Сказки Безмолвия

Кирилл Кудряшов

Сказки Безмолвия

Скачано с www.кирилл-кудряшов.рф

Грузовик надсадно ревет, перебираясь через очередной снежный занос. Впрочем, назвать снегом темное нечто, скрипящее под колесами "ЗИЛа" — значит сильно приукрасить этот затянувшийся ночной кошмар. Быть может, даже превратить его в сказку...

Колеса, обмотанные цепями, буксуют и прыгают на ухабах, трех человек в грузовике нещадно болтает. Я не умею читать по губам, но мне кажется, что при каждом резком движении машины они произносят только оно слово и оно не цензурное. А я — просто бегу рядом. Грузовик делает километров 20 в час, для меня это чуть быстрее спортивного бега, поэтому я бегу не спеша, фактически — прогуливаясь, налегке. Под моими ногами — черный снег, вокруг меня — черный мир, над моей головой — черное небо. Температура — примерно -10 градусов, уровень радиации — примерно 5 рентген в час. Добро пожаловать в мой мир! Выжившие зовут его Черным Безмолвием!

Меня зовут Толя, но таких как я мало кто зовет по имени. Чаще ко мне обращаются так: "Здравствуй, бегун!" Или: "Эй, бегун, помоги!" Таких как я в этом городе примерно один на две тысячи. Скажете, в процентах это не так уж и мало? Может быть. Вот только нас — пятеро, и людей в окрестностях — примерно десять тысяч. Вот такой вот расклад... По-моему, нас ничтожно мало. Нас — это и людей, и тех, кого люди прозвали бегунами. Таких, как я, жителей Черного Безмолвия, не боящихся радиации, черпающих в ней свою силу.

Спортивный бег мне надоел. Я хочу быстрее! Я хочу почувствовать себя ветром!

— Мужики, — кричу я снабженцам в грузовике, — до "восьмерки" еще километров десять! Доедете за полчаса, тут по прямой, не ошибетесь! Я побежал! Не могу так медленно!

— Удачи! — напутствуют меня. — Свидимся в "восьмерке"!

Я ускоряюсь, чувствуя каждую неровность черного наста подо мной, наслаждаясь воздухом, холодящим мою разгоряченную грудь. Я — бегун, я могу потягаться по скорости с ветром и сегодня у меня настроение бежать и радоваться жизни! Да, старый мир рухнул пять лет назад, с началом ядерной войны, но я оказался одним из тех немногих, кому по плечу выжить в новом мире. Одним из тех, кто приспособлен для жизни в нем. В детстве, в школе, я был Толей Сотниковым. В юности я был Толей-арбалетчиком. Сейчас я — Толя-бегун. И как бы мне не было жаль старого мира, превращенного я ядерное пепелище, я жив, и это здорово. В Черном Безмолвии принято радоваться уже даже этому факту!

До "восьмерки" — одного из жилых бункеров в окрестностях города, я долетаю минут за десять. Стучусь в бронированную дверь, показываю в открывшееся окошко пропуск.

— Анатолий Сотников, отдел снабжения завода.

— Заходи!

Здесь все по старинке. Никаких видеокамер, никаких высоких технологий. В мире, живущем во время непрекращающихся ядерных ударов, разучились доверять электронике, слишком часто она сбоит из-за магнитных полей. Рация не берет дальше сотни метров, матрицы цифровых фотоаппаратов и камер выгорают на раз-два. Компас — и тот теперь не считается надежным прибором, ибо крайне редко показывает истину. Обычно у него примерно 42 северных полюса. Это так, в среднем. Иногда — больше, иногда — меньше.

Поэтому — окошки, поэтому — ручные засовы, поэтому — люди на посту.

— А где еда? — спрашивают меня двое парней в свинцовых защитных костюмах.

— Скоро будет. Грузовик едет за мной, я просто вперед убежал. Так что, готовьтесь к разгрузке. Постреляли мы сегодня от души, фургон до отказа набит!

Парни оживляются. Мясо — это хорошо. Мясо — это жизнь. В бункерах выращивают цыплят, выращивают грибы и некое подобие растений, но всем этим не прокормишь 600 человек. Нужно мясо, которое будет пущено на фарш, смешано с синтетическим, чуток посыпано молотым укропом, выращенным на нижних уровнях бункера, и в итоге подано на тарелках в виде бесформенной массы. На вкус, конечно, как пресная овсянка, но зато полезно и питательно. С голоду не помрешь.

Бывают и мясные дни, раз в две недели, когда каждому положено по куску мяса. Настоящего, прожаренного мяса... Для людей — это праздник. Ну а мы, бегуны, предпочитаем мясо сырое — оно придает нам сил. Оно позволяет выживать в черном радиоактивном мире. Позволяет быть его богами! Бегунами!

— Ты к нам только чайку попить или останешься отдохнуть?

— Останусь! Ира попросила ее сына проведать.

— А, ну тогда раздевайся и бегом дезактивироваться!

Ирин Коля — местная легенда, сын бегуньи. Ира — одна из нас. Она почти вдвое старше меня, но мне всегда казалось, что мы с ней одного возраста. Вообще все мы, бегуны, одного возраста. Это раньше то, что мне — 23, а ей — 39, могло бы здорово повлиять на нашу дружбу, а сейчас... Мы все — погодки. Нам всем — 5 лет. Ведь ровно столько длится эта проклятая война. Да и нрав у нашей Иры — вполне мальчишеский и задорный.

Я люблю выходить с ней в Безмолвие.

Коле — 10 лет и он уже три года живет отдельно от мамы. Ира — с нами, а заводском бункере, Коля — в "восьмерке". Он сам так захотел, увидев, на что способна его мать. Он любит ее, но... Не сказать, чтобы боится, но это чувство родственно страху. Я не одобряю его и не понимаю, но Коля — ребенок, к тому же, ребенок, выросший в Черном Безмолвии. Он видел слишком много ужасов и смертей, и когда ему довелось увидеть, как его мама пьет кровь убитого ей врага — он не выдержал. Может когда-нибудь невидимая стена между Ирой и ее сыном исчезнет, но пока что он радуется каждому ее приезду, но в то же время боится ее обнять.

Я сдаю дежурным свой нож и две гранаты, оставляю в коридоре одежду, которую моментально отправляют в стирку, а сам — долго и с удовольствием моюсь под горячим душем. Вода — один из немногих ресурсов, которые нам нет нужды экономить... Ну и пусть эта вода порядком фонит — в этом мире вообще фонит все на свете. Что-то — сильнее, что-то — слабее. Человек привыкает ко всему — похоже, что привык он и к повышенному радиационному фону, ведь выживают же люди уже пять лет, под непрерывными ракетными атаками?

На выходе из душевой меня уже ждет халат и мой охотничий нож. На посту сегодня дежурят нормальные ребята, не закатывают истерик по поводу того, что в бункере ношение оружия запрещено. Может они и не понимают в полной мере, что нож для меня — деталь одежды, но возвращают его мне без возражений. Халат чистый. Относительно чистый — в плане радиации, естественно. Мы, бегуны, повышенный фон, равно как и его отсутствие, чувствуем лучше счетчика гейгера. Радиация делает нас теми, кто мы есть — настоящими жителями Безмолвия. В ее отсутствии мы — обычные люди, лишенные своих способностей видеть в инфракрасном диапазоне, слышать шорох мыши под метровым слоем снега, драться яростнее медведя и бежать быстрее ветра. Быть человеком — непривычно и немного страшно, но проводить все время в Безмолвии нельзя. Наверное, нельзя... Мы, ведь, все-таки, люди, верно? Хотя бы частично.

Я чувствую себя слегка контуженым. В отсутствие радиации мой порог восприятия немногим выше, чем у обычного человека, поэтому я слышу, вижу и обоняю куда меньше, чем несколько минут назад, когда я находился в Безмолвии. Но у жизни в бункере есть плюсы. Здесь не нужно постоянно контролировать температуру своего тела, не нужно прислушиваться к себе, в поисках первых признаков лучевой болезни и не нужно озираться по сторонам, ежесекундно опасаясь нападения.

Пока не нужно.

Люди боятся нас, бегунов. Точнее, испытывают к нам сложную смесь чувств.

Зависть! Мы можем жить снаружи, в Черном Безмолвии, а они — нет. Радиация для бегунов — палка о двух концах. Она делает нас теми, кто мы есть, но она же и убивает нас. Медленнее, чем обычного человека, но убивает. Чтобы выжить в Безмолвии мы должны регулярно пополнять запас животного белка. Мы должны есть сырое мясо, которое наш организм использует и как строительный материал для пораженных гамма-квантами клеток тела и как источник энергии для поддержания тонуса организма. Если бегун не будет есть в течение часов пяти — шести, он ощутит на себе все симптомы лучевой болезни. Если он не подкрепится белком в течение еще часов десяти — двадцати, в зависимости от уровня радиации вокруг — он умрет.

Человек же без защитного костюма ловит в Безмолвии смертельную дозу часов за 10-12. После этого его уже не спасти...

Страх. Чем более питательный белок мы поглощаем, тем быстрее восстанавливаемся после смертельной для человека дозы в 500-600 рентген. Чем сильнее родство тканей бегуна и его пищи — тем большее энергии и сил он получит. И да, случалось, что мы убивали и ели людей! Не своих. Не жителей бункеров. Дичающих мародеров, которых на поверхности все меньше и которые становятся все более яростными и опасными.

Каждый из нас живет с клеймом "каннибал", выжженном на лбу. Как будто нам легко пережить это и без осуждающих взглядов людей! Старого мира нет, ему на смену пришло Безмолвие, а в нем — свои законы. Закон джунглей. Закон Безмолвия. Убивай, или будешь убит. Не мутировавшими животными, так подобными тебе. Не подобными тебе, так самим Безмолвием.

И, наконец, благодарность. Мы — ядро и сердце отряда снабжения. Мы — охотники, разведчики и курьеры. Сегодняшний охотничий рейд не был бы возможен без меня. В громоздких костюмах радиационной защиты особо не поохотишься, зная, что несколько лишних часов на поверхности могут тебя убить — не забредешь далеко в поисках оружия и продовольствия. То, что город уцелел и наладил некое подобие нормальной жизни; то, что в бункерах есть еда, а между ними проложена телеграфная связь; то, что завод продолжает клепать ядерное оружие — во многом наша заслуга. И люди это понимают. Пока что понимают. Однако, люди в большинстве своем склонны забывать хорошее, но прекрасно помнить плохое.

