждался в компаньоне, способном понять его. Исподволь Енох взрастил во мне идеалы и убеждения, немыслимые для уроженца городского дна. Хотя сам я, разумеется, не замечал отличий между собой и другими обитателями трущоб — не имея возможности взглянуть со стороны, я считал их само собой разумеющимися. Искренне полагая себя вольным ветром, этаким перекати-поле, в действительности я впитал от Еноха неосознаваемое самим почтение к старшим и послушание — о, на послушании вор настаивал особо. Он вбивал в меня его длинной палкой, на которую обычно опирался при ходьбе, заставляя скакать, и уворачиваться, и защищаться, и даже отвечать ударами на удар, что вору нравилось особо. Верно, будучи вынужденным стать простолюдином и отказаться от ношения оружия, Енох тосковал по бою на мечах, чем по сути и были наши упражнения с палками.
Енох нещадно колотил меня за сквернословие и коверканье слов, свойственное прочим обитателям трущоб; он заставлял меня запоминать кучу вещей, смыла которых я постичь не мог, но уроки покорности сделали свое дело — скрежеща зубами я внимал вору. Пару раз, договорившись с конокрадами, он даже ухитрился взгромоздить меня на коня, но, не обнаружив во мне ни малейших проблесков таланта наездника, оставил попытки. Единственное, чему не смог научить меня Енох — это письму и чтению, поскольку сам, имея идеальную память, не нуждался в переложении мыслей на язык черточек и точек, которые он пренебрежительно называл костылями для разума.
Полученная наука во многом объясняла ту легкость, с которой мне удавалось выдавать себя за порядочного горожанина, хотя все свои успехи я приписывал исключительно везению, а не воспитанию, ценности которого попросту не осознавал. Оно же объясняло, почему мне удалось ужиться с Альхагом и его воинами — на каком-то глубинном уровне сознания я отмечал их сходство с моим прежним наставником, и не воспринимал как врагов, а ведь для исконного обитателя трущоб они были именно таковыми.
Еноху удалось развить во мне и еще одно ценное качество — страсть к постижению нового. Я жадно впитывал любые сведения без разбору, будь то расположение черных выходов из дома, куда я собирался залезть, или кличка любимой кошки его владельца. После смерти вора, используя полученные знания, я свел знакомство с Пронырой и Везунчиком. Все-таки втроем перебиваться было легче, чем одному.
Моя история казалась мне незначительной и неинтересной. Я выпалил ее скороговоркой, мечтая, чтобы Сагитта поскорее отвязалась. Ну не всякому же на роду написано стать воином или колдуном!
Пока я болтал, спутники мои заскучали. Его высочество принц Ариовист с отсутствующим выражением глядел в огонь. Отблески пламени скользили по высоким скулам и мраморному лбу наследника престола, он был похож не изваяние, совершенное и застывшее в холодном своем совершенстве. Мой недруг Браго спал, завернувшись в плащ и положив под голову седло, от его громогласного храпа сотрясалась земля. Настроенный на лиричный лад рыцарь Данко отправился бродить по окрестностям. Драко, третий из воинов, задумчиво очищал от коры сухую палочку и бросал стружку в костер, следя как она вспыхивает и сгорает в одночасье.
Пожалуй, пришло время задержаться и подробнее описать этого человека. У него было грубой лепки лицо с крупными чертами: не единожды перебитый широкий нос, большой рот и маленькие глубоко посаженные глаза под выпирающими надбровными дугами. Благодаря своей внешности Драко мог показаться недалеким, но я имел возможность убедиться, что первое впечатление обманчиво. Драко был обделен Создателем по части эмоций, скуп на улыбки, нелюбопытен. Одни и те же истории он мог рассказывать или слушать по нескольку раз, одни и те же действия повторять непрестанно, нимало не смущаясь их монотонностью. Он медленно приходил к чему-либо, однако определившись, уже не сворачивал с намеченной стези. В гербе Драко был дракон, и сам он, высокий, мощный, с выбритой наголо головою, напоминал поднявшегося на задние лапы ящера. Сходство с драконом усиливал плащ, в который Драко облачался по непогоде. Когда я впервые увидел это зрелище, душа моя ушла в пятки: за спиной воина бились и хлопали черные полы, с капюшона хищно скалилась морда с разверзнутой пастью, высоким гребнем и пламенеющими алыми очами.
Невзирая на столь устрашающий вид, Драко был сущим добряком. Возможно, потому он и старался выглядеть страшнее, что стеснялся этой своей поистине детской, безрассудочной доброты. Среди прочих он был настроен по отношению ко мне наиболее дружелюбно.
