"Надо же, а я ещё боялся испортить себе причёску тем, что покрасил прядь", — промелькнула в голове у Миреле первая сознательная мысль.
— Что ты здесь делаешь? — спросил незнакомец. Не удивлённо и не укоризненно, скорее, по-прежнему участливо.
Миреле облизнул губы и попытался подняться на ноги.
— Я... искал господина Маньюсарью, — произнёс он с некоторым трудом. И едва удержался от того, чтобы добавить: "Я искал его, но теперь он мне не нужен".
— Зачем? — тонкие брови чуть приподнялись.
Миреле ёрзал на месте.
Ему хотелось соврать или, по крайней мере, не рассказывать о своих прежних целях, но нечто заставляло его, как будто кто-то дёргал за невидимые ниточки. И он, подчиняясь, говорил правду.
— Я хочу уйти из дворцовой труппы.
— Почему?
Ответ на каждый новый вопрос давался с трудом, словно его вытягивали силой, и Миреле мучился, как никогда прежде.
— Потому что мне здесь плохо, — наконец, заставил себя признаться он. — Мне здесь не место. Это не мой дом.
— А где твой дом?
— Нигде... — обречённо сказал Миреле и закрыл глаза. — Его не существует.
Несколько мгновений он ощущал себя провинившимся и сплоховавшим учеником — хуже, чем на репетиции у Алайи, потому что теперь никто не собирался ругать его, но в то же время с плеч как будто упала невидимая тяжесть.
А потом руки Миреле коснулась чужая рука, и прохладные пальцы совсем немного потянули его вперёд, но он ощутил себя так, словно совершил гигантский рывок и взлетел в небеса. Он не осмелился открыть глаза: казалось, что что-то готово растерзать его на части — невидимые существа, окружившие его со всех сторон. Откуда-то издалека потянуло прохладой, как бывает, когда приоткрывается дверь.
— Пойдём, — позвал его чужой голос.
Миреле с радостью кивнул, сделал несколько шагов и переступил через невидимый порог — в этот момент он готов был отправиться за удивительным незнакомцем хотя бы даже и в Подземный Мир. Но он был уверен, что тот зовёт его в какое-то гораздо более прекрасное место — волшебное, необычайное...
Он открыл глаза, и его окружили шелест платьев, шум голосов и характерное щёлканье, с которым раскрываются и закрываются дорогие веера. Что-то подсказало ему, что это — центральный павильон манрёсю, в котором даются представления, хотя Миреле никогда и не появлялся в нём. Да, это был центральный павильон, вокруг сидело множество роскошно одетых дам, и на сцене давалась пьеса.
— Смерть моя близка... — услышал Миреле те самые слова, которые сам прочитал из рук вон плохо, и ему стало дурно.
"Я лунатик, — подумал он, холодея от ужаса. — Я сумасшедший. Иначе как бы я мог здесь оказаться?!"
Но в этот же самый миг он понял, что незнакомец, которого он уже готов был счесть плодом своего больного воображения, по-прежнему держит его за руку.
А ещё спустя мгновение люди вокруг заволновались и повскакивали со своих мест.
— Хаалиа, — неслось отовсюду нестройным хором.
И тогда Миреле, наконец, понял, кого он встретил. Это имя он слышал часто, и принадлежало оно человеку необычному — не только могущественному фавориту Императрицы, во многом распоряжавшемуся дворцовой жизнью, но и, если верить слухам, настоящему волшебнику, который знал секреты, доступные лишь жрицам.
"Это правда, — подумал сейчас Миреле, не решаясь больше поднимать глаз. — Это и в самом деле так..."
А Хаалиа, тем временем, кланялся и улыбался, и улыбка его не была ни горделивой, ни чрезмерно дружелюбной. Он протискивался сквозь разноцветное море людей, колыхавшееся вокруг него, и тащил вслед за собой Миреле. Оказавшись около сцены, он остановился, сделал знак, и гомон прекратился.
