Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

А визг точно будет, или он царицу вдовую не знает. Интересно, доложили ей уже?

И боярин приготовился ждать визит Любавы. Пропустить такое? Да век он себе не простит, это ж какое представление будет! Можно будет потом и внукам рассказывать!

* * *

Борис и Устинья друг на друга смотрели, никто первый шаг сделать не решался. Потом Борис руку протянул, жену к себе привлек, Устя вперед подалась, доверилась безоглядно.

Вот она я, вся твоя, что хочешь, то и делай со мной, люблю я тебя!

Люблю, без меры, без памяти... столько лет оплакивала, столько лет о тебе безнадежно думала, теперь, когда мечта сбылась, ничего не страшно уже...

Ан нет. Страшно.

Мечты лишиться.

А остальное — пусть кто другой боится.

Борис о ее мыслях не знал, только губы розовые, приоткрытые совсем рядом были, и как тут удержаться? Он и поцеловал девушку, и еще раз, и еще... и отклик почувствовал, и ручки маленькие по его груди заскользили... утро?

А кому важно, утро или ночь?

Важно что между двумя людьми происходит, словно молния ударила, обожгла, опалила, воедино слила — где чье дыхание? Где чьи руки? Чье сердце бьется так отчаянно, чей стон прозвучал в полусумраке спальни?

Неважно это уже.

Все равно двое на кровати стали единым целым — и это правильно.

А когда стихли последние вспышки молнии, сняла Устинья с себя коловорот, подарок волхва, да мужу на шею и повесила.

— Не снимай никогда, Боренька. Он тебя от беды убережет, мне минуту лишнюю даст, случись что.

Боря кивнул, ладошку супруги поцеловал.

— Устёна... счастье мое нежданное.

— Боренька...

И столько света в серых глазах было, столько ласки да любви, что не удержался государь. Поцеловал ее еще раз, и еще... не ждал он такого, не гадал, а получилось вот!

Устёнушка...

* * *

Как волна сплетня пошла по терему, побежала от человека к человеку. Зашептались, зашушукались по углам люди, дошло и до Любавы.

Та спервоначалу рукой махнула.

— Бред все это!

— Не знаю уж, как бред, государыня-матушка, — боярыня Пронская на своем стояла, — а только Иринка, Матвейкина дочь, сама видела, как вел государь боярышню Устинью в покои свои!

— И что?

— И про жену боярин Пущин стрельцам сказал! Анька на тот момент рядом была, она и услышала...

Любава только головой помотала. Не могла она себе такого даже представить, это ж... это ж стольким ее планам крах придет! Как в такое поверить? Думать о таком — и то страшно, чтобы Борис на такой бабе женился, бабе сильной старой крови! Она ж Федору нужна! И Любаве нужна — а тут все их планы рухнули враз! Нет, нельзя в такое поверить!

— Лжу молвишь! Не мог Боря так с братом поступить!

Степанида только руками развела.

— Казни, государыня, когда так, а что слышали девки, то и передаю.

Любава брови сдвинула.

— Сейчас сама схожу к пасынку, да разберусь, чтобы не мололи пустое, не трепали языками грязными честь государеву.

О боярышне промолчала Любава, другое подумала.

Свадьба?

Да какая тут свадьба быть может, Борис с Устиньей и словом, считай, не перемолвился, взгляда не бросил лишнего, не то, что на боярышню Данилову, но ту устранила она. Значит, когда не свадьба, то блуд промеж ними?

А и такое быть может, государь захотел, да и взял, ничего удивительного. Отец его на такое способен не был, а вот у государя Сокола, говорят, кроме жены законной, еще шесть наложниц было, и все довольны были. Что ж, Любавины планы это не сильно нарушает. Девственная кровь мужа с женой связывает, а только и иначе привязать бабу к мужику можно, и ритуал на то есть, не пожалеет, чай, для своих-то...

Феденька расстроится, конечно, что не первым он станет у зазнобы своей проклятой, ну так порченную-то девку и замуж не позовут, и останется она при сестре в приживалках. Борис на ней точно не женится, и выбора не будет у Устиньи. Федор и попользуется, ну и Любава тоже. Авось, как обломают мерзавку, так посговорчивее будет, гадина!

