Разумеется, — это все не он. Не бывает так, чтоб рожу перекашивала судорожная зевота, при которой во рту скапливалась совершенно жидкая, водянистая слюна, под веками — сухой песок на клею, сердце — давит от сигарет и бессонной ночи, а рукопись пишется как будто сама собой, не им, а — через него, через его посредство. Потом, в половине седьмого, когда в обычные дни он только что начинал подниматься с матюками сквозь зубы и чувством бессильной злобы, все вдруг кончилось, голова вообще перестала хоть что-нибудь соображать, а он поймал себя на том, что сидит, тупо уставившись перед собой, с приоткрытым ртом, а в руке у него — застывшая в неподвижности ручка. Но дело, — он был уверен в этом, как в собственном существовании, — было сделано. Как раз настолько, насколько это нужно для того, чтоб в этом в любой момент мог разобраться не только что он, но и любой нормальный человек вообще. Если он вообще-то грамотный. Если математику в пределах технического вуза того... не вовсе забыл. Если он в курсе, о чем вообще идет речь.
А вот назвать-то как? Нет, то есть название отчета-то как раз ясно, оно дано раз — и навсегда, запрограммировано и детерминировано, и сделать с ним ничего нельзя, хотя рука так и тянется зачеркнуть этот поганый, бессмысленный, отвращающий ум и глаза, суконный набор слов. Потому что содержание отчета, даже переписанное скучными канцеляризмами, выпирает из того, что можно назвать "отчетом", как тело гиппопотама из распашонки на младенчика. И если Балоян не поймет, с чем имеет дело, значит — не такой уж он умник. Не ра-азэтакой уж доктор. И вообще у нас в членкоры кого попало принимают...
Вся беда была в том, что мысли в этот укромный час, начавшись с чего-то вполне конструктивного, не вели ровным счетом ни к каким внешним действиям, а потом, плавно-плавно перетекая с одного — на другое-третье-пятое-десятое, совершенно одинаково вели к тому, что глаза сами собой закрывались, а в глазах возникал приятный, успокоительный такой гул. В пору было бы упасть со стула, ежели уж вовсе никак не получается с него встать. Воспользовавшись очередным зевком в качестве повода, он искусственно затянул его, капнул слюной на ковер и все-таки встал. Штормило. Так что очередной порции чернейшего кофе было никак не избежать. Уши... — он пощупал, — холодные. Он не в курсе насчет глупости, но что от Ночной Усталости у него впрямь холодеют уши и именно уши — это факт. Очевидно — что-то лошадиное в его натуре все-таки есть...
... А истинную тему сорокадвухстраничного отчета можно было бы обозначить, как Основы Материальной Логики. Или, скажем, — Основы Стихийной Логики. А еще можно совсем уж Карасиво-но-Заковылисто: Физические Основы Безусловной Логики. Так. И что же это у нас получается? Выходит, что он только думал, только воображал, что ученого изображал, а на самом деле был ученым на самом деле? Чудны дела Твои, Господи! Вот. Как до сердца, до печенок, до дела, так сразу: "Го-осподи!". А то все "Безначальное Дао", да: "Безначальное Дао"...
Спонтанная, ненатужная, как понос, сонливость под грубым и решительным воздействием кофе, холодного умывания (о холодном душе дрожащему организму было страшно даже и подумать) и растирания столь же холодных ушей мало-помалу уступила место какой-то внутренней замороженности, когда со стороны человек выглядит почти что нормальным, но при этом способен совершенно свободно надеть на голову вместо шапки — небольшую собачку, вроде пог-ганой маминой Ромашки, или — солидно сесть рядом со стулом, или — засыпать кофе в кастрюлю с супом. Не говоря уж о том, чтобы сесть в другой номер автобуса, едущего не в ту сторону. При том, что тебе, вообще говоря, — на трамвай.