— Благодарю вас за приветствия, — сказал он, продолжая улыбаться. — Мне хотелось бы посмотреть на представление. Я давно здесь не бывал.
После этого он повернулся к гостям спиной, опустился на подушки, разложенные перед сценой — это было одно из почётных мест — и обратился во внимание. Пьеса, прерванная появлением высокопоставленного гостя, продолжилась.
Миреле тоже посмотрел на сцену и узнал в одном из актёров Ксае.
Играли одну из трагедий древности, действие которой происходило во времена полулегендарной владычицы Аэрис, подчинившей независимые княжества, вначале располагавшиеся на территории Астаниса, и, фактически, ставшей первой из Императриц. Одним из её многочисленных "подвигов", о которых слагались легенды, была чрезвычайная любвеобильность — количество связей, которые ей приписывали, исчислялось сотнями, и только официально она имела более двадцати мужей. Последним из них, уже в конце жизни Аэрис, стал двенадцатилетний мальчик...
Ксае изображал Давахарлана — телохранителя и возлюбленного одной из местных правительниц, вынужденного стать любовником Аэрис, а в дальнейшем, по приказу новой госпожи, и убить свою прежнюю возлюбленную. Миреле увидел замкнутого, жёсткого, сильного человека — не бесчувственного, однако никогда не проявляющего своей боли. Эта роль казалась подходящей Ксае с его немногословностью, но в то же время как будто раскрывала его с совершенно другой стороны — иногда у Миреле возникало странное чувство, будто это не Ксае открывает для зрителей Давахарлана, а Давахарлан показывает настоящего Ксае, совсем не такого, к какому Миреле успел привыкнуть. Со своего места он вглядывался в знакомое лицо с тёмно-алыми бровями, сдвинутыми у переносицы, и крепко стиснутыми губами, из которых не могло вырваться ни одного стона боли — ни во время физических пыток, ни в момент тяжелейшей душевной муки — и ему казалось, будто он видит Ксае впервые. Этот эффект усиливали одежда и причёска: ярко-алые волосы были стянуты в высокий хвост и перехвачены на лбу узкой лентой, вместо разноцветных шёлковых халатов было тёмное одеяние с узкими рукавами, облегавшее фигуру Ксае и шедшее ему гораздо больше.
Ихиссе исполнял роль правительницы, первой возлюбленной Давахарлана, и в качестве любовной пары они смотрелись хорошо. Талант соседа стал для Миреле настоящим открытием — вплоть до сегодняшнего дня он бы и не поверил, что этот капризный, жеманный и болтливый юноша способен столь убедительно сыграть женщину, погружённую в глубочайшую скорбь. Потерявшую свои земли, свиту, любовника, а после и жизнь... и до самого последнего момента не лишившуюся чувства собственного достоинства и превосходства над всеми прочими.
Но помимо них двоих, были и другие актёры, чья игра заставила Миреле замереть и напряжённо вцепиться в подушки — это были те, кто исполнял роль великолепной властительницы Аэрис и Энис, её советницы, женщины, безусловно, очень мудрой и отстранённо наблюдающей за происходящими вокруг трагедиями.
Миреле казалось, будто он знает эту историю давным-давно. Быть может, в своей прежней жизни он читал её в книге, но теперь он точно знал наперёд, чем всё закончится — и в то же время до последнего переживал за героев, надеялся на чудо, которое может изменить их судьбу.
Однако рок был неумолим: сначала погибала правительница, которую изображал Ихиссе, потом казнили и её возлюбленного-убийцу, прогневавшего новую госпожу. Властительница Аэрис довольно быстро забывала о них обоих, не получив от судьбы никакого наказания и даже ни разу не раскаявшись в своих поступках — меж тем как это было именно то, чего ждали зрители; по крайней мере, Миреле.
Боль за неотомщённых героев и чувство несправедливости нарастали в его груди — хоть он и прекрасно понимал, что это всего лишь пьеса, временами ему хотелось вскочить и самолично броситься с кинжалом на Аэрис. Он не понимал, что будет делать с этим жгучим чувством после того, как пьеса завершится.