Драко и подытожил мое повествование:
— Да, парень, не баловала тебя жизнь. Ну да не горюй, коли сам Альхаг взялся за тебя...
Помянутый колдун не замедлил отозваться:
— Пойдем, Подменыш, разомнемся. Хочу составить впечатление, как ты усвоил науку Цветка Смерти.
Сказать, что я был удивлен его приглашению, значит не сказать ничего. Я не признался бы своим спутникам под страхом смертной казни, но мне пришлась по вкусу тяжесть оружия в ладонях. Попробовал бы кто обидеть меня теперь, когда я начал постигать ратную науку! Я чувствовал, как наливаются силой мои руки и плечи, как распрямляется спина, добавляя сходства со знатным господином. Порой в самых смелых мечтах я воображал, что когда-нибудь превзойду во владении клинком мою наставницу хотя бы потому, что она женщина, а значит, уступает мне в силе и выносливости. Но ни в этой, ни в последующей жизни я не мечтал сравниться с придворным колдуном.
Я покорно взял саблю и последовал за Альхагом, не переставая дивиться, какой ему интерес в поединке. Дивился я недолго. Атака была неожиданной и жесткой. Тело отреагировало быстрее разума — я уклонился. О! Не имея до сих пор возможности сравнивать, я и не знал, насколько снисходительна была ко мне Сагитта. Да и Енох с любимой своей палкой в подметки не годился лейб-колдуну.
Я вынужден был отступать, даже не помышляя о нападении. Только пятиться. Уворачиваться. Подпрыгивать. Пригибаться, вздрагивая от гула рассекающего воздух клинка. Вертеться столь резко, что кости протестующе хрустели. Не прошло и пяти минут, как рубаха моя взмокла от пота, а волосы прилипли ко лбу. Альхаг играл со мною, и мне приходилось принимать навязанный ритм.
Я видел работу мастеров по чужим кошелькам, да и себя без ложной скромности причислял к таковым, однако я помню, скольких усилий стоила мне репутация. Дни и ночи напролет я клял за неуклюжесть собственные руки, до ломоты я в спине кланялся перед воображаемыми господами, добиваясь жалобного дрожания голоса, я твердил слезливые фразы, пока смысл их не начинал ускользать от меня. Тому же, что вытворял варвар, невозможно было научиться и за целую жизнь. Альхаг был невероятно, по-змеиному гибок. Я мог бы поклясться, что во время боя тело его меняет форму, а добрый десяток рук против природы человеческой гнется во всех направлениях разом. От этих метаморфоз у меня голова шла кругом. Удары Альхаг отмечал мельком — то надорвет рукав, то распорет штанину. Кожи клинок не коснулся ни разу, и это тоже свидетельствовало о мастерстве колдуна.
Внезапно Альхаг прервался.
— Жарко, — вымолвил он, стягивая стеганую безрукавку, а за нею следом рубашку тонкого полотна. — И ты разоблачайся, парень, не то останешься в лохмотьях.
В его словах был определенный резон. Я повиновался, радуясь, что сумерки скрывают дьявольскую метку на моей спине. Ее я стеснялся больше, чем наготы. И у Еноха, и позже, ютясь в одной комнатушке с Пронырой и Везунчиком, даже в палящий зной я спал в исподнем, отговариваясь чувствительностью к холоду. Мне не верили, но признание права на тайну было одним из непреложных канонов слуг Ночной Госпожи.
Поединок продолжался. Молчаливыми свидетелями ему были вечерние звезды, да высокие — по пояс — травы, да еще легкий ветерок. Постепенно я начал выдыхаться. Почувствовав это, варвар удвоил натиск. Игра близилась к завершению. Раз — Альхаг выбил саблю из моей руки. Краем глаза я видел, как она перекувырнулась в воздухе и затерялась среди степного разнотравья. Два — варвар толкнул меня в спину, одновременно подставляя подножку. Я растянулся на земле. Будь сейчас день, моя дьявольская отметина открылась бы во всей красе. Надеюсь, колдун не кот, чтобы видеть в темноте.
— Превосходно! Цветку Смерти удалось совершить невозможное.
Так сложилось, что разговоры с придворным колдуном влекли перемены в моей судьбе. Не стал исключением и этот. Не то повинуясь приказу варвара, не то по собственной инициативе помимо занятий с мечом Сагитта вдруг озаботилась моим образованием.
Стоило лошадям сбавить темп и перейти с галопа на более медленный аллюр, как чалая кобылица Сагитты оказывалась бок о бок с моим Браго, колдунья обматывала поводья вокруг запястья и принималась донимать меня вопросами.
— Что ты знаешь о его величестве короле Максимилиане?