Любовь — вот единственное чувство, которого к нам не испытывает никто.

Мы — дети Черного Безмолвия, а этого страшного радиоактивного мира люди боятся.

Получается, что Коля — внук Безмолвия. На него этот страх пока не рапространяется. Пока...

Я иду по коридорам бункера, спускаясь все ниже и ниже. Яркий свет люминесцентных ламп так непривычен после вечной ночи Безмолвия. Встречающиеся мне люди иногда кивают в знак приветствия, иногда — проходят мимо, не замечая меня. Лишь единицы испуганно вскидывают на меня взгляд и стараются обойти меня по широкой дуге. В узком коридоре это довольно интересное зрелище...

Я спускаюсь на минус третий этаж, где находятся детские. В "восьмерке" живет примерно три десятка детей разного возраста. Есть те, кто еще помнит день первой атаки, есть те, кто в тот день еще не осознавал себя. И есть даже те, кто родился после начала войны. Шестеро малышей от трех лет до пяти месяцев — к ним особое отношение, за ними — особый уход и контроль. У двоих — явные отклонения: необычная форма черепа и нарушения в строении сердца. Тому, что с вытянутым черепом — год, врачи считают, что он вряд ли сможет стать взрослым — скорее всего, умрет лет в пять. Второму, с нарушением работы сердечных клапанов, три месяца... Никто не знает, сколько он еще проживет, но врачи удивляются тому, что его сердце еще бьется.

Впрочем, в городе, по которому минимум раз в неделю пытаются попасть баллистической ракетой с термоядерной начинкой, никто не уверен в том, что он проживет хотя бы еще день.

Примерно у половины детей есть родители. Они живут в комнатах с ними.

Остальная часть детей живет в общих комнатах под присмотром воспитателей-педагогов.

Исключение — Коля. У него есть мама, но он живет в детской комнате.

Ему почти десять лет. Он взрослый, самостоятельный мальчишка, который не любит когда его называют ребенком, но любит, когда ему поправляют одеяло на ночь и рассказывают сказки. Он помнит первую ракету, помнит два года, проведенные с мамой вне бункеров. Помнит все, что сделала его мама для того, чтобы спасти его — как они кочевали с места на место на фургоне, который Ира обшила изнутри свинцовыми фартуками... Помнит и пытается забыть, как его мать пила кровь из разорванного горла мародера.

Часы в коридоре показывают 21 час. Дети еще не должны спать, поэтому, постучавшись, я вхожу в комнату.

— Дядя Толя! — восклицает Коля и, выскочив из-под одеяла, бросается меня обнимать. Я сначала возмущался: мол, какой я тебе дядя? Просто Толя! Но у него все вокруг — дяди и тети, он так привык, и я, в конце концов, сдаюсь!

— Привет, сорванец! — улыбаюсь я, обнимая его в ответ.

В комнате живут восемь детей от 6 до 10 лет. Спят на четырех двухъярусных кроватях, учатся здесь же, за четырьмя партами, также по два человека. Играют здесь же, на потертом ковре... Школа-интернат в миниатюре.

Дети смотрят на меня и робко улыбаются в ответ. Коля для них — свой, а я — чужой. Они уже достаточно взрослые, чтобы знать, кто такие бегуны. Едят они в общей столовой, а значит, слышат там разговоры взрослых, которые частенько говорят о нас. Людям свойственно о чем-то сплетничать и что-то обсуждать, такова уж их природа... А нас обсуждать — интересно и жутко. Ну, по крайней мере, когда ни одного бегуна нет рядом... И не когда ты наверху, в Безмолвии.

Те трое, что ездили со мной сегодня в рейд, не шептались о том, какие чудовища эти бегуны. Они просто забыли вдохнуть, когда я, вооруженный только лишь ножом, завалил выскочившего перед нами лося раньше, чем они выбрались из кабины.

Кроме меня и детей в комнате есть еще один человек, и вот он как раз улыбается мне искренне и открыто. И идет навстречу, чтобы пожать руку. Это Руслан, воспитатель этой группы.

Я протягиваю правую руку Руслану, левой рукой все также прижимая к себе повисшего у меня на шее Колю.

— Здоров!

— Здоровей видали! — отвечает он.

Руслан — полная моя противоположность. Во мне росту — чуть больше 170 см, в нем — едва ли будет 160. Я — спортивный и бугрящийся мускулами, никакой спорт так не развивает мускулатуру, как постоянные вылазки в Безмолвие и схватки с его порождениями, Руслан — слегка заплыл жирком, вон, уже второй подбородок появляется. У меня — идеальное зрение, к тому же способное переходить в инфракрасное, у него — -8 и очки-аквариумы. В общем, я — охотник и боец, а он — воспитатель. И оба мы — от Бога. Иначе говоря, он также хорошо ладит с детьми, как я расправляюсь с лосями или волками. Он также хорошо умеет заинтересовать детей и впихнуть им в головы толику знаний, как я — выследить зайца и убить его точным броском ножа. А еще он не боится бегунов и лично меня. Потому что это я нашел его три года назад, ютящегося в подвале разнесенной взрывной волной многоэтажки, голодающего и харкающего кровью. Я отвез его в заводской бункер.

— Ты с охоты? — спрашивает Руслан.

— Да, дядя Толя, — подхватывает Коля, — ты с добычей?

— С добычей! — успокаиваю я обоих. — Сегодня — с хорошей добычей. Рейд был очень удачный, мяса — полный фургон привезли! Зверья расплодилось — прорва!

— Да... — кивает Руслан. — Людей — меньше, зверей — больше. Все приспосабливаются...

И в самом деле, приспосабливаются. Ракетные удары стали реже, но не прекратились совсем. Время от времени у нас над головой рвутся термоядерные бомбы, но жизнь продолжается. Люди — прячутся в бункеры, а звери — находят способы жить на поверхности. И ведь живут! Мутируют, изменяются. Я всегда считал, что мутации должны появиться чуть ли не в сотом поколении, ан нет, первые мутанты появились уже через полгода после начала войны, а сейчас в Безмолвии уже практически не осталось старого зверья. Когда я последний раз видел обычную сороку, а не эту зубастую тварь с кожистым хвостом? Уже не припомню. А серого зайца? Они все вымерли в первый год войны. Теперь все черные. Адаптировались, мимикрировали под новую окружающую среду. Еще, правда, остались обычные, не копытные волки, но их все меньше и меньше.

Зато все больше становится аморфов... Сегодня обошлось без встречи с этими тварями, но если два года назад они были просто страшной сказкой, которую с придыханием рассказывали жителям бункеров охотники, то теперь аморфы стали реальностью. Довольно частой реальностью. После нескольких встреч с этими жуткими порождениями радиоактивного мира даже мы, бегуны, стали выходить в Безмолвие с парой гранат на поясе — зачастую без карманной артилерии от этой твари просто не отбиться и даже не убежать.

— Мама тебе привет передает! — говорю я, опуская Колю на пол, и тот смущается, опуская глаза. Он стесняется даже не столько того, что его мама — бегун, сколько того, что у него вообще есть мама. У остальных детей из этой комнаты родителей нет...

— Когда она ко мне приедет?

— Постарается на этой неделе. Она сейчас в рейде к урановому карьеру, это дня на три. Так бы, конечно, ее сюда отправили.

— Понятно.

Он отходит от меня, садится на свою кровать. Вогнал я пацана в краску, вогнал... надо будет на будущее стараться говорить с ним о маме один на один, без остальных детей. Еще семь пар глаз смотрят на меня с любопытством и удивлением. Самой младшей, Маше, шесть лет. Она, как и большинство детей, не помнит солнечного света и зеленой травы, на которой можно было бы валяться. Помимо Коли здесь еще двое детей 9 — 10 лет. Аня и Вася. Им тяжелее. Смутно, но они помнят и солнце, и траву, и реки...

— Вы, наверное, уже спать укладывались, да? — запоздало сообразив, спрашиваю я.

— Да, — отвечает Руслан, — я как раз им сказку собирался рассказывать. На ночь...

— Дядя Толя, — неожиданно спрашивает малышка Маша, — а вы правда бегун?

Сказано это без боязни, без страха. Просто с любопытством.

— Да, правда.

— И вы часто бываете на поверхности?

— Я там живу, — отвечаю я.

— Расскажите нам о мире наверху! — просит она.

— Сказку! — поддакивает малыш, имени которого я не знаю!

— Страшную! — подключается Вася.

Я озадаченно смотрю на Руслана.

— Толя, а правда, расскажи? — просит и он. — Ты же бегун, житель Безмолвия... Ты многое знаешь...

Я встречаюсь глазами с Колей, он улыбается.

— Правда, дядя Толя, расскажите сказку! Страшную и интересную! А то дядя Руслан нам все время народные сказки рассказывает. Старые, красивые, интересные, но они о волшебстве, о чудесах, о том, что бывает только в... в сказках! А у нас над головой столько чудес... Только все они страшные!

— А оно вам надо? — спрашиваю я. — Знать об этих чудесах? Это ты верно подметил, они страшные. Очень страшные!

А у самого в это время в голове проносятся образы, связанные с Черным Безмолвием. Чтобы жить, человеку нужно что-то любить, чему-то радоваться, чем-то любоваться. Мы, бегуны, видим Безмолвие примерно так же, как древние викинги видели море. Оно страшное, пугающее, смертельно опасное, но дающее тебе жизнь и пищу. Каждый поход может стать последним, грозные явления природы настолько таинственны и жутки, что кажутся волеизъявлением могучих богов, но в то же время ими нельзя не любоваться.

Тот, кто видел как атмосферный термоядерный взрыв разгоняет черные тучи, кажущиеся тяжелыми и недвижимыми — никогда этого не забудет. Кому довелось видеть, как охотится аморф — может считать, что видел самое страшное в своей жизни! А разве не прекрасно Черное Безмолвие? Бескрайняя черная равнина, засыпанная снегом цвета темной ночи, озаряемая редкими всполохами в облаках!

Ведь есть красота в шторме? Значит, есть свое очарование и в ядерном грибе, и в стремительном беге стаи черных белок, способных за считанные минуты разорвать на части медведя... Главное — чтобы была возможность вернуться домой и рассказать кому-то об увиденном.

— Мы ведь рано или поздно станем взрослыми, — прерывает мои размышления Коля, — и нам можно будет выходить на поверхность. Мы хотим знать, что нас там ждет.

— Ты ведь знаешь! — говорю я.