Но теперь — все. Слуга покорный, теперь-то он все на-аскрозь понял, и больше не намерен пускать дела на самотек. Потому что истинно сказано: хочешь, чтобы дело было сделано, как тебе надо, — делай сам. Потому что среди тех, кто решает, — полным-полно таких вот Чангуровых, как бы ни каждый второй, которые, умненько обосновав, прикроют, закроют, задробят и угробят что угодно, если это хоть в какой-то мере от них зависит. Зачем ему? Его добыча бегает вовсе в другом лесу. И, честно говоря, — в данном случае был он не так уж неправ, по крайней мере некоторая сермяжная правда в словах его присутствовала. Но был и недостаток. Большой. Можно сказать — огромный. Та правда, да и не правда вовсе, а так — правдочка, правдюшечка, можно сказать, вовсе не учитывала интересов его, Гельветова, и покровителя его, — это, будем надеяться, только пока, — Балаяна Вазгена Аршаковича, царя Парфянского и прочая, и прочая, и прочая. А ему, Гельветову Валерию Владимировичу, русскому, неженатому, тридцати двух лет от роду, вовсе не хочется, чтобы его ма-аленькие эгоистичные интересишки отдали в жертву некоему Общему Благу. Хоть бы сказали, что оно такое? И не потому ли общее, что — на хрен никому не нужно, что это такое — никто не знает, зато каждая чиновная тварь на своем месте в какие хочет позы — в такие это самое благо и ставит. И нас, грешных, вместе с Общим Благом, но непременно и исключительно только — во имя этого самого Общего Блага.
... А еще, а еще — вот уж что меньше всего его пугает, так это Ужасная Судьба Роберта Оппенгеймера! Лично для него, Простого Советского Человека, Хиросима — уж точно была бы не больше, чем хорошей физикой! Уж это уж точно! И, что характерно, — никаких потом кровавых мальчиков в глазах! Нас, значить, исполнением интернационального долгу в смысле отпору Фашистской Гадине — не напугаешь и не согнешь! Вот, помнится, читал он про этого Оппенгеймера — и злился. Читал — и злился. Как говорится, — мне бы ваши заботы, господин учитель. Как будто от него, идиота, в данном случае хоть что-то зависело. А способ, хвала Аллаху (О! И этого приплел!) есть. Спасибо Старшим Товарищам — надоумили. Тут уж Лене Феклистову понадобится приложить все свои титанические силы и незаурядные способности. А за это — предложить ему долю. Не так, — удел. Старое слово в данном случае приобретает совершенно неожиданное и неожиданно верное звучание, не так ли? Причем, как исключение, — не соврать даже и в мыслях, потому что Ленька — в своем роде талант. И, к тому же, все-таки малость врубается. Он будет по-настоящему полезен, если эта их дикая авантюра выгорит.
И есть еще одно, в отличие от предыдущего, вовсе для него неожиданное, — ему интересно. Ему, в первый раз в его пустой и циничной жизни, — интересно. Но, в отличие от идиотских типажиков, целиком из фильмов "про науку", интересно очень по-разному. Какие неожиданные применения найдет изысканное им Слово, а какие — из того, что он ожидает уже сейчас. Как это исподволь, потихоньку вольется в жизнь, искажая и перекраивая ее по-своему. Какую причудливую игру струй даст. Это у него — всегда. Сотворить что-нибудь не для того, чтобы нагадить, и не для того, чтобы выяснить Истину (это — тоже присутствовало, но по-другому и как-то отдельно), а чтобы поглядеть именно на это, — на сложную, волнующую игру последствий. Поджечь — и глядеть, что за чем в очередь загорится, что за чем начнет разваливаться. Долго и упорно строить домик из песка, чтобы потом раздолбить его, издали, камнями, среднего размера, чтобы насладиться чередой Разрушения. Напоить валерьянкой добрейшую кошку, когда в доме — полно гостей. Это не зло. Это просто желание нарушить сложившийся порядок вещей, бросить камень в застойный пруд, все равно — к добру или к худу, и поглядеть, как это все будет устаканиваться, с насуплениями-отступлениями, через множество стадий, чтобы потом все равно уложиться по-другому. И теперь, когда ему подвернулся та-акой случай кинуть та-акой камень... Причем — честно-благородно, ко Всеобщему Благу... может быть... Совсем исключить, во всяком случае, — нельзя. А! — Честно Исполняя Свой Долг. Это — точнее отражает, эта формулировка — вообще страшно удобна и подходит буквально ко всему по той простой причине, что растяжима, как гондон. Никого не бомбил, а Исполнял Свой Долг. Никого в душегубки не вставлял, а — Долг Исполнял. Никому не подключал к яйцам тока, никому не выдергивал ногтей и сосков, не вставлял паяльник в задницу, а... Что? Правильно, Исполнял Свой Высокий Долг. М-мертвая позиция, — вот уже вешают его, а он, сукин кот, — держится, не то, что самовольники какие... Что взять с дилетантов...
