Сказки Безмолвия

Собственно, тогда я и сделал вывод, оказавшийся впоследствии верным, с малыми лишь оговорками. Радиация что-то изменила или пробудила во мне. Я оказался приспособлен к жизни в новом мире. Так я осознал, что я — бегун, хотя само это слово я услышал только год спустя, когда примкнул к команде завода.

А тогда... тогда я просто обрадовался! Моя мечта сбылась. Мир — погиб, а я — остался жить! И новый мир, возродившийся из пепла предыдущего, принадлежал мне и только мне!

— Ты правда радовался тому, что мира, который ты знал, не стало? — спрашивает Коля.

— Да. Искренне и от всей души.

— А люди? Неужели тебе их не было жаль? Друзей, родных? Мы, вот, по каждому погибшему служим молебен...

— Как бы это тебе объяснить-то... Мир раньше был другим. Это сейчас вы все живете плотной кучкой, даже спите в непосредственной близости друг от друга. Настолько близко, что можете слышать дыхание соседа. Комнаты для взрослых выделяются по тому же принципу — по 4-6 человек на комнату, ведь пространство, пригодное для жизни, ничтожно мало, бункеры перенаселены. Война вытащила людей из скорлупы, в которой они прятались друг от друга, заставила сблизиться и спрятаться в одну большую скорлупу! Всем вместе спрятаться от внешнего мира. От Черного Безмолвия.

Вы — вместе. И мы, бегуны, тоже вместе, пусть и держимся немного особнячком от людей, в силу наших особых свойств. Потому мы все и чувствуем потерю каждого. Нет, не так. Чувствуем, что смерть каждого из нас — это потеря.

А пять лет назад все было по-другому. Каждый — сам за себя. Я не мог скорбеть по умершим и по разрушенному миру. Все, что я любил, умещалось у меня в автомобиле — мой охотничий нож и мой арбалет с двумя десятками стрел. И эти вещи были по-прежнему со мной. А люди... Да, в тот день погибли миллиарды, но что мне было до них? Я не знал их. Я не знал даже соседей по лестничной клетке. По-настоящему я не знал даже своих родителей, настолько мы все отдалились друг от друга!

— Я совсем не помню этого... — вставляет Коля, когда я прерываюсь, чтобы перевести дыхание. — Неужели и правда все жили именно так?

— Не все, — подумав, отвечаю я, — но очень многие. Слишком многие. И я был одним из них, одним из этих людей в скорлупе. Только моя скорлупа была больше, чем у многих. Она не заканчивалась автомобилем, на котором я, кстати, успел поездить всего полгода. В нее включались леса и горы... Все места, где я мог побыть один, без людей. Поэтому когда я осознал, кем я стал, когда понял, что могу бежать быстрее автомобиля, могу контролировать температуру своего тела и выходить с одним лишь арбалетом против самых опасных хищников нового мира — я возликовал. Я с легкостью забыл свой страх, пережитый в момент взрыва первой бомбы над моей головой, я забыл, как готовился к смерти на берегу того озера, так и оставшегося для меня безымянным, забыл и обо всем мире, который существовал еще сутки назад.

Я слушал тишину черного леса, в котором все живое спряталось под землю, надеясь пережить там первые и самые опасные часы после ядерных взрывов, и тогда я впервые произнес эти слова... Название нового мира... "Черное Безмолвие". Мой новый мир. Мир, для которого я и мои новые способности подходили идеально.

Я беру паузу, жестом прося у Руслана подать мне стакан воды. Горло пересохло. Моя сказка давно уже перестала быть сказкой... не об этом я хотел рассказать этим детям. Исчез Толя-дурак, вместо него в сказке прочно поселился Толя-арбалетчик, как звали меня в старших классах и в институте за мое необычное хобби. А теперь пришла пора прийти Толе-бегуну...

— Я прожил в лесах около года, — продолжаю я, — кочевал с места на место, не имея ни конкретной цели, ни направления. Шел туда, где было больше дичи. Прочь от города, обходя деревни и места, где прошлись лесные пожары. Первые несколько недель — заново знакомясь со своим телом, учась контролировать свое зрение, поначалу непроизвольно соскакивающее в инфракрасный диапазон, находя закономерности между количеством съеденного мяса и временем, в течение которого я чувствую себя больше, чем человеком. Я бросил все вещи, кроме ножа, арбалета и зажигалки. Палатка и спальный мешок, оставшиеся в покореженной машине, больше не были мне нужны...