С тем государыня и направилась к покоям пасынка.

Неладное она на подходе почуяла, сидит неподалеку от дверей государевых на табурете резном боярин Пущин, щурится лукаво, смотрит дерзко.

— Пожаловала, государыня?

И вопрос так задан, с такой подковырочкой, что Любава аж зубами скрипнула. Не любит ее старик этот, ой как не любит, может, и стоило его раньше извести...

— Чего удивительного, Егор Иванович, — улыбнулась приторно, пропела любезно. — Сплетни да слухи по палатам поползли, пасынка моего опорочить вздумали, подлость ему приписывают, будто он любимую Феденьки к себе уволок.

— Не бывало здесь Аксиньи Алексеевны, — боярин ухмыльнулся, белыми зубами из бороды густой сверкнул. — С мужем она любимым да любящим. Это тебе соврали, государыня, прикажи пороть мерзавцев нещадно.

Любава аж зубами заскрежетала.

Уел, мерзавец! Не скажешь ведь, что Феде та Аксинья — замена жалкая...

— Устинья Алексеевна зато была, а ведь сестра она Аксинье, Феденьке свояченица.

— А-а... ну когда о государыне Устинье Алексеевне речь, так верно все, была она, только беспокоить не велено, почивают они с супругом.

Егор Иванович издевался в удовольствие. Ух, не любил он государыню Любаву, его б воля — гнал бы он ту девку со двора во времена оны, плетьми гнал, отца опутала, теперь до сына добирается, паразитка... ужо он ее! Хоть словами, когда за кнут взяться не дозволено.

— Государыне?!

И так это прозвучало — гадюка б прошипела ласковее. Любава глазами в боярина впилась, хитер гад да умен, не оговорится он так просто, а значит... что!?

— За супругу свою я отвечу, Егор Иванович, — Борис тихо говорил, да отчетливо. Любава развернулась, вскрикнула невольно от отчаяния, руку ко рту подняла.

Стоят перед ней двое, за руки держатся, и смотрят так... не соврали языки змеиные, ни словечка лжи не прошипели. Сразу видно, муж и жена это.

Борис плечи расправил, смотрит соколом... вот ради этого и хотела Любава, чтобы Устинья Федору досталась, и лучше бы нетронутой. Так бы она всю силу мальчику отдала, помогла бы матушка, а сейчас уж и случись меж ними чего, не достанется Феденьке ни единой искорки.

Сразу видно — все в Бориса влилось, да по доброй воле, да от всей души... дуры влюбленной!

Не смотрят так на супруга, только на любимого такой взгляд бывает. Светлый, ясный, сияющий, и видно Любаве, что от Устиньи ровно облачко серебристое тянется, Бориса окутывает, лечит, ласкает... все, что Маринка из него выпила, ему теперь втрое вернулось.

И Борис на супругу смотрит с любовью. Может, и сам не понял он, а только не похоть в его взгляде, как с Маринкой было — любовь. Желание защитить, уберечь, собой закрыть — считай, один шаг ему до осознания остался, легко он его сделает.

Теперь Феде и надеяться не на что. И ритуал не поможет, ежели б хоть не любили они, не была та любовь взаимной... бесполезно. Таким-то все колдовство побивается. Не получит от Устиньи Федя ничего, хуже яда для него теперь эта девка.

Как же...

Любава и сказать ничего не успела, за ее спиной хрип раздался.

— Супругу?! С-супругу?!

Федор по стене оседал, и лицо у него черное было от прилившей дурной крови. Только в этот раз Устинью ему на помощь и не потянуло ничуточки, она только вторую руку на запястье мужа положила, Борису улыбнулась.

— Может, Адама пригласить, любЫй мой? Пусть посмотрит молодожена, не хватил бы его удар... с маменькой вместе?

Эти слова для Любавы последней каплей оказались. Не привыкла она к такому-то... свиньей дикой завизжала.

— ГАДИНА!!! Предательница, ненавижу тебя, стерва такая подлая...

