Чёрный лес (Сказки чёрного леса-1)

Не знаю, почему, но я была уверена, что мне тут ничего не грозит, и всё же мне стало немного не по себе, когда в какой-то из дальних комнат зазвучала мелодия. Простенькая и какая-то механическая, похожая на те, что играют, если завести музыкальную шкатулку. Я видела такие шкатулки в антикварной лавке, где однажды побывала с тётей и Лолой. Тётя Ирма искала подарок для своей знакомой, большой любительницы старины. Музыкальных шкатулок в этой лавке было целых три, и, видя мой интерес к ним, продавец по очереди завёл каждую из них. Он сказал, что стоят они совсем недорого и мадам могла бы порадовать девочек, но тётя, расплачиваясь за старинную вазу, лишь подняла правую бровь, а Лола заявила, что её не интересует такой примитив. На дворе восьмидесятые, и нормальные люди слушают кассетные магнитофоны.

Если тут заиграла музыкальная шкатулка, то её должен был кто-то завести. Я пошла на этот тонкий механический звук и оказалась в детской. Шкатулка с крутящейся на одной ноге балериной стояла на резной деревянной тумбочке. С моим появлением музыка умолкла, а фигурка балерины замерла. Такое впечатление, будто шкатулку завели, чтобы заманить меня сюда. Только вот кто это сделал?

Комната была роскошной — бархатные шторы, застланная атласным покрывалом кровать под балдахином с кисточками, украшенная резьбой мебель, картины в золочёных рамах... И всё же выглядела она как-то мрачновато для детской. О том, что комната принадлежала девочке, говорило обилие кукол. Они были всюду — на комоде, на этажерке, на маленьком бархатном диване, на полках, занимавших часть стены возле окна. Одни выглядели потрёпанными, другие совершенно новыми, как будто ими так и не успели поиграть. Одна из них сидела на кровати, прислонённая к расшитой подушке. Кудрявая барышня в кружевном платьице была бы всем хороша, если бы не дыры вместо глаз и застывшая на круглом личике странная улыбка, смахивающая не то на злобную усмешку, не то на гримасу страдания. Я невольно попятилась. Именно эту куклу протягивала мне во сне девочка с надгробия.

Заметив боковым зрением какое-то движение слева, я обернулась. И увидела большое овальное зеркало, в котором проступил образ девочки с длинными тёмными волосами, обрамляющими узкое, бледное личико. Одета она была во что-то белое и прижимала к груди куклу. Ту самую, что сидела сейчас передо мной на кровати, только в зеркале она, кажется, была ещё целая — с глазами. Впрочем, разглядеть толком я не успела. Отражение исчезло очень быстро — как только погас слабый солнечный луч, на мгновение протянувшийся от окна к зеркалу. Словно он был лучом видеопроектора, который и показал мне эту картинку. Оглядевшись, я снова увидела её. На резном комоде красного дерева стояла большая фотография этой девочки — в той же позе, в том же платье и с той же куклой. Может, благодаря солнцу я увидела в зеркале отражение фотографии? Нет. Если зеркало отражает то, что находится в комнате, то оно должно было показать мне не только фотографию, но и комод, и угол дивана. И отражение не могло исчезнуть с уходом солнца, оно лишь стало бы менее чётким. Сейчас зеркало не отражало ничего, хотя я стояла прямо перед ним. Может, я в этом мире стала тенью? Или призраком...

Только я об этом подумала, как зеркальная гладь потемнела, заколебалась, и передо мной возник образ столь же прекрасный, сколь и пугающий. Узкое лицо с огромными тёмными глазами, роскошные чёрные волосы. Сперва мне показалось, что они развеваются на ветру, но перед тем, как образ исчез — почти так же быстро, как до этого отражение девочки, я успела разглядеть, что за спиной у этого существа крылья. Тёмный ангел. Или демон? Или это вообще она? Странное зеркало отражало тех, кого здесь не было. Или были, просто я их не видела? Только их отражения...