— Знаю. А они — нет. Да и я бы хотел послушать о Безмолвии. Но только сказку!

— Страшную! — протянула Маша. — Обязательно страшную!

Я еще раз смотрю на Руслана, получаю его одобряющий кивок и окускаюсь на ковер, прямо посреди комнаты, по-турецки сложив ноги.

Сказку так сказку... О чем бы им рассказать? О дне первой атаки? О том, как над нашими головами рванули первые термоядерные бомбы, как город сметало взрывной волной, а свет, ярче тысячи солнц, срывал с людей и одежду, и кожу?

Или рассказать им о Черном Безмолвии? О том, каким вижу его я, выходя из дверей бункеров? О том, как тело моментально наполняется силой, как обостряются чувства, как хочется сорваться с места и бежать, бежать, не чувствуя усталости... О ярком пятне Солнца там, высоко над облаками, которое можем видеть только мы, бегуны, по капризу природы способные перестраивать свое зрение и для видимого, и для ИК диапазона!

Не поймут... Зрячий не донесет до слепого красоту горного перевала. Слышащий не опишет глухому и десятой доли силы концерта с органом.

К тому же, меня попросили рассказать страшную сказку, а напугать детей ядерного мира не просто.

И тогда мои губы расплываются в улыбке: понимаю, о чем хочу им рассказать...

— Ну что ж, хотите сказку — получайте! Только знайте, мир на поверхности — страшен, и все принесенные оттуда сказки — такие же. Страшные! Черные! Ведь это — черный мир. Чтобы в нем выжить, нужно самому быть страшным. И умным! Не поумнеешь вовремя — тебе конец. Не спасут ни быстрые ноги, ни полный рожок патронов... И я хочу рассказать вам сказку об одном молодом пареньке, который был вроде бы и не глупым, но вроде как и не слишком умным.

Коля забирается в свою кровать. Спит он, кстати, наверху... Правильно, одобряю, сам бы верхнюю полку выбрал, пусть туда залезать дольше, но зато наверху как-то дышится лучше. А может он подсознательно хочет быть выше, то есть ближе к поверхности? Нет, это меня уже несет, это домыслы, пустые и бессмысленные.

Дети готовы слушать...

— Жил да был простой паренек по имени Толя. Кто обычно главный герой в сказках, которые вам Руслан рассказывает? Иван-дурак, наверное? Ну, так у нас будет Толя-дурак. Когда мир за один день изменился, нашему герою было всего 18 лет. Очень много по меркам нынешнего мира, но ничтожно мало по меркам мира ушедшего. В 18 лет раньше поступали в институты, практически только начинали жить. А многие к 18-ти годам только начинали искать свое место в жизни... И начинали понимать, что смысла в жизни у них нет.

— Как это? — спрашивает меня малышка, имени которой я не помню.

— Это сложно объяснить. До первой бомбы мир был слишком насыщен всякой чепухой. Люди не ценили дружбу и слишком поздно начинали ценить любовь. Людей было много — в городе, в котором мы с вами живем, было около полутора миллионов людей! Можете представить эту цифру? Если один умирал — все пожимали плечами и думали: "Ну и ладно! Главное, что не я!" Если умирало 10 — все думали: "Да, это опасно! Надо быть осторожнее!" Ценность жизни равнялась нулю. Люди не ценили ни жизни окружающих, ни даже своей. Бывало, что люди кончали с собой, представляете? Прыгали с мостов в реку из-за того, что у них не было денег на новый автомобиль... Глупость, да? Одним из таких был наш Толя. Нет, он не прыгал с мостов, он просто жил, но не знал, зачем он живет. Он поступил в институт, в медицинский, между прочим — там учили лечить людей, спасать жизни... Но учиться он пошел не потому, что хотел этого, а потому, что так было принято. Стукнуло 18 — иди учись. Иначе ты — не такой как все. А не таким как все быть плохо, тебя не поймут...

Я рассказываю это все и смотрю на Колю. Я говорю это для него. Рассказываю о себе, но думаю о его матери, бегунье Ире, с которой он два года назад отказался жить. Которой он боялся, потому что она — не такая как все. Может быть поймет?

— Люди редко говорили друг с другом. Мало кто рассказывал своим детям сказки, и уж совсем единицы могли рассказать сказку вот так, как я вам сейчас. Люди спешили заработать больше денег, чтобы купить себе новые игрушки, новые машины... Машина стала идеалом, мечтой любого человека! Город был заполнен автомобилями, они создавали чудовищные пробки, в которых люди тратили по несколько часов на дорогу до дома, но они утешали себя словами: "Зато я еду один! Мне никто не мешает!" Машины были скорлупой, в которую люди добровольно засовывали сами себя. Такими же были и квартиры... Каждый знал: если с ним что-то случится — никто не придет к нему на помощь. Впрочем, тогда и опасностей-то почти не было... Белки были добрыми пушистыми зверушками, волки и медведи — жили в зоопарках, за решетками.

И знаете, доходило до того, что люди, в своем стремлении к одиночеству, желали страшной вещи. Желали, чтобы другие люди исчезли или и вовсе умерли. Чтобы исчезли пробки на дорогах, чтобы замедлился сумасшедший ритм жизни, в который люди сами себя и загнали. А еще людям было скучно жить, и очень многие думали: "Вот бы случился апокалипсис..." И вот он случился.

Мира не стало за один день. Достоверно известно, что войну развязала могучая держава, находившаяся за океаном. Америка. И эта страна запустила свои ядерные ракеты по нам, по России. Россия ответила... В последние минуты перед концом, дрожащий от страха ведущий новостей говорил, что по последним данным подняли ракеты в воздух также Китай, Индия и Пакистан. Мы даже не узнали, по нам ли летели эти ракеты, или по Америке? Мы не успели ничего узнать... Меньше, чем через час после того, как объявили тревогу, на нас рухнуло небо.

Наш герой тоже не любил общество, и тоже не раз в сердцах говорил: "Как же я хочу остаться один!" Он был из обеспеченной семьи и у него с детства было все, о чем мечтали многие. Была и отдельная квартира, и машина, в которой можно было не только стоять в пробках, но и ездить далеко за город. "УАЗ Патриот". Солидный такой джип, без особого комфорта, но надежный как танк... Но Толя так не любил людей, что хотел отгородиться от них еще сильнее. Ему мало было скорлупы, ему нужно было еще и увеличить расстояние между ним и обществом.

— А за что он его так не любил? — спрашивает меня Маша, и я теряюсь.

— Я уже не помню. Тогда это было модно... Слово такое еще было, иностранное, пришедшее к нам из Америки, как и конец света: mainstream. Переводится оно приблизительно как "Главное течение". Главным течением в те годы было не любить людей, жаловаться на то, какой ты особенный и как тебя никто не понимает. И каждый, абсолютно каждый, считал себя особенным и необычным, а остальных — глупыми и недалекими людьми.

В общем, наш Толя, в стремлении удалиться как можно дальше от общества, увлекся охотой.

— Как ты? — снова подает голос Маша.

— Нет, не как я. Я сейчас охочусь, чтобы добыть пропитание. И себе, и многим людям. А тогда я... то есть, герой нашей сказки, охотился ради развлечения. Ему нравилось уезжать на своей машине в горы или тайгу, спать в палатке вдали от людей, дышать свежим воздухом и... и убивать. Это было для него вызовом: выследить дичь и завалить точным выстрелом. В то время охота была модным развлечением. Именно развлечением, потому что недостатка в продуктах не было! Но многие смотрели на охотников с презрением: дескать, нет большой чести в том, чтобы убить даже большого, сильного и опасного зверя, потому что ему нечего противопоставить ружью охотника... Из таких людей был и наш Толя, поэтому он охотился с арбалетом! Вы знаете, что такое арбалет?

Трое старших детей, включая Колю, неуверенно кивают. Должно быть, видели это оружие в кино, в довоенные годы.

— Это удивительное оружие... Многие называют арбалет высокоточным луком, но это правда лишь отчасти. Лук — оружие массовое, для стрельбы по площадям! Лук подходит для защиты крепостей, когда поле перед крепостью просто кишит врагами, и если стрела не попадет в одного — одна попадет в другого. Арбалет — это снайперская винтовка средневековья! Это оружие, появление которого во многом повлияло и на устройство огнестрельного оружия, которому еще только предстояло появиться. Уложить стрелу и пустить ее — дело одной секунды и я, конечно, восхищаюсь мастерством настоящих лучников, но арбалет... на его перезарядку нужно секунды 4-5, для скоротечного боя он не годится. Зато когда нужно снять противника, засевшего между зубцами крепостной стены, или долго сидеть в засаде, слившись с пейзажем, чтобы выпустить стрелу за долю секунды, когда противник появится в поле твоего зрения — тут арбалету равных нет. И по точности, и по убойности! У хороших арбалетов скорость стрелы близка к 100 м/с, что всего в три раза меньше скорости пули в некоторых пистолетах.

И самое главное, арбалет тихий... Поэтому зачастую даже если первая стрела ушла в молоко — у тебя есть призрачная возможность перезарядить арбалет и выстрелить вторично. Ну, или тихонечко отползти в сторонку, если ты охотился, скажем, на медведя, пока зверюга пытается понять, что это прошуршало в кустах, в которых исчезла твоя стрела.

В общем, у нашего героя был довольно неплохой арбалет под названием "Скорпион". Недорогая, но удачная модель, способная со ста метров завалить оленя, при условии, что ты достаточно меток, чтобы поразить его в сердце. Толя был меток, сказывались годы тренировки и оптический прицел на арбалете.

Возможно, он выжил в день первой атаки как раз благодаря своему увлечению, благодаря охоте. Он был далеко за городом, когда все началось, и по счастливой случайности обедал в кафе, в котором работал телевизор, передававший новости по всем каналам. Одну и ту же новость! По приказу президента Соединенных Штатов Америки, Кевина Уоллеса, произведен запуск баллистических ракет! Ракет с термоядерной начинкой!

Началась паника... Город был в трехстах километрах от этого поселка, по логике вещей эту местность бомбить бы не стали, а расстояние от города все же достаточно приличное, взрывная волна дойдет, но не будет такой страшной и разрушительной. И все равно началась суматоха! Люди повскакивали со своих мест, побежали прятаться по подвалам... Странно, что никто даже не подумал о том, что вообще-то у нас есть система ПРО, которая должна была сработать, отловить хотя бы малую часть заокенских подарков!