Однако концовка разрешила всё. На сцене внезапно появилась советница Императорицы Энис и несколькими словами умудрилась достигнуть того, что обида, ярость и боль в одно мгновение покинули Миреле. Энис говорила о том, что всё это — жизнь, в которой каждому достаётся его собственная роль, уникальный путь, непохожий на путь других, и что невозможно говорить о наказании или о справедливости, и даже о добре и зле, потому что никто не знает замыслов Великой Богини. Каждый исполняет то, что ему предначертано, и лишь то, насколько хорошо он это делает, может быть мерилом ценности его жизни. Но так как никто не знает чужих предначертаний, то и судить другого человека невозможно... Человек рождается, чтобы вплести данную ему драгоценную нить в великое полотно жизни, и только тот, кто выбрасывает данное ему, заслуживает порицания.
Миреле внимал этим словам с трепещущим сердцем — даром, что фактически они были направлены именно против него, неудавшегося самоубийцы.
Он слушал и слушал, и ему казалось, будто душу его омывает драгоценный поток, а человек, который говорит все эти слова, знает о жизни гораздо больше, чем он — что-то такое, что способно разрешить все противоречия и заставить позабыть о любой перенесённой боли.
После того, как всё закончилось, он ещё долгое время смотрел на пустую сцену с широко открытыми глазами и бешено колотившимся сердцем. В чём-то охватившее его умиротворение было болезненным, но это была хорошая боль — быть может, в чём-то схожей с болью смирения, когда ты принимаешь выпавшие на твою долю испытания и перестаёшь задавать мучительный вопрос: "Почему именно я?!" И тогда душе на мгновение кажется, что она вернулась в отчий дом, и её охватывает невероятная лёгкость...
Много позже, когда способность рассуждать вернулась к Миреле, он подумал, что постановка была превосходной. Да что там — потрясающей, роскошной, великолепной!.. Никаких эпитетов не могло хватить, чтобы описать представление. Миреле и в голову не приходило, что все эти актёры, которых он видел вокруг себя и успел посчитать ленивыми, избалованными и никчёмными созданиями, умеющими только трепаться между собой и набрасываться на сладкое, способны сотворить такой шедевр.
Он поднялся на ноги, всё ещё чувствуя лёгкую дрожь в коленях, и тут только его пронзила неожиданная мысль. Вздрогнув, он бросил взгляд направо — но место рядом предсказуемо оказалось пустым. Хаалиа давно ушёл, а он этого не только не заметил — даже не вспомнил о нём ни разу за всё представление. Миреле охватила лёгкая грусть, но в то же время он знал, что так и должно быть — вот до чего прекрасной была пьеса!
Он вышел из павильона, воодушевлённый.
"Как я счастлив, что я здесь оказался, — думал он, вне себя от радости. — И как же глуп я был несколько часов назад, когда сам, по своей воле, хотел уйти отсюда! Отсюда, где живут настолько талантливые люди, где я и сам могу постараться хотя бы немного приблизиться к ним... До чего же слеп я был, когда видел лишь поверхностное и не замечал самого главного, что скрыто в их душах!"
Несмотря на эти самообвинения, он был полон радужных надежд. Помня, что однажды он уже чувствовал то же самое, Миреле осаждал себя и повторял, что всё не будет слишком легко и просто. Но теперь у него была цель, было желание, было восхищение перед талантом людей, которые его окружали! Да и к тому же, в предыдущих своих трудностях он во многом был виноват сам...
"Как же мне теперь сказать Ксае и Ихиссе, что моё мнение о них изменилось? — думал Миреле, закусив губу. — Прежде я относился к ним пренебрежительно, с первого же взгляда отнёсся, так что чего удивляться, что и они не почувствовали ко мне симпатии? Я должен отбросить гордость и сказать, что думаю на самом деле. Что они по-настоящему талантливы, оба, что я считаю их очень хорошими актёрами..."