Борис брови сдвинул, но Устя и слушать не стала, и ругаться тоже.

— Не надо, не гневайся, Боренька, больной она человек, мачеху твою бы к людям знающим...

— В монастырь Оскольский, — тихо-тихо подсказал боярин Пущин, и Устя за ним громко уж повторила. *

*— название монастыря так же вымышленное, любое сходство случайно, прим. авт.

Борис и спорить не стал, мачеха ему всегда поперек шерсти была, а тут сама и подставилась, как случаем не воспользоваться?

— Как скажешь, милая. Адам, наконец-то! Помощь окажи моей мачехе и брату сводному, сам видишь, нервы у них шалят. А ты, боярин, Патриарху скажи, пусть в монастырь отпишет, все ж царица к ним поедет, не чернавка какая, пусть приготовят все честь по чести.

Этого уж вконец не выдержала Любава, такое завизжала черное, что когда б Адам Козельский ей в рот не влил ложку опиума, стекла б трескаться начали от чувства ее.

Федор так на полу и сидел. И видела Устя, что ночь с Аксиньей ему на пользу пошла, он ровно более цельным стал, спокойным... только теперь уж не стал, а был. Много из него дурной желчи выплеснулось, лицо все багровое, глаза навыкате, на шее жилы вздулись — дотронуться страшно, чудится, лопнут сейчас и из них не кровь — желчь брызнет черная, ядовитая.

— Устя...

То ли крик, то ли стон... Устя на него смотрела через сияние любви своей, и каким же Федор ей ничтожным казался.

— Я мужа своего люблю, Федя.

Вспомнил Федор их разговор — и по горнице вой звериный разнесся. Может, и кинулся бы, али сказал чего, да Адам и до него со своей склянкой добрался, влил и ему ложку. Такой дозой опиума быка уложить можно было, так что и Федор поплыл, расслабился.

— Нехорошо такое людям видеть, — боярин Пущин головой покачал. — Давай, государь, я его к супруге под бочок отнесу, пусть она о нем и заботится. Да и вдовую государыню хорошо бы покамест чьим заботам поручить, неладно с ней, сильно неладно.

Борис и сам это видел.

— Макария прикажи позвать, Егор Иванович. И пусть боярыня Пронская за государыней приглядит, авось опамятует мачеха моя. Разошлись, ишь ты... Устя моя им не по нраву!

Егор Иванович только поклонился, а слова свои прикусил тщательно, чтобы наружу не вылезли.

Не по нраву, государь? Ошибаешься ты, да и сам то поймешь скоро. Федор ее любит, а у царицы планы на супругу твою были, правильно ты гадину эту из дворца наконец убираешь, раньше надобно бы, ну так хорошее дело никогда сделать не поздно.

И подальше ее, и в монастырь, там настоятельница — родня Егора Ивановича по матушке, не откажет, авось, родственнику. Не вырвется оттуда змеица подколодная, не ужалит, матушка Матрена за ней в тридцать глаз следить будет!

А и поделом ей, гадине!

* * *

Борис хотел делами государственными заняться, Боярскую Думу созвать... да и звать-то не надобно, считай, все в палатах государевых оставались после пира вчерашнего, но и Устю от себя отпускать не хотелось ему.

Устинья сама решила.

— Боренька, когда дозволишь, ты бы делами занялся, а я за ширмой посидела, рядышком.

— Скучно тебе, поди, будет, Устёна?

— А я книжку возьму с собой, почитаю немного, вот время и пройдет.

Борис и сомневаться не стал.

— Когда так... пойдем, выберешь себе книгу, да и посидишь. Не хочу я с тобой разлучаться, даже ненадолго.

Устя к мужу прижалась, улыбнулась ему ласково. О причине говорить не стала, ни к чему. А просто все. Сейчас Борис от ее силы все получает, ровно пуповина между ними. Первая ее кровь связала мужчину и женщину, и она что может — все ему отдает. Оттого и хорошо ему, он восстанавливается.

Оттого и ей хорошо — не тянут из нее жилы, все по доброй воле она отдает, все с радостью, не так, как с Федором, а добром отданная сила втрое прибывает.

