— Это если ты бредить примешься, ничего особого не стрясется, — неожиданно разумно аргументировал свой треп Каракатица, — А командиру в башку что вступит, всей позиции отдуваться. Под волынки.

Такой поворот дел заставил всех примолкнуть на долгих полминуты. Капралы беспокойно ворочались на нарах, прогоняя про себя ситуацию под неспешный поиск листка бумаги для новой порции курева, заветной фляжки с пайковым ромом или просто положения поудобнее. Наконец, Уолтерс неуверенно предположил:

— Так лихорадка эта себя ночью сильней оказывает. Не в сезон до рассвета никто не воюет, ни наши, ни Тесайр...

— Особо не навор-ротит, с дежур-рными да дозор-рными... — примирительно присоединился Хугге.

— Ага, — Браун, как всегда завершил общую мысль решением, — С теми, кто в ночь заступает, сам поговорю. Чтобы бред тот в упор не слышали.

— На тор-рмозах пр-риказы стр-равливали!!! — радостно развернул идею огр, — А утр-ром в упор-р не пр-рипоминали, что пр-риказывал!

Перспективы малость прояснились, на чем можно было бы и успокоиться. Кисет по-второй прошел по рукам, обеспечивая присутствующих неспешным, располагающим к добродушию занятием. Но Браун, раз озаботившись чем-то, не отставал, пока дело не проступало во всех подробностях:

— А если его приступ "лунки" днем скрутит?

— Хлопнем по башке чем помягче, и сдадим в исцелпункт. Там разберутся, как помочь. Военцелитель ихний дядька с пониманием, даром, что халфлинг, — тут до Гантлета дошло, что он сморозил не совсем то, — Прости, Уолтерс, к слову пришлось.

— А чем это — "помягче"? — игнорировал обидные слова обстоятельный халфлинг, беспокоясь совсем о другом, — Знаем мы ваше "помягче"!!!

— Не кипятись, Полторы Пайки, — перебил того Шон, — Смотри-ка вот!

Повозившись, он вытащил из кучи хлама на своих нарах трофейную рисовую перевязь тесайрского речного стрелка. Длинный полотняный рукав дюйма в три шириной был туго набит рисом, разделенным шнуровыми завязочками на колобки дневных порций. При грамотном использовании этакая амуниция не хуже мешочка с дробью сработает.

Капральское братство заценило снаряд, передавая с рук на руки и прицокивая языками. У Хугге Ништо-Обойдемся звук получился по-огрски внушительным, так что едва труха с верхних нар не посыпалась.

— Кто присматривать-то за птенчиком нашим будет? — сочувственно взвесил перевязь на руке Каракатица, — А то как бы и этим не перестараться...

— Я и буду, — забрал вещь у него из рук Браун, — Не зашибу, небось...

— Сил-то вр-ровень, да в р-росте р-разница, — заметил кстати, потягиваясь во весь свой одиннадцатифутовый размах огр, — Свер-рху пр-риложить способней будет...

— Ничего, я с бруствера, — успокоил собрата гоблин, — Или в прыжке. С места хоть кого достану. Тебя, к слову, тоже.

На чем и решили, расходясь по своим взводам. До утренней поверки еще пару-другую часов на сон перехватить бы стоило, чтобы с утра мухами морожеными по окопам не ползать. А там от кормежки до кормежки, от обстрела до обстрела, всегда добрать необходимое можно. Солдат спит — фронт стоит, и если некому запрячь в бессмысленную, как все тут, работу, найти время выспаться проблемы не составит.

А четверых бывалых капралов на "Семьдесят Седьмой" к никчемному делу никакие власти при всем желании приставить бы не смогли. Отступили бы в полном бессилии — офицеры, генералы, маршалы... Даже боги.

Некоторые.

Аройх и Даройх, меньшие луны, зависли у самого горизонта, едва различимые сквозь толщу мутного воздуха. Словно братья-близнецы отступили в тень, отдавая дань почтения старшей сестре.

Та, высоко в чистом ночном небе, сверкала серебряным зеркалом, не замутненным пылью земли и грязью жизни. Лишь легкие слоистые облачка рассеивали свет лучей главной луны, струясь по ветру, словно играющему волосами богини — ее хозяйки. Казалось, еще мгновение, и Лунная поднимет голову, отбрасывая серебряные пряди с прекрасного лица, открывая совершенство темных черт.

Энсайну хватило бы даже мимолетного взгляда покровительницы рода, краешка темного лица, мелькнувшего под белоснежно-серебряной прядью. Он отчаянно нуждался в слушателе, в собеседнике, с которым можно было бы проговорить все накопившееся. Найти решение головоломки, заданной суб-генералом, путь из тупика, ключом к которому был подбитый "Мантикор".