А небо, тем временем, уже прочерчивали реактивные струи наших ракет. Россия тоже произвела пуски! В воздух поднялся весь арсенал, еще полвека назад наведенный на цели и готовый к запуску. Началась ядерная война...

Толя в тот день повел себя так, как и мечтал. Доел заказанный суп, спокойно вышел на улицу, посмотрел на ясное, голубое небо и закурил. Мечты сбывались... Начинался апокалипсис! Это сейчас я понимаю, какой глупой была эта мечта: остаться одному в мире. А тогда... Я был уверен, что выживу. Мне было 18 лет, я метко стрелял, у меня была купленная полгода назад машина, запас воды, палатка, горелка, топор, зажигалка и мой арбалет. У меня был немалый опыт ночевок в лесу, меня ничего не держало в городе, и даже о своих родителях я думал как-то отстранено. Сложные у нас с ними были отношения. Слишком сложные...

— Ты скучаешь по ним? — спрашивает Коля, и тогда я понимаю, что последние несколько предложений я построил от первого лица, уже не скрывая, что говорю о себе. Им-то и так все было понятно, а вот мне было проще рассказывать словно бы не о себе... Как будто смотришь на себя со стороны.

— Я их не помню, — честно отвечаю я, — последние пять лет стерли из моей памяти все, что было до войны.

— А ты их любил?

Я задумываюсь. Не сразу нахожусь с ответом.

— Наверное, нет. Я вообще никого не любил тогда, в 18 лет. Наверное, потому и мечтал о конце света. О том, чтобы все люди сгинули... На самом деле это не родителей я не любил, а самого себя. Понимал свою никчемность, глупость своих походов в лес, показной гордости: "Глядите, я лося завалил!" Без лицензии, кстати. Я браконьером был... Считал, что никто не смеет мне указывать, когда охотиться, а когда — нет. Но все это я понимал где-то в глубине души, не давая этим мыслям выбраться на поверхность. Так что на самом деле мне хотелось, чтобы не люди сгинули, а чтобы я сгинул подальше от людей.

И вот, когда до начала конца оставалось минут 30, я сел в свой джип и помчался как можно дальше от города, по проселочной дороге, пока в небе не начали распускаться ярко-алые грибы, а земля не начала дрожать так, что мой джип подбрасывало в воздух. Тогда я остановился, выбежал из машины и залег под корнями ближайшего дерева.

Дурак... Я тогда совершенно не думал о том, что это дерево взрыв может легко повалить, и повалить на меня...

Я посмотрел на детей и мой взгляд встретился со взглядом Ани. Она помнила... Я видел это в ее глазах. Она хорошо помнила колебания земли, распахиваемой ядерным плугом, загорающиеся в небе огромные солнца атмосферных взрывов, дома, сметаемые ураганным ветром, словно карточные домики... И страх!

В довоенные годы существовала поговорка: "Ты атеист до первой турбулентности в полете"... Почему? Да потому, что когда ты на борту самолета, который нещадно мотает атмосферными потоками, от тебя не зависит ничего. Ты — просто крошечная букашка внутри крошечного куска металла, возомнившего, что он может летать, используя воздушные массы в своих целях.

Когда земля дрогнула от первого взрыва, букашками ощутили себя все. Высокие чины ядерных держав решили, что жизни на земле должен придти конец и выпустили на свободу силы, которые нельзя было выпускать никому и никогда. И вот тогда молиться стали все... И молятся до сих пор — я еще не видел ни одного выжившего атеиста. В той или иной мере верующими стали поголовно все, что прекрасно объясняет власть заводского архиепископа, отца Димитрия, спорить с которым не решается даже директор, по сути являющийся мэром нашего города, состоящего из завода, производящего ракеты, да десяти рассредоточенных по округе бункеров.

Нет, я не буду рассказывать детям, как первые порывы ураганного ветра за секунды выдули из меня весь атеизм и желание постапокалиптических приключений. Романтика сталкерства, постъядерные приключенческие романы, которые я так любил — все выветрилось в мгновение ока! Было выжжено огнем рукотворных солнц в небе и судоргами земной тверди, до того казавшейся нерушимой.

Такой войны не ожидал никто... И никто не думал, что ядерная война не закончится за несколько часов, а будет длиться несколько лет, и выжившие не будут видеть ей конца и края... Что глобальная ядерная бомбардировка превратится в локальную войну уцелевших городов.

Доморощенные аналитики, предрекавшие, что никто и никогда не нажмет на красную кнопку, ошибались.

Фантасты, писавшие о становлении нового общества на пепелище, ошибались.

Военные, рассчитывавшие убить всех врагов одним ударом — ошибались.

Все ошибались...

У ракетных войск две задачи. Первая — поразить цель на территории противника, вторая — сбить ракеты, пытающиеся поразить тебя. И на протяжении последних полутора веков, от Циолковского до дня первой атаки, совершенствовались как системы ПРО, так и системы ракет, способных ПРО преодолеть. И в 21-м веке это противостояние превратилось в пат.

Вероятность того, что ракета-перехватчик собьет приближающуюся ракету противника, составляет порядка 95%. То есть из ста выпущенных ракет 95 будут сбиты на подлете к цели. Каждая ракета несет заряд от 1 до 20 мегатонн. Наземный термоядерный взрыв в 20 мегатонн — это конец! В радиусе 20 километров будут уничтожены все надземные и большинство подземных построек. Все бункеры, все спрятанные под землю на случай войны ядерные реакторы, все цеха сборки ракет. Все! 5% вероятности уничтожения всех действующих объектов — это слишком много. Чрезмерно много!

Поэтому было принято решение оснащать перехватчик не просто боеголовой со взрывчатым веществом, а с ядерной начинкой. С плутонием! Взрыв такой боеголовки гарантированно уничтожал вражескую ракету, но в большинстве случаев запускал цепную реакцию и во вражеской гостье. Атмосферный термоядерный взрыв со всеми вытекающими последствиями.

Нет, не так. Со всеми излучающими, испепеляющими, разрушающими и выпадающими последствиями.

Но атмосферный взрыв — не заденет подземных построек. Просто не сможет, какой бы чудовищной силой он не обладал.

Поэтому рукотворные солнца вспыхивали в тот день в основном в небе и крайне редко — на земле. По крайней мере, там, где существовал "зонтик" ПРО... А ведь были места, где его не существовало. Много таких мест... И там ракеты взрывались на земле, вздымая в облака черные шляпки ядерных грибов, вознося в небеса тучи пыли, смешивающиеся с дымом пожарищ, полыхавших по всей планете! Скрывая солнце от глаз выживших на долгие годы...

— И что дальше? — нетерпеливо спрашивает меня Маша, выводя из раздумий.

Нет, обо всем этом я не буду рассказывать. Кто помнит тот ужас нескольких первых часов, не захочет возвращаться в свои воспоминания. Кто помнит пустоту первых дней ядерной ночи, не захочет говорить о ней. Пустоту испепеленной земли, пустоту в душе выживших, молящих небеса уже не о спасении, а о быстрой и безболезненной смерти.

— Я выжил! — говорю я. — Меня опалило светом далеких взрывов, но не испепелило на месте, как большинство жителей города. Меня спасла сосна, раздавившая в лепешку мою машину и повисшая своей верхушкой прямо надо мной, закрывая меня от небесного огня. Я смог подняться примерно через час после начала бомбардировки. Вокруг чувствовался запах дыма — лес лениво горел. Вспыхнувшее от светового излучения пламя погасило ударной волной, но небольшие очаги пожара оставались то тут, то там, и лес в любой момент мог заполыхать вновь.

Я выломал дверцы багажника, забрал из машины палатку, арбалет и свой рюкзак с НЗ — тушенкой, рисом, котелком и двумя запасными тетивами для арбалета, и побежал вглубь леса, держа направление прочь от города. Я был в шоке, плохо осознавал происходящее, но я шел, на одних инстинктах. Земля все еще дрожала — ядерные державы все еще обменивались ударами, активная фаза войны еще продолжалась, но в небе больше не вспыхивали испепеляющие солнца, только поднимались гигантские грибовидные облака, шляпки которых вздымались на несколько километров.

Я шел, не ощущая усталости, пока не вышел к небольшому озеру, скрывавшемуся в глубине леса. Раздевшись, я вошел в воду и лег на спину, чувствуя, как прохладная вода врачует обожженную кожу... Я потихоньку приходил в себя и начал обдумывать происшедшее. Мира не стало, это было очевидно. Бомбардировка была настолько массированной, что я вообще сомневался, что выжил кто-то еще — тогда я еще не знал, что большинство ракет было перехвачено в воздухе, и по городу прицельно ударила только одна, да еще несколько достигли поверхности в его окрестностях. Но я не сомневался, что скоро умру и я... Из школьного курса физики я знал, что радиация действует незаметно, но быстро. После такого массированного удара воздух вокруг должен был быть пронизан гамма-квантами, и смертельную дозу я мог набрать за час-другой. Еще я помнил, что первые признаки лучевой болезни — общий подъем тонуса, бодрость духа и тела, всплеск адреналина... Хотя какая ядерная война без всплеска адреналина, верно?

Дети смеются. Я улыбаюсь и словно бы стряхиваю с себя пришедший из памяти стресс тех часов.

Я продолжаю...

— Искупавшись и охладившись, я выбрался из воды, постирал одежду, опаленную и засыпанную хвоей, и развел костер. Хотелось просто посидеть у огня — обычного, а не звездного. И умереть хотелось возле него... А я готовился к смерти, уже ничуть не сомневаясь в том, что скоро умру. У меня начались галлюцинации — и звуковые и слуховые. Я слышал какие-то шорохи, слышал гул взрывов где-то вдалеке и треск пламени, которого не видел, в общем, слышал то, чего не мог слышать. Со зрением вообще творилось что-то неладное — время от времени вместо обычной картинки я начинал видеть что-то невероятное. Мир менял цвета — голубое озеро становилось черным, а моя рука — ярко желтой... Ничем другим кроме галлюцинаций это не могло быть — думал я тогда. А значит — мне конец.

Я не грустил. Я не боялся смерти, я смотрел на себя словно бы со стороны и... и знаете, я даже радовался. В моей душе всегда жило некое стремление к самоуничтожению, которое и толкало меня прочь от людей, в глухие леса, навстречу неведомому и опасному. Я не хотел умирать, но я был готов к смерти... И я радовался тому, что еще жив и вижу эту жуткую, но такую притягательную и завораживающую картину — огромный ядерный гриб, медленно сносимый ветром...