Замороженные руки тем временем чисто выбрили замороженные щеки, идеальным узлом затянули на замороженной шее галстук, бывший сейчас — как тень вещи, как призрак шелка и совершенно отдельно от него, накидывали плащ, завязывали шнурки и натягивали шляпу, не перепутав ее с Ромашкой, а ноги, которые, к счастью, по какой-то причине оказались более-менее, — выволокли его на лестничную площадку.
Так начался новый цикл. Разумеется, — речь идет о цепи операций, необходимых, чтобы добраться до работы и Предстать. Благо, что вид — правильный: глаза красные, мешки под глазами и валкая, как у чумного, походка. Наше родное советское начальство любит, чтобы подчиненный имел замученный вид и был бы весь в мыле. Неважно, — много ли от этого толку, главное — чтоб непременно в мыле. Это — норма для нашего начальства. Потому что бывает еще и патология... Извращение. Когда какому-нибудь хряку требуется, чтобы человек не просто сделал дело, а сделал бы его, будучи и чувствуя себя изнасилованным. А чувствуя себя изнасилованным, о чем начальнику было бы точно известно, — еще и благодарил бы и изображал довольство. У нас, при самом передовом в мире строе, откуда-то берется полным-полно людей, непременно начальственных, которые считают изнасилование — единственно правильным способом любви из всех существующих. Чтоб надежнее, значит... О, — на тот номер сел. И даже в нужную сторону. Вот только когда — не заметил.
IV
— Это что, понимаешь, такое? — Зловещим, свистящим шопотом осведомился Балаян, потрясая в воздухе злосчастным отчетом, который был согнут — в желобок, — я те-эбе што сказал сделать, а ты што сделал?
Валерий Владимирович, который за прошедшее время успел оклематься, поскольку спал почти все время и дома, и, являя вид бодрствования, — а он отменно овладел этим искусством благодаря обширной практике, — на работе, виртуозно сделал озабоченное выражение лица.
— Непонятно изложено? Я хотел дать развернуто, со всеми пояснениями, но вы же сами просили, чтоб кратко...
— Са-авсэм глупый, да? Не-э пханимаишь? Тебя просили написать обычный отчет, самый абыкнавенный, тебя не прасили теоретизировать... Куда эта филасофия, да? Это что наша тема, да? Тут про алмазную структуру — сколько? Полстранички, а остальное — хелаты-мелаты...
— Мне сказали написать сжатый подробный отчет о том, что я считаю важным, так я и сделал. Вы же, Вазген Аршакович, не сориентировали, в каком именно ключе хотели бы видеть отчет... Вот я, в свете вновь открывшихся обстоятельств, и решил трактовать поставленную задачу несколько шире. С учетом, так скэ-эть, исторической перспективы...
— Ка-акие обстоятельства?
— А вас разве не проинформировали? Видите ли, ко мне позвонили из одной серьезной ракетной фирмы на предмет консультации. Вас не проинформировали? Странно... А — обнадежили, что с вами переговорят. Ну-у...
— Слушай, ка-акие кансультации-мансультации? — Сегодня акцент по какой-то причине был у него особенно заметен. — Что ка-ансультировать?
— Дело, вообще-то, не для широкой огласки, — Гельветов с искуснейшей нерешительностью бросил на грозного шефа робкий взгляд, но тот только яростно махнул рукой, в знак того, что он — человек взрослый и понимает, — но мне так неудобно... Хотя и не виноват вроде, — сами обещали, а сами... Да, вообще говоря, ничего тут особенного нет, — попросили помочь с одним там твердым топливом...