Делать в траншее к ночи стало совсем уж нечего, но и в блиндаже темному эльфу не нашлось покоя. Койка, застеленная тощим суконным одеялом, приходилась как раз под горизонтальной смотровой щелью. Главная луна была отлично видна, и краешек ее, подернувшийся уже тенью, давал надежду: вот сейчас богиня обернется к посвященному ей с рождения долгоживущему смертному, выслушает и ободрит.

Молча, не раскрывая рта, но всей душой в полный голос энсайн спросил у бессмертной покровительницы рода: "Как мне быть?"

— Н-не з-зн-наю... — ответ прозвучал слишком быстро, чтобы оказаться пришедшим с небес.

Так оно и было. Тихим звяканьм отозвалась всего лишь консервная жестянка, надетая на стебель заградительной колючки перед амбразурой блиндажа. Но эльфы умеют различать голоса своих богов в самых разных звуках. Не веря всерьез, что услышан, ау Йинорр все же отчего-то умиротворенно расслабился. И уже спокойнее продолжил излагать свои горести:

— Все это... Неправильно! Смертные не должны погибать из-за никчемного подобия жизни из семи металлов, движимого пятью стихиями... Повод должен быть выше!

— Выш-ш-ше, — прошуршал песок, осыпающийся с циновок наката.

— Какая радость в том, чтобы принимать без счета живых, что идут за Последнюю Завесу не в свой черед!

— В том, что творитс-ся здес-сь, нет мне радос-сти... — согласно прошептала осока под ветром с далекой реки.

— Одно препятствие, задержка — и на вечном пути сбиваешься с шага! Из-за дурацкой зацепки на штабной карте, какого-то подбитого кадавра... Как его убрать, чтобы без следа сгинул? Что сделать? — эльф горячился в полудреме, не различая сна и яви, видя и не видя, слыша и не слыша все вокруг, — Что я могу... Что должен совершить, какую жертву принести, что отдать???

— Отдать... Отдай... Отдай мне их... — прошелестела, казалось, сама ночь.

Или Ночь, тут уж, как судить услышанное, каждый сам волен решать. Шорох листьев, шум дальних крон, плеск невидимой отсюда реки — все начинает говорить на один голос, если именно этот голос ты готов услышать в каждом звуке:

— Они держат меня здесь... Не отпускают... Не хотят признать мое право...

— Кто они? — прошептал во тьму вопрос Ночной эльф, отчего-то уже зная ответ.

Тьма не обманула его, возвратив предвиденное в словах воды и земли, тихом крике умирающей листвы:

— Четверо... Наделенных малой властью... Но над многим властных своим единством...

Власть смертных мала сама по себе. И оттого, видимо, стремиться сделать себя столь заметной на том клочке мироздания, на том кратком промежутке времени, что ей отпущены. Коренное отличие взводных-старожилов от прочей местной публики ау Йинорр уже сумел ощутить. Так что мысль о том, что богине есть дело до столь малых сих, отчего-то не поразила его, не стала помехой медитативному трансу.

И если собственной власти Лунной не хватает устранить препятствие, из-за которого "Семьдесят Седьмая" превратилась в исходящую гнойной сукровицей рану, его, смертного, посвященного богине с рождения, долг помочь покровительнице рода. Подтолкнуть со своей стороны тяжкую ношу божественного бремени, облегчить шаг по кровавой дороге прочь отсюда. Тем более, что сделать это так просто!

Нужное заклятие энсайн знал с детства. Пошепчи над мышью, лягушкой, ящеркой "мамины слова", а затем сдави посильней — и зверюшка станет покорной, понимая и исполняя каждое твое приказание. Надолго, насовсем, пока не надоест или к обеду не позовут. Что с ними делалось потом, он как-то не задумывался.

Куда интереснее было устраивать в мирке подвластных существ все по-своему, хорошо и правильно, так как понимал это маленький темный эльф. Больше всего он любил заставлять их дружить. Змеи и лягушки, повинуясь строгому малышу, играли вместе, ящерицы ловили, а затем отпускали невредимыми мух и стрекоз. Все, как и должно быть на самом деле, без ссор и неприятностей.

Как-то весной он нашел заброшенный с Приснодня игрушечный город, населенный дружелюбными зверюшками. Иссохшие крохотные мумии и скелетики продолжали вежливо раскланиваться на улицах, уступая друг другу дорогу. Две мышки, кавалер и дама в раззолоченых кукольных нарядах, без спроса позаимствованых у старшей сестры, все еще танцевали на главной площади церемонный менуэт. Только глаза-бусинки больше не блестели в провалах глазниц.