Первые две недели было особенно тяжело. Животный мир пострадал от ядерной атаки не меньше, чем мир людей, многие звери и птицы умерли или в первый день войны, или в течение пары дней после начала ее перехода в пассивный режим. Радиация убивает и делает это быстро... А первые недели, когда радиационный фон наиболее высок, я прогорал гораздо быстрее, чем в последующие годы, а значит мне как раз и нужно было мясо. Много мяса... А добыть его было трудно.

Я делаю еще одну короткую паузу для того, чтобы мысленно проскочить через воспоминания, в которых я впервые убиваю человека, чтобы восполнить свои силы. Об этом я не буду рассказывать детям. У него был автомат, у меня — арбалет. Он начал стрелять без предупреждения. Может, испугался, может, был не в себе... А может, хотел отнять у меня то, что у меня было... А я был без пищи уже часов шесть...

Выбор стоял просто: или он, или я. А потом — или я съем его сердце, или умру. Разумеется, я выбрал первое...

С тех пор я и старался держаться подальше от людей. Я забирал далеко в сторону, если слышал выстрелы. Я обходил деревни и поселки, в которых сохранилась хоть малейшая человеческая активность.

— Несколько раз меня настигали симптомы лучевой болезни, — продолжаю я, — я чувствовал, как горят невидимым огнем мои внутренности, как сбивается с ритма сердце, как захлебываются кровью легкие и желудок. Но каждый раз я ухитрялся добыть себе пропитание и выжить. Восстановиться. Отстроить свой организм заново...

Меня спасал мой арбалет — его бесшумные острые стрелы разили без промаха.

Потом стало легче. Дичи — больше, а я — сильнее и быстрее.

Я был свободен. Я дичал. Я оброс бородой и потерял счет дням. Да, я научился определять наступление дня и ночи — в ИК-диапазоне мы, бегуны, можем видеть желто-оранжевое пятно на фоне темно-синего неба, когда солнце поднимается из-за горизонта, но ход времени больше не имел для меня смысла.

Становилось все холоднее и холоднее — черные облака пропускали слишком мало солнечного тепла, и спустя примерно две недели после первой атаки впервые пошел снег. Черный снег...

Первые несколько недель земля иногда дрожала, а иногда я слышал далекие отзвуки взрывов. Война продолжалась. Автономные ядерные центры продолжали функционировать, клепая ракеты и перехватчики, отсылая свои ракеты по врагу и сбивая ракеты, присланные противником. И у нас, и у них. Судя по докатывавшейся до меня дрожи земли, иногда кто-то попадал...

Иногда вдалеке от меня в небе вспыхивал огненный шар — это Америка пыталась сравнять с землей наш непокорный ядерный центр. Иногда я видел, как уносится на запад наша ракета. Город был жив, война продолжалась... Люди по разные стороны океана никак не могли перестать ненавидеть друг друга и продолжали играть в бадминтон термоядерными воланчиками. И не могут до сих пор...

А я — жил. Свободным от всего, что я так ненавидел! Жил единственным человеком на много километров в округе и постепенно переставая человеком являться. Мне не с кем было говорить, и я больше не нуждался в словах. Мне не требовалась защита, и я не испытывал потребности в том, чтобы защищать кого-либо. Заросший, хищный и смертельно опасный, я жил в лесах, хаотично перемещаясь от одного уцелевшего лесного массива к другому, пока однажды не произошла та история, ради которой я и проговорил последние полчаса.

Прошел примерно год со дня первой атаки. Черное Безмолвие воцарилось в мире, а я — стал частью Черного Безмолвия. Мое превращение в зверя зашло слишком далеко, я уже даже переставал думать словами, в моей голове оставались лишь эмоции и образы. Но при этом я отдавал себе отчет в том, кто я и что делаю. Я был логичен и расчетлив, и в редкие минуты рассуждений я говорил себе:

— Я стал таким, потому что другому в этом мире не выжить! Человек должен что-то любить, и я люблю свою свободу.