А еще я хотел есть. Глупость какая-то, да? Хотеть есть, сидя на осколках мира... Но до чего ж глупо было умирать голодным!

Я подтащил к костру две толстые ветки, поставил на него уцелевший котелок из рюкзака, не долго думая, зачерпнул воды из озера (все равно помирать, так не думать же об отравлении) и собрался, было, варить рис... Риса почему-то не хотелось совершенно! Хотелось мяса! Я вывалил в котелок банку тушенки. Подумал, и вывалил еще одну. Пусть мой обед на пепелище цивилизации будет большим и сытным!

Хотя, если честно, тушенка у меня тоже особого аппетита не вызывала.

И в этот момент к озеру вышел волк...

Я обомлел. Волк был крупным — сантиметров так 70-80 в холке. Здоровенная такая зверюга, вышедшая на водопой метрах в сорока от меня. Зверь не видел меня, не реагировал на запах дыма от моего костра — весь лес пропах дымом, забивая его обоняние... И тогда я понял, чего мне хотелось. Мяса. Сырого мяса! Я видел перед собой не волка, время от времени расплывавшегося, превращавшегося в желто-оранжевое пятно на светло-зеленом фоне, я видел кусок мяса, бифштекс с кровью...

Волк увидел меня и замер, нагнув голову к земле, рассматривая меня своими блестящими глазами. Я потянулся за арбалетом... Медленно-медленно, стараясь не двигаться, а перетекать по воздуху одним плавным движением...

Волк заворчал.

Я взял в руки арбалет и достал из рюкзака стрелы... У меня были хорошие стрелы, алюминиевые двадцатидюймовки, и мой "Скорпион" бил ими так, что при выстреле с пятидесяти метров стрелу, порой, тяжело было вытащить из дерева.

Самым сложным было взвести арбалет, натянуть тугую и неподатливую тетиву. Чтобы сделать это, нужно наступить ногой на стремя арбалета и двумя руками потянуть тетиву вверх, к спусковому механизму. Это не сделаешь плавно и грациозно, не нервируя волка... Но у меня не было выбора!

На то, чтобы перезарядить арбалет, уходит 4-5 секунд. Я уложился в три... И сделал это как раз в тот момент, когда волк прыгнул! У меня не было времени целиться, я выстрелил рефлекторно, едва успевая вскинуть арбалет, и мне повезло в третий раз за день. Я мог погибнуть под небесным ядерным огнем, но меня прикрыла от него упавшая сосна. Я мог погибнуть под этой самой сосной, но меня спас мой джип, приняв на себя ее удар. Я мог погибнуть от клыков того волка, но мой арбалет, похоже, поймал грудную клетку этого зверя в прицел совершенно без моего участия!

Волк обрушился на меня всем своим весом, я успел отшвырнуть арбалет в сторону и вытянул руки вперед, защищаясь, но волк не нападал. Уже не нападал! В его груди торчала стрела, пронзившая его сердце... И он умер, в последний раз обдав меня своим горячим дыханием, придавив меня к земле. Его клыки были так близко от моего лица, что еще секунда и он, даже умирая, успел бы вонзить их мне в горло...

Мне повезло. Мне вообще везло с самого начала и до сегодняшнего дня. Я ведь мог вообще не поехать в тот день на охоту... Мог остаться в городе, с друзьями! Ведь звали же меня в клуб... Но я предпочел одиночество! Общество моего арбалета, ножа и автомобиля! И именно благодаря этому я выжил.

Я вырезал сердце волка и впился в него зубами. Да, прямо в сырое! Я же говорил, что сказка будет страшной? Вот и не морщитесь, не прячьте головы под одеяла. Мне было противно положить сырое сердце себе в рот, но я испытывал очень странное чувство: желание и отвращение одновременно! Вы не поймете, а я не смогу доходчиво объяснить. Я не хотел есть сырое мясо, но в то же время очень хотел это сделать. Какие-то особые свойства моего организма, пробудившиеся благодаря радиации, давали мне понять, что мне нужно, чтобы выжить.

— Вы всегда были такими? — спрашивает Коля. — И ты, и мама? Или вас такими сделало Безмолвие?

— Я не знаю, — отвечаю я, — но думаю, что всегда. Мы были бегунами от рождения. Это было заложено в нас, но как ты знаешь, наши способности проявляются только под действием радиации. Здесь, в бункере, я вижу и слышу немногим больше тебя. Но есть кое что, что наводит меня на мысль о другом. Что мы могли всю жизнь быть обычными людьми, но в день первой атаки в нас что-то изменилось... Но к этому я еще приду.

В общем, я съел сердце волка. Немного подумал, прислушиваясь к своим ощущениям, и отрезал немного филейной части. Видели бы вы меня... Весь в крови, в одних трусах, сидящий на корточках посреди опаленного ядерным огнем леса! Думаю, если бы мимо проходили другие волки — увидев меня, они бы испугались и сбежали! И правильно бы сделали...

Наевшись, я завалился спать. Практически там же, возле своей добычи. Почувствовал такую усталость, что сил бороться с ней просто не было. Я улегся прямо на хвою, спиной к костру и уснул...

Я не знаю, сколько я проспал. У меня были часы, но порожденные ядерными взрывами магнитные поля свели их с ума, как и всю электронику на планете. Когда я проснулся, костер давно потух, но угли были еще теплыми, самую малость.

Вокруг было темно — тучи пепла и пыли накрыли мир плотным колпаком, скрыв от меня голубой небосвод. Наступала ядерная ночь, которая длится и по сей день. А я был жив, хотя по логике вещей я уже должен был умереть. Я подкрепился мясом убитого мной волка, пытавшегося меня убить, но, как я понял впоследствии, спасшего мне жизнь. На этот раз мой голод не был таким острым, поэтому я развел костер и немного поджарил мясо над огнем. Ощущения были странными. Я не чувствовал усталости, не был разбитым, меня не рвало кровью, как это произошло бы с любым, проведшим ночь под открытым небом после массированного ядерного удара. Но общий подъем тонуса не просто сохранился, а стал даже больше. Я слышал и видел лучше, я чувствовал, что стал быстрее и сильнее.

Собственно, тогда я и сделал вывод, оказавшийся впоследствии верным, с малыми лишь оговорками. Радиация что-то изменила или пробудила во мне. Я оказался приспособлен к жизни в новом мире. Так я осознал, что я — бегун, хотя само это слово я услышал только год спустя, когда примкнул к команде завода.

А тогда... тогда я просто обрадовался! Моя мечта сбылась. Мир — погиб, а я — остался жить! И новый мир, возродившийся из пепла предыдущего, принадлежал мне и только мне!

— Ты правда радовался тому, что мира, который ты знал, не стало? — спрашивает Коля.

— Да. Искренне и от всей души.

— А люди? Неужели тебе их не было жаль? Друзей, родных? Мы, вот, по каждому погибшему служим молебен...

— Как бы это тебе объяснить-то... Мир раньше был другим. Это сейчас вы все живете плотной кучкой, даже спите в непосредственной близости друг от друга. Настолько близко, что можете слышать дыхание соседа. Комнаты для взрослых выделяются по тому же принципу — по 4-6 человек на комнату, ведь пространство, пригодное для жизни, ничтожно мало, бункеры перенаселены. Война вытащила людей из скорлупы, в которой они прятались друг от друга, заставила сблизиться и спрятаться в одну большую скорлупу! Всем вместе спрятаться от внешнего мира. От Черного Безмолвия.

Вы — вместе. И мы, бегуны, тоже вместе, пусть и держимся немного особнячком от людей, в силу наших особых свойств. Потому мы все и чувствуем потерю каждого. Нет, не так. Чувствуем, что смерть каждого из нас — это потеря.

А пять лет назад все было по-другому. Каждый — сам за себя. Я не мог скорбеть по умершим и по разрушенному миру. Все, что я любил, умещалось у меня в автомобиле — мой охотничий нож и мой арбалет с двумя десятками стрел. И эти вещи были по-прежнему со мной. А люди... Да, в тот день погибли миллиарды, но что мне было до них? Я не знал их. Я не знал даже соседей по лестничной клетке. По-настоящему я не знал даже своих родителей, настолько мы все отдалились друг от друга!

— Я совсем не помню этого... — вставляет Коля, когда я прерываюсь, чтобы перевести дыхание. — Неужели и правда все жили именно так?

— Не все, — подумав, отвечаю я, — но очень многие. Слишком многие. И я был одним из них, одним из этих людей в скорлупе. Только моя скорлупа была больше, чем у многих. Она не заканчивалась автомобилем, на котором я, кстати, успел поездить всего полгода. В нее включались леса и горы... Все места, где я мог побыть один, без людей. Поэтому когда я осознал, кем я стал, когда понял, что могу бежать быстрее автомобиля, могу контролировать температуру своего тела и выходить с одним лишь арбалетом против самых опасных хищников нового мира — я возликовал. Я с легкостью забыл свой страх, пережитый в момент взрыва первой бомбы над моей головой, я забыл, как готовился к смерти на берегу того озера, так и оставшегося для меня безымянным, забыл и обо всем мире, который существовал еще сутки назад.

Я слушал тишину черного леса, в котором все живое спряталось под землю, надеясь пережить там первые и самые опасные часы после ядерных взрывов, и тогда я впервые произнес эти слова... Название нового мира... "Черное Безмолвие". Мой новый мир. Мир, для которого я и мои новые способности подходили идеально.

Я беру паузу, жестом прося у Руслана подать мне стакан воды. Горло пересохло. Моя сказка давно уже перестала быть сказкой... не об этом я хотел рассказать этим детям. Исчез Толя-дурак, вместо него в сказке прочно поселился Толя-арбалетчик, как звали меня в старших классах и в институте за мое необычное хобби. А теперь пришла пора прийти Толе-бегуну...

— Я прожил в лесах около года, — продолжаю я, — кочевал с места на место, не имея ни конкретной цели, ни направления. Шел туда, где было больше дичи. Прочь от города, обходя деревни и места, где прошлись лесные пожары. Первые несколько недель — заново знакомясь со своим телом, учась контролировать свое зрение, поначалу непроизвольно соскакивающее в инфракрасный диапазон, находя закономерности между количеством съеденного мяса и временем, в течение которого я чувствую себя больше, чем человеком. Я бросил все вещи, кроме ножа, арбалета и зажигалки. Палатка и спальный мешок, оставшиеся в покореженной машине, больше не были мне нужны...