— А что ты понимаешь в твердом топливе?
— Я-а? Ну, вы скажете, Вазген Аршакович, — Гельветов шмыгнул носом, — это они понимают в твердом топливе, а я — ничего не понимаю.
— Так зачем ты им нужен?
— Так оно же — твердое. Технологию помочь слепить, чтоб там монолитность, однородность, то-се...
— А ты — можешь?
— Правду сказать — не пробовал с такими системами. Там ведь, поди, хоть какая-то, а органика, а мы с ней ни разу дела не имели. А так, со многим другим, — да, пробовал. Пришлось, знаете ли, когда к тому походу готовились, помните? Во-от ведь, а? Кроме алмаза — карбин, так называемый "карбин -100", его еще никто в мире не видел, стопроцентного, карбид вольфрама, монокристаллический, так, ну, — металлы, там... А! — Будто вспомнив что-то забавное, мимолетно улыбнулся. — стекло же еще с Виктором сделали! Обыкновенное, силикатное, только не аморф, а кристалл...
— И откуда же, — очень, просто-таки угрожающе тихо, без малейших следов акцента спросил Балаян, — одной серьезной ракетной фирме стало известно, что в нашем институте есть ты, такой умный?
— Не знаю, — взгляд подчиненного был незамутненно-ясным, необыкновенно правдивым, а на ланитах его не было ни малейших следов так называемой краски стыда, — очевидно, информировал кто-то, в чьи профессиональные обязанности это входит.
Услыхав такой ответ, Вазген Аршакович понял, что Бог, Карма, — короче, — стоящее над миром Воздаяние По Заслугам все-таки существует: чего-чего, а буквально слово в слово приведенной собственной же своей отмазки он все-таки не ожидал. И ведь вовсе не знает, стервец, что именно говорил в высоком кабинете собственный его же начальник. Просто в сходных обстоятельствах его реакция была точно такой же. Такой же незамысловатой. И такой же беспроигрышной. Она просто-напросто вытекала из сложившейся в этой стране системы отношений и одной из типовых для этой системы ситуаций. Эта, к примеру, называлась: "Подчиненный, Отбившийся От Рук Безнадежно". Дергаться, по крайней мере пока, тут совершенно бесполезно, потому что "безнадежно" — оно и значит "безнадежно". Вот если это х-хамло обгадится... Но что-то, очевидно, — воспитанное долгой практикой умение разбираться в людях, — подсказывало: не обгадится. На коне будет. Но он что-то еще там говорит:
— ... И еще, Вазген Аршакович, — личная просьба: не одолжите ли мне пока что вашего Витю? На первое время...
— Знаешь, что? — Тяжелым, медленным голосом вопросил хозяин кабинета, — обходись-ка один, ежели уж такой умный!
После зависшей в кабинете тягостной паузы Гельветов, глядевший на начальство с немым укором, пожал плечами и сказал с явной обидой:
— Да пожалуйста. Откровенно говоря, — уж от вас-то я не ожидал, что это окажется настолько принципиальным... Разумеется, — обойдусь. Но знаете, что? Только потому что не хочу, чтобы вас об этом просил кто-то другой, кому бы вы не смогли вот так просто отказать.
Беда была в том, что он был совершенно, абсолютно прав, и Балаян мгновенно устыдился своего мелочного укола.
— Да нет, ты, конечно, бери. Это я так, — привык просто, чтобы он всегда был под рукой...
А потом, когда дверь за подчиненным, который был уже — не здесь, который уже — взлетал, закрылась, он понял и еще одну причину своей обиды: вот Мохов — ему понадобился, а он — нет. Не нужен в том новом деле, которое заваривалось у него на глазах. Пожалуй, следом ему потребуется забавник Леня Феклистов, институтский разносчик неизменно достоверных, как справки Генштаба, сплетен, человек, который почти наверняка сказал этак, небрежно, кому-то очень тщательно подобранному из своих бесчисленных знакомых что-то вроде: "Так в чем проблемы, чудак? Есть у нас один парень, Валерка, так он в этих делах вообще мозга. Гений. Л-любую композицию скомпонует, в виде кристалла, — куда там ФИАН-у..."