Я вздрогнула — потому что музыкальная шкатулка заиграла снова. Балерина вновь закружилась на одной ноге. Всё быстрее и быстрее. И музыка тоже постепенно набирала темп. Её пронзительные механические звуки вскоре смешались со звоном часов, который нёсся со всех сторон, становясь всё громче и громче. Наверное, все имеющиеся в этом доме часы сейчас дружно отбивали время. Те, что висели на стене в этой жуткой детской, показывали пять.

Зеркало вспыхнуло ослепительным серебристым светом, вокруг потемнело, а мгновение спустя я оказалась в полупустой комнате с остатками затянутой чехлами мебели и мутными окнами, за которыми виднелся знакомый двор. Звон часов стал более низким и глухим, а вскоре умолк. Я снова была в своей реальности, а часы на городской ратуше закончили отбивать время — пять пополудни. То есть всё моё пребывание в другом измерении (или как это ещё можно назвать?) длилось, пока часы отбивали пять?

Я огляделась. Так вот как выглядела эта комната раньше. Интересно, когда — раньше? В каком году я побывала? Хорошо, что вернулась обратно без свидетелей.

Тем не менее, без вопросов не обошлось. Вероятность столкнуться в таком большом доме с кем-то из нашего немногочисленного семейства невелика, но меня всё же как-то угораздило по дороге в мою комнату буквально налететь на тётю Ирму.

— Гвендолен... — она была так ошарашена, что её лицо даже на мгновение утратило обычное кисло-стервозное выражение. — Когда ты вернулась?

— Только что.

— Да я только что была в холле. Ты вошла через заднюю дверь? И зачем? Только грязь носить со двора... Вечно тебе надо блуждать какими-то закоулками, а не так, как все нормальные люди ходят. Хоть плащ иди сними и сапоги! Зачем тащиться в комнату в верхней одежде?

— Хорошо, тётя, я только книги к себе закину. Раз уж всё равно дошла до своей комнаты.

К моей величайшей досаде, я не дошла до неё двух метров. Кстати, а что тут делала дорогая тётя — в этом конце коридора, где была лишь моя комната, а дальше тупик? Уж не роется ли она у меня в вещах?

— Какие ещё книги?

— Вот эти, — я достала из своей любимой сшитой из плащёвки сумки, которую носила на плече, две книги по истории. — Для реферата. Я взяла их в городской библиотеке.

— Не забудь потом вовремя вернуть.

Она уже справилась с удивлением и разговаривала со мной в своём обычном тоне, предназначенном специально для меня, — с нотками упрёка за те грехи, которые я, если ещё и не совершила, то непременно совершу, ибо такова моя натура. Мне очень хотелось сказать ей, чтобы она попросила своего ненаглядного сынка вернуть кое-какие книги в библиотеку этого дома — чтобы их могли почитать и другие его обитатели, но промолчала. Общаясь с Криклами, я уже давно придерживалась принципа "не тронь дерьмо". К тому же я была слишком поглощена тайнами, которые подступали ко мне всё ближе и ближе и которые мне очень хотелось разгадать.

Сразу после обеда я ушла к себе и взялась за "Книгу Неметен". Если честно, она меня не особо увлекла, поскольку представляла собой сухое изложение семейной хроники — кто когда родился, вступил в брак (если успел) и умер. Женская смертность в этой семье просто поражала, но причины смерти указывались редко. Последняя запись датировалась 1882-м годом — ровно сто лет назад. Леди Неметен Морган сообщала о кончине в возрасте десяти лет своей дочери Гвендолен. Она писала: "Гвендолен была нашей надеждой, но мы не смогли её уберечь. Возможно, она была обречена, ибо слишком рано открыла тайную дверь".