Первые две недели было особенно тяжело. Животный мир пострадал от ядерной атаки не меньше, чем мир людей, многие звери и птицы умерли или в первый день войны, или в течение пары дней после начала ее перехода в пассивный режим. Радиация убивает и делает это быстро... А первые недели, когда радиационный фон наиболее высок, я прогорал гораздо быстрее, чем в последующие годы, а значит мне как раз и нужно было мясо. Много мяса... А добыть его было трудно.

Я делаю еще одну короткую паузу для того, чтобы мысленно проскочить через воспоминания, в которых я впервые убиваю человека, чтобы восполнить свои силы. Об этом я не буду рассказывать детям. У него был автомат, у меня — арбалет. Он начал стрелять без предупреждения. Может, испугался, может, был не в себе... А может, хотел отнять у меня то, что у меня было... А я был без пищи уже часов шесть...

Выбор стоял просто: или он, или я. А потом — или я съем его сердце, или умру. Разумеется, я выбрал первое...

С тех пор я и старался держаться подальше от людей. Я забирал далеко в сторону, если слышал выстрелы. Я обходил деревни и поселки, в которых сохранилась хоть малейшая человеческая активность.

— Несколько раз меня настигали симптомы лучевой болезни, — продолжаю я, — я чувствовал, как горят невидимым огнем мои внутренности, как сбивается с ритма сердце, как захлебываются кровью легкие и желудок. Но каждый раз я ухитрялся добыть себе пропитание и выжить. Восстановиться. Отстроить свой организм заново...

Меня спасал мой арбалет — его бесшумные острые стрелы разили без промаха.

Потом стало легче. Дичи — больше, а я — сильнее и быстрее.

Я был свободен. Я дичал. Я оброс бородой и потерял счет дням. Да, я научился определять наступление дня и ночи — в ИК-диапазоне мы, бегуны, можем видеть желто-оранжевое пятно на фоне темно-синего неба, когда солнце поднимается из-за горизонта, но ход времени больше не имел для меня смысла.

Становилось все холоднее и холоднее — черные облака пропускали слишком мало солнечного тепла, и спустя примерно две недели после первой атаки впервые пошел снег. Черный снег...

Первые несколько недель земля иногда дрожала, а иногда я слышал далекие отзвуки взрывов. Война продолжалась. Автономные ядерные центры продолжали функционировать, клепая ракеты и перехватчики, отсылая свои ракеты по врагу и сбивая ракеты, присланные противником. И у нас, и у них. Судя по докатывавшейся до меня дрожи земли, иногда кто-то попадал...

Иногда вдалеке от меня в небе вспыхивал огненный шар — это Америка пыталась сравнять с землей наш непокорный ядерный центр. Иногда я видел, как уносится на запад наша ракета. Город был жив, война продолжалась... Люди по разные стороны океана никак не могли перестать ненавидеть друг друга и продолжали играть в бадминтон термоядерными воланчиками. И не могут до сих пор...

А я — жил. Свободным от всего, что я так ненавидел! Жил единственным человеком на много километров в округе и постепенно переставая человеком являться. Мне не с кем было говорить, и я больше не нуждался в словах. Мне не требовалась защита, и я не испытывал потребности в том, чтобы защищать кого-либо. Заросший, хищный и смертельно опасный, я жил в лесах, хаотично перемещаясь от одного уцелевшего лесного массива к другому, пока однажды не произошла та история, ради которой я и проговорил последние полчаса.

Прошел примерно год со дня первой атаки. Черное Безмолвие воцарилось в мире, а я — стал частью Черного Безмолвия. Мое превращение в зверя зашло слишком далеко, я уже даже переставал думать словами, в моей голове оставались лишь эмоции и образы. Но при этом я отдавал себе отчет в том, кто я и что делаю. Я был логичен и расчетлив, и в редкие минуты рассуждений я говорил себе:

— Я стал таким, потому что другому в этом мире не выжить! Человек должен что-то любить, и я люблю свою свободу.

Только с годами, вновь вернувшись к людям, я понял разницу между свободой и пустотой. Сейчас я — свободен. Я могу остаться с вами в бункере, а могу уйти на поверхность. Могу закончить свой рассказ, а могу уйти, оставив вас домысливать его. Свобода в том, чтобы делать выбор! "В какую бы из четырех сторон света мне пойти?" — это не выбор. Это, как раз, пустота...

Но к сути: за год своих скитаний я не раз охотился на хищников. Редко из-за мяса, сердце волка куда жестче сердца оленя или лося. Чаще всего встреча с хищником была для меня вызовом: смогу или не смогу? И я всегда побеждал. Мой арбалет был всегда со мной, из двух десятков стрел, которые были у меня на момент начала моих странствий, я лишился лишь пяти, а последняя тетива хоть и поизносилась, но все еще была рабочей и надежной. Мысли о том, что я буду делать, когда порвется и она, я гнал прочь легко и непринужденно. Теоретически я мог бы наведаться в город или попавшийся мне на пути поселок и постараться найти подходящий для изготовления тетивы материал. Или и вовсе выбросить арбалет и охотиться с ножом... Я здорово поднаторел и в его метании, и в ножевом бое, и уже несколько раз мне доводилось резать ножом кабана, когда эту зверюгу не удавалось завалить с первой стрелы. В конце концов, я мог просто сделать вылазку в город и раздобыть себе огнестрельное оружие!

В тот день я был сыт и просто гулял. Вам сложно будет понять, как можно гулять по Безмолвию, но я гулял. Насвистывал несложный мотив, пробираясь между черных стволов елей по черному снегу. Ничто меня не беспокоило и не волновало, ничто не угрожало мне и не вызывало особого интереса. Я просто неспешно шел по своим владениям, как вдруг увидел медведицу с двумя медвежатами...

Я был слишком беспечен. Я слишком привык к тому, что любое существо, встреченное мной в Безмолвии, не является для меня угрозой. Я либо убью его, либо смогу сбежать — даже волкам тяжело тягаться в скорости с бегуном. Не была для меня опасна и медведица... Но я не хотел вступать в схватку с ней, я был сыт и не желал никому и ничего доказывать — мне уже случалось убивать медведей, и я знал, что могу это сделать и еще раз.

Но я был слишком беспечен. Я не вслушивался в Безмолвие, я любовался им, потому и оказался к медвежьему семейству достаточно близко, чтобы она меня почуяла. А почуяв, она немедленно увидела во мне угрозу и пошла на меня!

Я вскинул арбалет рефлекторно. Когда на тебя идут 400 килограмм мускулов, ты не думаешь, действие опережает мысли. Я натянул тетиву и уложил на нее стрелу раньше, чем успел подумать о том, что не хочу драться с былой хозяйкой тайги.

Медведица зарычала. Раскатисто, страшно, жутко! От этого рыка охотники старого мира бежали прочь сломя голову. Медведь — это вам не волк. Это гора мышц, огромные острые когти, могучие челюсти и толстенная шкура, которую так просто не пробить.

И тут я, неожиданно для себя, зарычал в ответ! Во мне проснулся зверь. Зверь! Новый хозяин черной тайги, который не собирался уступать свою территорию никому. "Уходи с моего пути, или умри!" — вот что сказал я этим рыком.

Но медведица не ушла. Она бросилась на меня.

При всем своем огромном размере, медведи очень быстры. Им не нужна особая ловкость — когда ты можешь проломить лосю голову ударом лапы, тебе нет нужды быть грациозным. Но быть быстрым, чтобы догнать этого лося, ты должен! И эта медведица была быстра... Она неслась ко мне, раскрыв свою огромную пасть, и она просто размазала бы меня по снегу, будь я человеком. Но человеком я уже не был...

Моя первая стрела вонзилась ей в горло. Ее это не остановило, но немного замедлило, давая мне время отбежать на два десятка метров в сторону и перезарядить арбалет. Медведица ревела, пытаясь вырвать стрелу из шеи, и ей удалось это, но как раз в тот момент, когда вторая стрела вошла ей в бок.

Своего первого медведя я убил с шестой стрелы. С этим я надеялся справиться быстрее.

Она вновь побежала на меня, но теперь уже медленнее, что дало мне возможность прицелиться лучше. Я всадил ей стрелу в нос! От боли медведица потеряла направление и едва не врезалась в сосну, открывая мне левый бок. Еще четыре секунды на перезарядку, и четвертая стрела уносится к своей цели, ища уязвимое место между ребер моего противника.

Естественно, я попал... Медведица медленно завалилась на правый бок, а ее рык перешел в тихий хрип. Жизнь покидала это огромное тело... И я уже намеревался подойти к ней, чтобы перерезать медведице горло, оборвав тем самым ее жизненный путь и избавив от страданий, когда позади меня, где в лесу, раздался рев...

Мне показалось, что от этого рева содрогнулись деревья и всколыхнулся черный снег, покрывающий землю. Каждая волосинка на моем теле встала дыбом, а пальцы крепко вцепились в арбалет! Я углубил порог восприятия до предела и услышал приглушенный снегом топот огромных лап. Что-то большое, чудовищно большое, неслось сюда... И я был уверен в том, что оно идет за мной. По мою душу!

И топот был не обычным. Слишком частым... Я перезарядил арбалет и повернулся к приближающейся опасности, уперев приклад в плечо, готовый стрелять и убивать. Кем бы ни было существо, бежавшее ко мне — я был готов его встретить.

Но я ошибался! К появлению существа, с ревом вылетевшего на меня из темноты леса, готовым было быть нельзя.

Я снова замолкаю на несколько секунд, делая глоток воды. Дети молчат, завороженные нарисованной мной картиной. Когда они вырастут — эту картину не раз предстоит увидеть им самим. Густой, обволакивающий тебя мрак, в лучшем случае — прорезаемый светом фар твоего грузовика, в худшем — только лучом твоего фонарика, подствольного, или сжимаемого дрожащей рукой, какой-то шорох или рык впереди, и приближающаяся бесформенная тень, которая может оказаться чем угодно.

Когда они вырастут... Если вырастут. Если их бункер не сложится, как карточный домик, когда наш перехватчики промажет по вражеской ракете. Если в бункер не ворвутся мародеры, как это было с "тройкой", которую взял хорошо вооруженный отряд людей, сумевший приручить свору диких собак. Если, если, если... А может быть война все же закончится и спустя несколько лет тучи развеются, снег снова станет белым, и тогда белки снова станут есть с руки, а не руку, а аморфы растекутся прозрачной слизью на ярком солнце...