— Я могу по звону отличить королевский солнцеликий от церковного аврума. И от баронского тоже смогу, — похвалился я. — Знаю, что один солнцеликий равен тринадцати серебряным луням, а лунь куда как лучше разбить на полулуни и четвертьлуни — опасно все деньги в одно место прятать! В четвертьлуне снова тринадцать медяков-созвездий, самое мелкое из которых крош... Кстати, а мой крош тебе еще потребен?
— У тебя лишь деньги на уме! — упрекнула Сагитта.
Я обиделся.
— Да кого хочешь спроси, сможет ли он на слух солик от аврума отличить! Я, между прочим, этой премудрости тоже не одним днем выучился!
— Меня интересовало, что ты знаешь о короле, а не о королевской монете.
— Правители меняются, а золото остается золотом. На ценность солнцеликого не влияет выбитый на нем лик, — повторил я любимую присказку Еноха, перешедшую ко мне по наследству вместе с его ремеслом.
Сагитта начала терять терпение. Мне доставляло удовольствие злить ее: отблески душевного волнения озаряли лицо колдуньи, она разрумянилась, губы алели маковым цветом, а глаза метали молнии. Легко можно было вообразить, будто мы не вели беседу о короле, а целовались полчаса кряду.
— Нельзя быть таким ограниченным! — прервала Сагитта мои мечты.
— Я практичен. Какие знания о государе могут накормить меня или отогреть в морозы? Цвет волос его? Разрез глаз? Имя мастера, изготовившего его любимую ночную вазу?
— Ты невозможен! Ты глуп и закостенел в своей глупости!
Вот теперь к поцелуям можно было смело прибавлять несколько занятных трюков, подсмотренных мною в детстве в борделе.
— Откуда вору набраться учености? Думаешь, я коротал вечера за разговорами? Праздная болтовня хороша в тепле и на сытый желудок, а у бедняков незатейливые нужды.
При упоминании выпавших на мою долю невзгод, Сагитта смягчалась. Я давно заметил за ней склонность к состраданию, и тем удобнее мне было ею пользоваться, что колдунья упорно отрицала в себе любые черты, делавшие ее уязвимой.
— Слушай. До Максимилиана каждый правитель вел летоисчисление со дня своей коронации. Взошедши на престол в возрасте двадцати трех лет от роду, король Максимилиан повелел отныне и впредь продолжать подсчет лет от прежнего владыки.
— Это так важно? — не удержался я от вопроса.
— В этом был он весь. Максимилиан прежде радел о людях и уже потом — о собственном величии, ведь каждый раз считать время заново и неудобно, и бессмысленно.
— Как скажешь, — легко согласился я, удивляясь, почему Сагитта придает подсчету лет такое значение. Я их, например, вообще не считал. Спросите, а как же тогда мой возраст? Боюсь разочаровать вас, но в действительности я его не знал. Просто цифра четырнадцать показалась мне примечательной, ведь она больше, чем количество серебряных луней в одном солнцеликом. Коли уж мерить, так по-королевски!
— Слушай дальше. Ты когда-нибудь видел карту?
Я поборол искушение прикинуться дураком, чтобы позлить Сагитту. В свое время Енох научил меня занятному фокусу. Собственно, тогда я и запомнил, чем отличается север от юга, и какие народы живут по соседству с королевством, ибо не зная подобных тонкостей, невозможно было задурить людям голову.
Объясняя, Енох неизменно возводил очи к часам, что висели на храмовой колокольне посреди рыночной площади, и я следовал за ним взглядом. "Для знатных господ время бежит иначе. С первыми петухами они отправляются в постель, где почивают до полудня. Поднимаются под вечер, наряжаются, готовясь кутить ночь напролет. Вот и тебе, если хочешь запомнить карту, придется думать по-благородному.
Рисуй часы на карте, да поаккуратнее! Грязь с рук об порты вытри!
Когда стрелки твоих часов устремлены вверх, наступает утро. Стало быть, наверху карты отмечены Утренние земли, и это север. Дальше, на востоке лежат земли Дневные, на юге — Вечерние, и, наконец, там, где запад, простираются земли Ночи".
Это трудно было понять, но я понял. После по наказу Еноха я рядился в иноземное платье и возвращался на рынок. Стоило мне заприметить жертву, как я тотчас обращался к ней за помощью, доверительно вручая карту. Карта была у меня знатная: испещренная непонятными символами, затертая и такая огромная, что удержать ее можно было лишь обеими руками. Пока горожанин любезно разъяснял, как сподручнее проехать в Утренние, или Вечерние, или Дневные земли, я опустошал его кошелек, а нарисованные реки и горы служили мне надежным прикрытием.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