И... оказывается, не врали в монастыре бабы. Сладко это, когда с любимым и единственным, по-настоящему хорошо, и звезды днем увидеть можно.

Устя чуть покраснела, вечера ей дождаться тяжко будет, а потом Борис ей библиотеку показал.

— Выбирай, что пожелаешь...

Устя вдоль полок прошлась, на лембергском книгу выбрала, пьесы из новых, в монастыре таких точно не было, на мужа посмотрела.

— Можно?

— Ты на лембергском читаешь, Устёна?

— На лембергском, франконском, джерманском, ромский знаю, латынский, вот с грекским хуже всего покамест, читать на нем сложно мне, разговаривать тоже с трудом могу.

— Да ты у меня сокровище настоящее! Отец тебя обучать приказал?

— Илюшке учителей нанимали, а я подслушивала, сама повторяла, нравится мне учиться, — Устя улыбнулась стеснительно. — Языки учить несложно, интересные они.

— Наших детей учить будешь?

Устя вся покраснела, от ушей до кончиков пальцев ног горячая волна пролилась.

Детей...

А ведь и правда, от любви дети и случаются, и сейчас об этом особенно ясно думалась, когда узнала она, что такое любовь, что такое счастье...

— Буду, Боренька. Буду...

— Пойдем тогда, радость моя. Покамест бояре соберутся, я тебя как раз устроить успею поудобнее.

Устя и не возражала.

Главное поближе к мужу быть. И...

— Не снимай коловрат, родной мой! Жизнью своей прошу — не снимай.

Боря в глаза серые посмотрел, кивнул.

— Если только с головой снимут. Слово даю.

И Устя выдохнула, чуточку легче стало ей. Словно облако рассеялось над головой.

— Идем, Боренька.

* * *

Аксинья на кровати сидела, плакала тихонько.

Больно было и снаружи, тело все болело, но и душа болела, ее ровно судорогой сводило. Тоскливо, тошно, тяжко ей... почему так?

Когда Федора ровно мешок внесли, да на кровать сгрузили, Аксинья и не поняла сразу, что случилось. Только осознала — неладно что-то.

— А... что...?

Вопрос — и тот задать не смогла, Адам Козельский замешательство ее понял, сам ответил.

— Когда царевич о свадьбе брата узнал, в буйство впал, пришлось его зельем сонным напоить. Как очнется, пить ему давать надобно, я кувшин оставлю, и помощника еще пришлю. И выходить ему покамест нельзя, государь огневался, приказал брату у себя побыть.

Аксинья про свадьбу услышала, головой замотала, с трудом слова осознавала она а все ж новость-то какая! Даже равнодушие ее не выдержало.

— Государь... женился?

— На сестре твоей, Устинье Алексеевне Заболоцкой. Государыня Устинья теперь у нас, — Адам, который Аксинью еще с первой встречи на ярмарке недолюбливал, щадить бабу не стал, резанул наотмашь, как хороший лекарь и должен. — Сегодня и обвенчались на заре.

И привычно полез за склянкой с опием, когда взвыла уже и Аксинья, забилась в истерике, едва мужа своего законного с кровати не снесла.

— Устька... гадина!!! НЕНАВИЖУ!!!

Да что ж с ними такое-то?

Придется помощника в покоях царевичевых оставить, пусть и мужа отпаивает, и жену... чего их разобрало-то так? Женился Борис — так что же? У них позволения не спросил, вот ведь еще чего не хватало государю! Нет бы порадоваться, что двое людей счастье свое нашли...

Ладно-ладно знает Адам про чувства Федора, про них, почитай, весь дворец знал, ну так ты ж на другой женился, чего тебе еще надобно? Чтобы о тебе вздыхали всю жизнь?

И за брата бы порадовался, уж рядом с государыней Мариной, Устинья Алексеевна — сокровище истинное, ровно алмаз драгоценный, хорошо, что разглядел ее государь. А ты...

Все вы! Ни радости, ни понимания, только злоба наружу лезет ошметьями грязными, ядовитыми.