Но тогда и я снова стану человеком. Обычным человеком, не видящим в ИК-диапазоне, не способным обогнать грузовик и вырвать у оленя сердце голыми руками? Хочу ли я? Смогу ли я?

Нет, это уже другая сказка.

— То был медведь! — продолжаю я свой рассказ. — Первый виденный мной шестилапый медведь Безмолвия. Первый, и самый огромный. Весу в нем было килограмм семьсот, но на тот момент он показался мне вообще размером с самосвал. Огромный, полный ярости ком меха, клыков и когтей! И он пришел за мной! Пришел мстить за свою медведицу и своих детей.

Я выстрелил, уже понимая, что стрелой ЭТО не остановить. Выстрелил, и бросился бежать даже раньше, чем увидел, как стрела отскакивает от его огромного лба, оставив лишь глубокую царапину, на которую чудовище просто не обратило внимание. Я едва успел увернуться от его первого удара — медведь рассчитывал просто сбить меня с ног, а затем втоптать в землю. Свои шесть громадных лап он переставлял с поразительной скоростью, несясь на меня стремительным галопом, но и таких как я не зря стали впоследствии называть бегунами — от первого удара я ушел, и тут же помчался вперед со всей доступной мне скоростью. При всей своей мощи, медведь был слишком крупным и неповоротливым. Беги я по прямой — он догнал бы меня и откусил голову просто походя, не сбавляя скорости, но я был ловчее и бежал, лавируя между деревьями.

Я не просто бежал, я улепетывал сломя голову, легко сдав титул хозяина Безмолвия этому чудовищу. Шутки кончились. Животный мир адаптировался к новым условиям жизни.

Знаете, что любопытно? Ученые прошлого были уверены, что под действием радиации и изменившихся окружающих условий, у животных появятся мутации, но они считали, что мутации эти проявятся поколении так в десятом, если не позже. И когда спустя менее года после начала войны в Безмолвии стали замечать мутантов, это повергло людей в шок. Как и этот медведь шокировал меня. Понимаете, он не был медвежонком, родившимся уже после первой атаки, это был огромный матерый зверь с шестью мощными развитыми лапами, каждой из которых он мог с одного удара повалить дерево. Как будто он вырастил себе две дополнительные конечности сам, а не родился таким...

Впрочем, может так оно и было? Безмолвие преподнесло нам слишком много сюрпризов, чтобы чему-то удивляться. Дорогого стоит уже только наше инфракрасное зрение, которое тоже всегда считалось невозможным у теплокровных существ.

Коля, ты несколько минут назад спрашивал меня, всегда ли мы были бегунами, или стали ими только в момент первого взрыва? Я почему-то уверен, что до начала войны этот медведь был вполне обычным медведем, а потом — стал меняться.

Но это только мои мысли, не более того. Может быть, он родился уже после начала войны, родился уже с шестью лапами, и будучи страшным и свирепым хищником — быстро набрал вес.

В общем, в тот момент я об этом не задумывался. Я думал только об одном: как бы выжить, и летел, едва касаясь ногами черного снега, оставляя клочья одежды, а иногда и кожи на кустах и ветках деревьев. А позади меня гулко топал медведь, вспарывающий своим огромным телом слежавшийся наст, втаптывая в землю кусты и с грохотом обрушивая небольшие деревья.

Я никогда в своей жизни так не бегал. Ни до той встречи, ни после. Никто, кроме бегуна, не смог бы спастись от этого чудовища. Снегоход смог бы тягаться с ним в скорости на открытом пространстве, но в лесу он неминуемо разбился бы о стволы деревьев. Мне кажется, что даже броня БТР не была бы достаточной защитой от моего преследователя. Он был воплощенной яростью и мощью, настоящим чудовищем Черного Безмолвия и его полноправным хозяином. Он смял бы броню, разрывая своими гигантскими когтями, он перекусил бы ствол пулемета, он вырвал бы колеса вместе с мостами... Ничто не остановило бы этого монстра в его стремлении добраться до выбранной цели.

Я спасался бегством по черной пустыне, а медведь преследовал меня.

Когда я достаточно вырвался вперед и охвативший меня панический ужас перешел в сильный, но уже рациональный страх, я снова смог анализировать происходящее и искать пути спасения, а не только бежать, доверившись одним лишь инстинктам. Медведь наступал мне на пятки, и если в чаще мне удавалось от него оторваться, то стоило мне выбежать на любой просвет, как разделяющее нас расстояние начинало сокращаться. Поняв это, я старался избегать полян и озер, но как назло, в этой части Безмолвия я оказался впервые и не знал здешних мест. Впервые я проклял кочевую жизнь, которую я вел вместо того, чтобы осесть в каком-то определенно участке тайги, построив там дом и сделав окрестности своими охотничьими угодьями.

Сначала я думал, что медведь поймет тщетность попыток меня догнать и отстанет. Вернется к своей медведице, так опрометчиво перешедшей мне дорогу, да к двум своим медвежатам, которых без защиты их свирепых родителей мог утащить любой лесной хищник. Но медведю было плевать на детенышей, он не желал оплакать смерть своей возлюбленной. Он хотел лишь отомстить и с остервенелым упорством преследовал меня.

Шестилапое чудовище не отставало. Полчаса бега по Безмолвию на пределе своих возможностей не вымотали его, не заставили отступиться. Я задался вопросом: а сколько может бежать медведь? И сколько могу бежать я? У меня никогда не было повода проверить себя на выносливость запредельными нагрузками. Я знал, что я многократно быстрее и выносливее любого человека, но как мои силы соотносятся с силами медведя? Не простого медведя... Шестилапого мутанта, выбравшегося из самых дальних уголков радиоактивно мира!

Я потерял счет времени, но мне казалось, что мы бежали около часа, преодолев за это время расстояние около сорока километров.

Дети ахают, а я улыбаюсь, на секунду возвращаясь к реальности.

— Да, именно так. Вы не знали, насколько мы быстры? Поэтому бегунов так ценят на заводе. Нам не нужны защитные костюмы, нам не нужен бензин, нам не нужны автомобили и снегоходы. Поэтому нас отправляют в разведку, на охоту или на восстановление связи.

— Здорово! — хором выдыхают несколько человек. Справа от меня тяжело и грустно вздыхает Руслан.

Завидуют... Ну что ж, пусть завидуют. Пусть растут с почтением к бегунам в сердце, с завистью к нашим способностям, а не со страхом и ненавистью к нам, вампирам, забирающим чужие жизни, чтобы продлить свою.

— Я бежал в сторону города, — возвращаюсь к рассказу я, — неосознанно приняв это решение. Должно быть, сказались инстинкты городского человека, которые я давно считал забытыми и похороненными. Жители городов до начала войны стремились в свои квартиры-скорлупки, как улитки в свои раковины, считая их защитой от любой опасности. И я, считавший себя лесным жителем, практически зверем, хозяином Безмолвия, при первой же опасности устремился к руинам города, подсознательно желая спрятаться в любом уцелевшем здании.

Может это и хороший план... Но добегу ли я до города? Хватит ли у меня сил? К тому же, лес не подступает к городу вплотную — мне придется преодолеть многокилометровое пустое пространство, где преимущество в скорости будет у моего гигантского преследователя... Надо принимать бой!

Все это время я так и бежал со взведенным арбалетом, радуясь, что мой "Скорпион" хорошо держит тетиву, иначе при моих сумасшедших прыжках через поваленные стволы и закладываемых виражах, она бы уже давно сорвалась, крепко саданув меня по руке. Пальцы бы не оторвало, конечно, но левая рука у меня бы потом долго не функционировала. Риск был велик, но медведь явно не собирался отставать, так что выбора у меня не было.

Чуть сбавив ход, я остановился, просто развернувшись и врезавшись спиной в сосну. Боль адская, но секунды, которые я потратил бы на гашение инерции — дороже. Я вскинул арбалет, прицелился в стремительно надвигавшееся на меня черное пятно и выстрелил. Стрела вонзилась медведю в плечо, от чего тот на секунду сбился с шага, а я порадовался: значит и эту громадину можно убить, нужно только постараться. Очень постараться!

Этот поединок занял еще примерно час. Я бежал, с каждой минутой чувствуя, как силы покидают меня, сердце бьется все чаще и громче, поднимаясь к горлу. Я бежал, петляя и меняя курс, и пару раз мой преследователь врезался в деревья, давая мне драгоценные секунды, которые я тратил на то, чтобы перезарядить арбалет и выпустить в него еще одну стрелу. Он весь был утыкан стрелами, словно еж! Из раскрытой пасти не просто капала, а прямо таки лилась кровавая слюна, но он не отставал, он продолжал свой упорный, сумасшедший бег, и в иные моменты только чудо спасало меня от удара его огромной лапы. В иные моменты я уже чувствовал у себя на лице или затылке его тяжелое, смрадное дыхание, но каждый раз я ухитрялся выскользнуть буквально из лап смерти.

Я и сам выглядел не лучше. Во рту у меня устойчиво держался вкус крови, а легкие горели огнем. Самым страшным было то, что у меня тряслись руки, не давая толком прицелиться, а стрел оставалось всего пять. Я уже не верил, что выживу, но раз за разом упрямо перезаряжал арбалет и стрелял, стрелял, стрелял, каждый раз думая, что моя остановка будет смертельной.

Когда у меня оставалось всего четыре стрелы, мои дрожащие от напряжения и усталости руки неожиданно сделали самый удачный выстрел в моей жизни, и стрела вонзилась в правый глаз шестилапого монстра. Он захрипел, сбился с шага, запнулся о собственные лапы и повалился на снег, пропахав в нем борозду до самой земли. Я, уже собравшийся вновь сорваться с места и бежать, поставил ногу в стремя и с трудом натянул тетиву арбалета, но успел лишь потянуться за стрелой в своем рюкзаке, в котором я носил их на манер колчана. Медведь вскочил на ноги. Не поднялся, а именно вскочил, огласив Безмолвие яростным рыком. Вскочил и бросился ко мне, вкладывая в этот бросок последние силы.

Монстр умирал, я в этом не сомневался, со стрелой, вошедший в глаз почти по самое оперение, долго не живут, но медведь собирался забрать меня на тот свет с собой. И я снова побежал, с трудом разбирая дорогу. Я тоже умирал... Чудовищное напряжение этой смертельной гонки вынуло из меня все силы, всю энергию, всю мою жизнь.

Вопрос был в том, кто упадет первым...