Гораздо интересней оказались материалы, которые мистер Чидл нашёл в архиве. К счастью, один из последних членов семьи, племянник моей бабушки Эдвин Роулинг (фамилия у него была отцовская), увлекался древними верованиями, в частности религией кельтов. Он мало что знал о делах женской половины семейства, но предполагал, что его мать, сестра и бабка были или считали себя последовательницами какого-то друидического культа. Как, впрочем, и большинство женщин этого рода. Поскольку в этой семье пользовалось популярностью имя Неметен, явно восходящее к имени кельтской богини Неметона1, то, скорее всего, это был культ священных деревьев. Оказывается, корень слова неметон, что означало "священная роща", имелся в названии нашего герцогства, вернее, в старом варианте этого названия — Моргеннемтон. А фамилия Морган раньше звучала и писалась как Морген. Изменить её пришлось в 17 веке, когда дамами из этого семейства вплотную заинтересовалась инквизиция. Тогда же семья лишилась герцогского титула и потеряла основную часть своих земель, что радовало не только её политических противников, но и всех окрестных земледельцев, поскольку Морганы (изначально Моргены) запрещали рубить деревья, которые были нужны для строительства, и выжигать лес под пашню. "Эти язычницы сроду носились со своими якобы священными рощами, — прочла я в журнале "Блэквудский вестник" за 1920 год. — Особенно с чёрными клёнами". В этом номере старинного ежегодника были опубликованы мемуары местного пастора, который интересовался историей герцогства и особенно его культурного центра — города Блэквуда. Будучи правоверным христианином, он не мог симпатизировать приверженцам языческих культов, а именно такую репутацию и имели женщины из семейства Морган. Преподобный считал языческих богов бесами, а тех, кто им поклоняется, слугами дьявола. И хотя пастор верил в могущество Господа, который неустанно печётся о защите своих детей, он всё же считал нелишним держаться от нечестивцев подальше. "Неудивительно, что люди до сих пор боятся рубить мелы, — писал он. — Слишком много было случаев, когда с человеком, который срубил или хотя бы повредил это дерево, происходило что-нибудь плохое. Так что древняя роща, где этих деревьев больше всего, так и осталась нетронутой. Часть её занимает кладбище, где покоятся все Морганы. Большинство жителей Блэквуда предпочитают хоронить своих близких на другом конце кладбища, подальше от проклятого леса".

В "Блэквудском вестнике" оказалось ещё несколько статей об истории герцогства Моргентон, и я заметила, что практически никто из авторов не говорит о моих предках с симпатией. Их обвиняли в гордыне, своеволии, излишней эксцентричности, порой граничащей с безумием, а главное — в колдовстве. Многие были уверены, что основательница династии Гвиневера Морген заключила сделку не то с дьяволом, не то с каким-то языческим демоном, благодаря чему этот род и разбогател. Почти в каждом поколении была колдунья, от которой зависело благополучие всей семьи. Но сама колдунья как правило не доживала до старости, и это было платой за чёрную магию. Впрочем, говорили, что каждая такая колдунья, возможно, и не умирала в полном смысле этого слова. Она превращалась в призрак или живую тень, которая могла бродить по земле, пока не погаснет солнце. Это я прочла в журнале за 1955-й год, правда, автор данной публикации, излагая сведения, собранные им о Морганах за два десятка лет, считал их большей частью выдумками суеверных людей. Он был убеждён, что многие женщины из этой семьи рано умирали из-за слабого здоровья, являвшегося следствием родственных браков. Женщины Морганов зачастую выходили замуж за своих кузенов и даже за родных братьев. Полагая себя особенными, они не желали разбавлять свою кровь. Придурь, свойственная некоторым аристократам, потому-то и вымерло столько старинных родов.