Только с годами, вновь вернувшись к людям, я понял разницу между свободой и пустотой. Сейчас я — свободен. Я могу остаться с вами в бункере, а могу уйти на поверхность. Могу закончить свой рассказ, а могу уйти, оставив вас домысливать его. Свобода в том, чтобы делать выбор! "В какую бы из четырех сторон света мне пойти?" — это не выбор. Это, как раз, пустота...

Но к сути: за год своих скитаний я не раз охотился на хищников. Редко из-за мяса, сердце волка куда жестче сердца оленя или лося. Чаще всего встреча с хищником была для меня вызовом: смогу или не смогу? И я всегда побеждал. Мой арбалет был всегда со мной, из двух десятков стрел, которые были у меня на момент начала моих странствий, я лишился лишь пяти, а последняя тетива хоть и поизносилась, но все еще была рабочей и надежной. Мысли о том, что я буду делать, когда порвется и она, я гнал прочь легко и непринужденно. Теоретически я мог бы наведаться в город или попавшийся мне на пути поселок и постараться найти подходящий для изготовления тетивы материал. Или и вовсе выбросить арбалет и охотиться с ножом... Я здорово поднаторел и в его метании, и в ножевом бое, и уже несколько раз мне доводилось резать ножом кабана, когда эту зверюгу не удавалось завалить с первой стрелы. В конце концов, я мог просто сделать вылазку в город и раздобыть себе огнестрельное оружие!

В тот день я был сыт и просто гулял. Вам сложно будет понять, как можно гулять по Безмолвию, но я гулял. Насвистывал несложный мотив, пробираясь между черных стволов елей по черному снегу. Ничто меня не беспокоило и не волновало, ничто не угрожало мне и не вызывало особого интереса. Я просто неспешно шел по своим владениям, как вдруг увидел медведицу с двумя медвежатами...

Я был слишком беспечен. Я слишком привык к тому, что любое существо, встреченное мной в Безмолвии, не является для меня угрозой. Я либо убью его, либо смогу сбежать — даже волкам тяжело тягаться в скорости с бегуном. Не была для меня опасна и медведица... Но я не хотел вступать в схватку с ней, я был сыт и не желал никому и ничего доказывать — мне уже случалось убивать медведей, и я знал, что могу это сделать и еще раз.

Но я был слишком беспечен. Я не вслушивался в Безмолвие, я любовался им, потому и оказался к медвежьему семейству достаточно близко, чтобы она меня почуяла. А почуяв, она немедленно увидела во мне угрозу и пошла на меня!

Я вскинул арбалет рефлекторно. Когда на тебя идут 400 килограмм мускулов, ты не думаешь, действие опережает мысли. Я натянул тетиву и уложил на нее стрелу раньше, чем успел подумать о том, что не хочу драться с былой хозяйкой тайги.

Медведица зарычала. Раскатисто, страшно, жутко! От этого рыка охотники старого мира бежали прочь сломя голову. Медведь — это вам не волк. Это гора мышц, огромные острые когти, могучие челюсти и толстенная шкура, которую так просто не пробить.

И тут я, неожиданно для себя, зарычал в ответ! Во мне проснулся зверь. Зверь! Новый хозяин черной тайги, который не собирался уступать свою территорию никому. "Уходи с моего пути, или умри!" — вот что сказал я этим рыком.

Но медведица не ушла. Она бросилась на меня.

При всем своем огромном размере, медведи очень быстры. Им не нужна особая ловкость — когда ты можешь проломить лосю голову ударом лапы, тебе нет нужды быть грациозным. Но быть быстрым, чтобы догнать этого лося, ты должен! И эта медведица была быстра... Она неслась ко мне, раскрыв свою огромную пасть, и она просто размазала бы меня по снегу, будь я человеком. Но человеком я уже не был...

Моя первая стрела вонзилась ей в горло. Ее это не остановило, но немного замедлило, давая мне время отбежать на два десятка метров в сторону и перезарядить арбалет. Медведица ревела, пытаясь вырвать стрелу из шеи, и ей удалось это, но как раз в тот момент, когда вторая стрела вошла ей в бок.