Неожиданно кончился лес. Началось широкое открытое пространство. То ли деревья там выкосило атмосферным взрывом, а потом просто наглухо засыпало снегом, то ли здесь и раньше был пустырь — зона отчуждения между городом и лесом. Я принял решение бежать прямо, туда, в пустоту, потому что скакать по лесу сил уже не было, я с трудом видел пространство вокруг себя, а столкновение с деревом, когда тебя преследует огромный шестилапый медведь, может кончиться плачевно. Бежать по прямой я еще мог, но вот насколько быстро? И быстрее ли своего врага?

Я рискнул...

Остановившись на границе леса и пустоты, я выпустил еще одну стрелу, вонзившуюся медведю в грудь. Чудовище даже не вздрогнуло, и в тот момент я поверил, что его сердце защищено толстенной костной пластиной, или и вовсе спрятано в сейф из костей, от которого отскакивают мои стрелы.

Медведь хромал на одну лапу, и это давало мне преимущество в беге. Но нечеловеческое напряжение погони прижимало меня к земле, к черному снегу, выматывало меня, высасывало силы. Я больше не останавливался, чтобы выстрелить. Хриплое рычание раздавалось в каких-то десяти-пятнадцати метрах позади меня, и это расстояние зверь покрыл бы за секунды, вздумай я остановиться. Это была гонка на выживание... Или я, или он...

Я снова замолкаю, на сей раз уже не для того, чтобы промочить горло. Я делаю театральную паузу, ожидая вопроса, который дети не могут не задать. Ждать приходится не долго...

— Ну? И что же было дальше?

Я встаю, разминаю ноги, готовлюсь к финалу своей истории, какой я ее и задумал изначально. Пусть в середине эта история перестала быть сказкой, а стала историей — моей историей, закончу я ее так, как и хотел.

— Я споткнулся о камень, — говорю я, — какой-то дурацкий камень... Я же не видел почти ничего, у меня в глазах уже плясали желтые снежинки. И он догнал меня. В два прыжка. Догнал и откусил голову! Как кукле шею свернул...

Хотели страшную сказку? Получайте.

Те, кто помладше — лезут под одеяло. Логично, если ты не видишь монстра — он тоже не видит тебя. Прячьтесь, дети, прячьтесь... Даже Руслан, и тот смотрит на меня если не со страхом, не то с опасением.

— Спокойной ночи, малыши, — говорю я, и поворачиваюсь, чтобы уйти.

Уже за дверью меня догоняют Коля и Руслан.

— Дядя Толя! Скажи, ты ведь все это придумал? Ты, ведь, живой, да? Ведь мертвые — они холодные, а я тебя сегодня обнимал, ты теплый. Ведь так не бывает?

— В Безмолвии — все бывает! — отвечаю я. — И теплые мертвецы, и холодные живые. Помни об этом, когда поднимаешься на поверхность. Но я — живой. Если сомневаешься в чем-то — верь своему сердцу. Разуму этот мир уже не понять.

— А медведь? — спрашивает он. — Медведь был?

— А ты как думаешь?

Коля смотрит мне в глаза и, подумав, говорит:

— Был.

— Был! — соглашаюсь я.

— Ты убежал от него тогда?

— Нет. От такого медведя не убежишь. Даже если ты — бегун.

— Он догнал тебя, и ты смог победить его?

— А что подсказывает тебе сердце?

Коля опускает глаза.

— Не знаю... Мне кажется, ты не смог бы убить его. Не физически... Просто не смог бы. Ты, ведь, понимал, что...

— Что он прав? — спрашиваю я.

— Да.

— Понимал...

— Ты расскажешь, что там произошло на самом деле?

Я молчу.

— А моя мама знает? Ей ты рассказывал эту историю?

— Нет, не рассказывал. Но расскажу. Однажды мы придем сюда вдвоем. Я и Ира... Заберем тебя, найдем укромное место и просто посидим, поговорим как давние друзья. Тогда я расскажу тебе, чем все закончилось. Договорились?

— Договорились!

Я взъерошиваю мальчику волосы и жму руку Руслану.

— Я пошел спать, ребята. С вами интересно, но пора и честь знать.

— С тобой тоже интересно, — говорит Руслан, — но зачем ты мне так детей напугал?

— А они сами просили страшную сказку, — отвечаю я, уже уходя прочь от них по коридору. Выделенная мне комната — на минус первом этаже, поближе к поверхности, поближе к Безмолвию. Комната для бегунов...

Я захожу, сбрасываю халат, пью воду из-под крана и заваливаюсь в постель. Сон приходит практически сразу... Последняя моя мысль перед тем, как я закрываю глаза — об Ире и Коле. Я хочу видеть их вместе. Хочу рассказывать мою историю им обоим. Уже не сказку, уже историю... Мы с Ирой — друзья, и я хочу помочь ей воссоединиться с сыном. Иногда я жалею, что мы — просто друзья. Но лишь иногда... Не сегодня.

Я проваливаюсь в сон...

И во сне я переношусь на четыре года назад!

Мои легкие пылают, воздух вырывается из моего горла с хрипом и стоном. В моих руках бесполезный арбалет, на моем поясе жалкий нож. За моей спиной — топот и рык чудовища, самого страшного из виденных мной и до, и после того. Чудовища, горящего жаждой мести. Чудовища, от которого нет спасения.

Один неверный шаг и я упаду. Медведь настигнет меня раньше, чем я успею подняться. А мои ноги слушаются меня с трудом, сил становится все меньше с каждым выдохом. Я чувствую, как пожирает меня радиация. То, что дает мне силы — убивает меня. Остается только надеяться, что медведя она убьет раньше...

Но разве можно убить олицетворение ярости и мощи?

Нас разделяет метров пятнадцать. Расстояние не сокращается и не увеличивается. Пат. Как у России и Америки в этой войне. Ни одна сторона не может уничтожить другую, но продолжает воевать. Война на измот... Гонка на измот. Гонка на выживание.

Мы продолжаем бежать...

И вдруг впереди я вижу свет. Свет в Безмолвии — это всегда люди, а я все этим месяцы избегал людей. Но сейчас я бегу к этому свету, как к последней надежде на спасение. Я не думаю о том, что возможно веду за собой их смерть, или что они пристрелят и меня, и моего преследователя, но в тот момент мне все равно. У них должно быть оружие. Пистолеты. Ружья. Автоматы. Что-то, чем можно пробить огромную голову монстра за моей спиной.

Свет приближается. Фары автомобиля... Я различаю это с трудом, я уже не могу фокусировать зрение на чем-то конкретном... Кажется, у меня из глаз льются кровавые слезы. Автомобиль движется навстречу мне... 400 метров. 300. 200...

Автомобиль останавливается, и в свете фар я вижу человеческую фигуру с оружием в руках. Секунда, и рядом появляются еще двое...

Когда между нами остается метров сто, я понимаю, что больше не слышу за собой тяжелого дыхания медведя-гиганта и рискую обернуться.

Он отстал и остановился. Его бока тяжело вздымаются, из пасти свисает длинный язык. Увидев, что остановился и я, он делает неуверенный шаг ко мне, но замирает и, подняв к небу свою страшную морду, издает звук, больше походящий на вой, чем на рычание. Вой, полный ненависти и отчаяния.

Медведь понимает, что проиграл. Что не в его состоянии тягаться с тремя вооруженными людьми, да и меня, пусть и загнанного, нельзя списывать со счетов. Нас четверых ему не одолеть, да и кажется, у него больше нет сил сделать вперед хотя бы шаг.

Рядом со мной оказывается человек. Он подходит медленно и осторожно, настолько бесшумно, что я не слышу его приближения. В его руках — автомат с оптическим прицелом, ствол смотрит в сторону медведя. Одет мужчина просто и легко — кроссовки, спортивные штаны и куртка цвета хаки.

Я кладу руку на его автомат, опуская ствол к земле. С трудом нагнувшись я ставлю ногу в стремя и не чувствуя рук натягиваю тетиву арбалета, а затем укладываю в его ложе стрелу. Слова не нужны, мы с моим новым знакомым понимаем друг друга и так. Он кивает.

"Он мой" — думаю я.

"Согласен" — думает он в ответ.

Я поднимаю арбалет. Я целюсь, тщательно и осторожно, стараясь унять дрожь в руках и ногах. Медведь смотрит на меня и вдруг опускается на снег, на задние лапы, как-то совсем по-человечески. Я вижу: у него больше нет сил. Да и у меня их тоже нет... Их хватит на один выстрел, а потом я просто упаду.

Нас разделяет метров пятьдесят. Шея медведя открыта. Я могу убить его... Я могу избавить мир от этого чудовища... Скольких людей он задрал в лесу? Сколько людей выжило в пекле ядерной войны, чтобы стать его пищей?

И тут рвется тетива. Она звенит, ударяет меня по руке и обвисает двумя иссохшими виноградными лозами. И я падаю на задницу, так же, как мой противник несколько секунд назад. Теперь и я признаю свое поражение...

Ничья... У нас ничья!

Человек целит в медведя из автомата.

— Не надо... — шепчу я, и он опускает оружие сразу же, без раздумий.

— Пойдем! — говорит он, протягивая мне руку.

— Куда?

— К нам, на завод. У нас есть просторный бункер. Нас много... Мы делаем ракеты. Мы сражаемся. И нам нужны такие, как ты...

— Такие, как я?

— Я видел, как ты двигаешься. В фургоне есть мясо, ты сможешь поесть. Пойдем?

Я принимаю его руку... Медведь все также сидит на черном снегу, не делая попыток подняться и напасть. Он лишь снова задирает голову к небу и хрипло и протяжно рычит, призывая небо покарать меня за то, что я сделал. Но небо не торопится обрушивать на меня свой гнев. У неба его больше нет... Весь огненный дождь пролился на грешников почти год назад.

— Пойдем!

Я принимаю его руку. Я опираюсь на его плечо... Впервые в жизни мне кажется, что люди рядом — это не так уж плохо.

— Я — Серега. А ты?

Я чувствую магию имени. Как в книгах Урсулы Ле Гуин... Сказав свое имя, ты доверяешь человеку всего себя, даешь ему власть над собой.

— Толя... — выдыхаю я свое имя, которого не произносил уже год.

Шестилапое чудовище за моей спиной умолкает. Оно проиграло. Я — все-таки победил.

На моем арбалете сорвана тетива, я не могу идти без посторонней помощи, но я победил.

И я осознаю, чем весь этот год для меня было Черное Безмолвие. Одной огромной черной скорлупой, из которой я только что вылупился.

Я улыбаюсь во сне...

Декабрь 2013 г.

1