Я то и дело отрывалась от чтения, чтобы посмотреть на себя в небольшое зеркало, висевшее над письменным столом. В детстве я была болезненной, очень худой и привыкла считать себя дурнушкой, тем более что таковой меня считали в семье Криклов. Я и сейчас оставалась худой, хотя сейчас мою худобу можно было бы назвать скорее стройностью. Уж во всяком случае, ничего болезненного в ней не было. Как и в моей бледности, которую подчёркивали тёмные волосы. Я не знала, красиво ли моё лицо — узкое, с тонковатыми губами, но я бы не променяла его на кукольную мордашку Лолы, тем более что все недостатки моего лица компенсировали огромные серые глаза, казавшиеся светлыми, как сталь, в обрамлении густых чёрных ресниц. Практически все мои одноклассницы красились, а Лола так изводила на тушь и тени половину карманных денег. Мне никогда не придётся тратиться на тушь. Моя единственная школьная приятельница Дороти Уиллоу советовала мне пользоваться румянами, но следовать её совету я не собиралась. Накладывать мне румяна — всё равно что пытаться сделать из Пьеро Арлекина. Моя бледность — такое же наследие Морганов, как и этот чёрный дом, хранящий множество тайн, которые мне предстоит разгадать.

Благодаря книге по кельтской мифологии я выяснила происхождение фамилии Морген. То есть не то чтобы выяснила, но моя гипотеза вполне заслуживала уважения. Особенно учитывая интерес моих предков к магии друидов. Морген звали кельтскую богиню-друидессу, способную изменять облик и летать на искусственных крыльях. Одни считали её доброй, другие злой, и существовало даже мнение, что колдунья Моргана из легенд о короле Артуре — это и есть Морген. Или её служительница.

Крылатая колдунья... Уж не её ли я видела в зеркале, когда ненадолго перенеслась в прошлое? И не она ли меня туда перенесла? Да ещё и заманила в ту зловещую детскую... Но зачем?

На следующий день, продолжив знакомиться с материалами из архива, я выяснила, что детская с музыкальной шкатулкой принадлежала той самой Гвендолен Морган, умершей в 1882 году. В городской газете "Колокол" за 1 ноября 1882 года был некролог с её портретом, который я сразу узнала, поскольку сделан он был с фотографии в её комнате. Правда, в газете поместили лишь часть снимка, решив, что куклу можно и отрезать. А в следующем номере "Колокола", за 4 ноября, оказалась маленькая заметка местного журналиста, который выразил сомнение в том, что Гвендолен Рэйвен Морган скончалась от пневмонии. Он подозревал в её смерти её собственного отца, мистера Генри Моргана, приходившегося ей к тому же ещё и дядей. Якобы, оставшись с больной дочерью, мистер Морган дал ей не то лекарство. А, возможно, он сделал это намеренно, ибо уже много лет страдал душевным недугом и однажды даже попытался сжечь фамильный особняк. Генри Морган пережил свою дочь меньше, чем на месяц. В газете за 24 ноября я встретила сообщение о его кончине. Гвендолен умерла 30 октября. Когда я неделю назад оказалась в таинственном саду, а потом на кладбище, было тоже 30 октября.

Не скажу, что я испугалась, но столь зловещее совпадение, которое вряд ли было случайным, взволновало бы кого угодно. Мне очень хотелось с кем-нибудь об этом поговорить. Ну хоть с кем-то. Живя в семье, где меня никто не любил, я привыкла решать свои проблемы сама, а если это не удавалось, быть один на один с той или иной проблемой, пока она не решится сама. Я знала — то, что происходит сейчас, само не рассосётся. Это не отпустит меня, а значит, я должна действовать так, чтобы оно мне не навредило.

— Дитя моё, — покачал головой мистер Чидл, когда я пришла к нему на следующий день и рассказала обо всём, что со мной произошло за последнюю неделю, — ещё больше это может навредить другим. И прежде всего тем, с кем ты живёшь.

Как ни странно, старый библиотекарь ничему не удивился. Я решилась поговорить с ним, потому что знала — такой человек не станет меня высмеивать и выставлять сумасшедшей. И не побежит рассказывать обо всём об этом моим опекунам. Но то, что он забеспокоился о семейке Крикл, меня слегка разозлило.