Размышляя обо всём этом, он брёл по саду, наполненному ночными шорохами и ароматами, почти наугад, но ноги сами вынесли его на нужную аллею. Радостный, он кивнул абагаману, темнеющему в стороне, как своему давнему знакомцу и сообщнику по какой-то приятной тайне. Вокруг листьев дерева, сейчас казавшихся не фиолетовыми, а чернильно-черными, кружились зеленовато-золотистые искры — светлячки, и Миреле не удержался от того, чтобы не попытаться, подобно самому маленькому ребёнку, поймать несколько из них ладонью.
У него ничего не получилось, но эта неудача только заставила его почувствовать себя ещё более счастливым — он тихонько засмеялся, прижимаясь к стволу деревца.
"Я стану здесь самым лучшим актёром, — пообещал он сам себе. — Однажды кто-нибудь увидит мою игру и ощутит то же самое, что ощутил сегодня я!"
Разумеется, дорога до самой вершины, особенно с той ступени, на которой Миреле находился — слова "Ты абсолютно бездарен" вновь прозвучали в его ушах — не могла быть лёгкой, но сейчас, в этот момент, наполненный почти беспричинным счастьем и упоительной ночной свежестью, Миреле свято верил, что однажды он сможет достигнуть своей цели.
Насладившись ещё немного ночью, одиночеством и радостью, он поспешил вернуться в павильон. Его соседи были уже в сборе, но никто из них не потрудился зажечь свет — наткнувшись в потёмках на одного из них, Миреле едва удержался от испуганного крика.
Это оказался Ксае.
Когда глаза Миреле чуть привыкли к темноте комнаты, он увидел, что лицо его было бледным, злым и усталым. Переодевшийся в свою привычную одежду и распустивший волосы, он снова выглядел привычным Ксае, мрачным и не обременённым какими-то глубокими чувствами или, уж тем более, страданиями.
— Осторожнее, малявка, — сказал он хмуро. — Смотри куда идёшь. Чуть с ног меня не сшиб.
Слово "малявка" не обидело Миреле — в конце концов, он и в самом деле был маленького роста и, к тому же, совсем молод. Однако он не почувствовал в Ксае ни воодушевления, ни радости, ни удовлетворения от хорошо выполненной работы, ни даже облегчения от того, что время этой работы подошло к концу. Казалось, что если Ксае сейчас напомнят про пьесу, в которой он так хорошо сыграл, то его лицо исказит гримаса раздражения, а похвала его таланту и вовсе вызовет приступ бешенства — и слова, которые Миреле тщательно готовил, застряли у него в горле.
Ксае скрылся в одной из внутренних комнат, но Миреле не хотел так просто сдаваться. Преодолев болезненную оторопь, вызванную первой неудачей, он попытался отыскать Ихиссе — тот бы вряд ли оказался недоволен аплодисментами в свой адрес.
Ихиссе спал в большой комнате — прямо на полу, на груде подушек, не переодевшись и не накрывшись одеялом. Волны его волос беспорядочно растеклись по полу, халат был запахнут небрежно, возле "ложа" валялись недоеденные сладости и фрукты: по всей видимости, Ксае на этот раз воздержался от своей привычной роли — отбирать у приятеля еду. То ли он устал, то ли пожалел Ихиссе, то ли это было его "наградой" последнему за хорошее выступление...
Миреле вдруг почувствовал укол печальной зависти к их отношениям: эти двое всегда были вместе — и друзья, и партнёры на сцене. Как бы они не препирались и не ругались, они были близки друг другу, а он, Миреле, по-прежнему был один.
Потоптавшись на пороге, он решился зажечь свечу и приблизиться к Ихиссе — чтобы, если не поговорить, то хотя бы поправить ему одеяло и тем самым хоть немного выразить свою благодарность за доставленное наслаждение.
Он осторожно дотронулся до тонких пальцев, белеющих в темноте.