Своего первого медведя я убил с шестой стрелы. С этим я надеялся справиться быстрее.

Она вновь побежала на меня, но теперь уже медленнее, что дало мне возможность прицелиться лучше. Я всадил ей стрелу в нос! От боли медведица потеряла направление и едва не врезалась в сосну, открывая мне левый бок. Еще четыре секунды на перезарядку, и четвертая стрела уносится к своей цели, ища уязвимое место между ребер моего противника.

Естественно, я попал... Медведица медленно завалилась на правый бок, а ее рык перешел в тихий хрип. Жизнь покидала это огромное тело... И я уже намеревался подойти к ней, чтобы перерезать медведице горло, оборвав тем самым ее жизненный путь и избавив от страданий, когда позади меня, где в лесу, раздался рев...

Мне показалось, что от этого рева содрогнулись деревья и всколыхнулся черный снег, покрывающий землю. Каждая волосинка на моем теле встала дыбом, а пальцы крепко вцепились в арбалет! Я углубил порог восприятия до предела и услышал приглушенный снегом топот огромных лап. Что-то большое, чудовищно большое, неслось сюда... И я был уверен в том, что оно идет за мной. По мою душу!

И топот был не обычным. Слишком частым... Я перезарядил арбалет и повернулся к приближающейся опасности, уперев приклад в плечо, готовый стрелять и убивать. Кем бы ни было существо, бежавшее ко мне — я был готов его встретить.

Но я ошибался! К появлению существа, с ревом вылетевшего на меня из темноты леса, готовым было быть нельзя.

Я снова замолкаю на несколько секунд, делая глоток воды. Дети молчат, завороженные нарисованной мной картиной. Когда они вырастут — эту картину не раз предстоит увидеть им самим. Густой, обволакивающий тебя мрак, в лучшем случае — прорезаемый светом фар твоего грузовика, в худшем — только лучом твоего фонарика, подствольного, или сжимаемого дрожащей рукой, какой-то шорох или рык впереди, и приближающаяся бесформенная тень, которая может оказаться чем угодно.

Когда они вырастут... Если вырастут. Если их бункер не сложится, как карточный домик, когда наш перехватчики промажет по вражеской ракете. Если в бункер не ворвутся мародеры, как это было с "тройкой", которую взял хорошо вооруженный отряд людей, сумевший приручить свору диких собак. Если, если, если... А может быть война все же закончится и спустя несколько лет тучи развеются, снег снова станет белым, и тогда белки снова станут есть с руки, а не руку, а аморфы растекутся прозрачной слизью на ярком солнце...

Но тогда и я снова стану человеком. Обычным человеком, не видящим в ИК-диапазоне, не способным обогнать грузовик и вырвать у оленя сердце голыми руками? Хочу ли я? Смогу ли я?

Нет, это уже другая сказка.

— То был медведь! — продолжаю я свой рассказ. — Первый виденный мной шестилапый медведь Безмолвия. Первый, и самый огромный. Весу в нем было килограмм семьсот, но на тот момент он показался мне вообще размером с самосвал. Огромный, полный ярости ком меха, клыков и когтей! И он пришел за мной! Пришел мстить за свою медведицу и своих детей.

Я выстрелил, уже понимая, что стрелой ЭТО не остановить. Выстрелил, и бросился бежать даже раньше, чем увидел, как стрела отскакивает от его огромного лба, оставив лишь глубокую царапину, на которую чудовище просто не обратило внимание. Я едва успел увернуться от его первого удара — медведь рассчитывал просто сбить меня с ног, а затем втоптать в землю. Свои шесть громадных лап он переставлял с поразительной скоростью, несясь на меня стремительным галопом, но и таких как я не зря стали впоследствии называть бегунами — от первого удара я ушел, и тут же помчался вперед со всей доступной мне скоростью. При всей своей мощи, медведь был слишком крупным и неповоротливым. Беги я по прямой — он догнал бы меня и откусил голову просто походя, не сбавляя скорости, но я был ловчее и бежал, лавируя между деревьями.