Может, и показалось тогда, что обитатели пристроили к игрушке пару новых кварталов, а в небольшой, до пояса всего, копии Храма Победивших Богов окна и двери засветились изнутри зеленоватым сиянием. В слезах прибежав к маме, малолетний некромант сперва и объяснить-то не смог, в чем дело, захлебываясь плачем. Мама все поняла сама, с первого взгляда на игрушечную нежить. И заботливо сожгла городок, чтобы у ребенка не было повода для слез и обид. Огонь никогда не был ее стихией, и для этого высокородной госпоже ау Йинорр пришлось, недолго думая, позаимствовать пару склянок жидкого пламени в кабинете мужа. Без разрешения и даже попытки попросить о нем, как и делалось обычно все в этой семье.

Вечером опять был скандал, и взрослые орали друг на друга далеко за полночь, кидаясь мелкими молниями о стены. А маленький Ринк, будущий энсайн, снова плакал у себя в детской. Только теперь ему нечем было утешиться — мирные мышки и лягушки отныне страшили больше воюющих день и ночь родителей. С тех пор больше никогда Ринк не повторял слов, которыми мать заставляла мертвых зверюшек забавлять свое дитя. И слез своих никому тоже не показывал.

На следующий день после своего совершеннолетия, наступившего, как и положено эльфу, в триста лет, высокородный ау Йинорр подал документы на офицерские курсы. Сестра к тому времени уже восемьдесят седьмой год бедовала в неудачном браке, променяв заемный ад родительских свар на свой собственный. Для него такого выхода не существовало, и про себя курсант, а впоследствии — энсайн ау Йинорр поклялся остаться холостяком и не принадлежать целиком ни одной женщине.

Но одно дело — женщина любой смертной крови, несовершенная, как ты сам, все равно, из долго или краткоживущих. И совсем другое, когда соблазняет, придя в ответ на бессловесный зов, прекраснейшая и вечная богиня. Совсем по-девичьи, несмело, жалуясь на свою беспомощность и прося защиты.

Не в силах противится, энсайн невидящим взором уставился в последние клочья тьмы у горизонта на западе, и прошептал пахнущие детством и маминой лаской слова заклятия. Без единой ошибки, заменив тремя вдохами недоступное живым имя богини, и точно на месте обрекаемых уронив в предрассветную серость четыре имени: Хугге, Гантлет, Уолтерс и Браун.

Закрыл глаза, улыбнулся облегченно, и провалился в беспокойный предутренний сон, ничего не помня и не зная о сделанном только что. До поры, до времени размена и выплаты выигрышей.

Сержант второго взвода третьей роты Триста Двенадцатой имени Мага-Императора дивизии Доминик Грассан любил свой лук. Пусть сослуживцы со своими арбалетами и стрелометами посмеивались над деревенщиной с дедовской охотничьей снастью, он не обижался. И свое простое оружие, поражавшее всех почти что двухметровым размахом сложноклеенных рогов, не променял бы ни на что иное. Арбалет бьет вчетверо сильнее, а стреломет вдвое быстрее опорожняет стволы — что же, зато лук делает и то, и другое без перерыва на шурование воротом или "козьей ногой". Да и прицельная дальность у него та же, что у арбалета с друзой кристаллов оптики, со стрелометом — так просто не сравнить. И уж кому-кому, а коренастому здоровяку Грассану ста килограммов силы натяжения как раз хватало, чтобы за полвздоха найти цель необъяснимым, сродни врожденной магии эльфов, тонким чутьем.

Сейчас же, в утреннем мареве, да еще против медленно восходящего над вражескими позициями солнца, сержанту то и дело блазнилась особенно наглая и нелепая цель. Верно жрецы на политзанятиях говорят, что развращенные эльфийским влиянием анарисские вояки тащат на фронт своих баб, тыловых подстилок и просто шлюх до демонова заговенья. Одна такая с самого рассвета изводила изнуренного воздержанием Доминика, нахально шныряя у самой линии окопов противника совершенно нагишом!

Вначале он не поверил — может, показалось. К тому же вся она была черная, словно осмолена с ног до головы. Даже эльфийские шлюхи из Ночных такими не бывают. Они серые, как пепел. Всяких приходилось видать, не первый сезон на фронте. А тут, покуда рожу угольную не разглядел, даже сомнение брало: может, хромовый костюм в обтяжку?

Нет, как есть, голая. Демоново отродье. Такую подстрелишь — по обе стороны Последней Завесы зачтется. Только как отметить удачный выстрел, сержант пока не придумал. Каким колером обозначить незнакомую породу. Сорок семь цветных нитей уже обвивали заклятые на неподвластие сырости рога лука: красные за человека, черные и белые за эльфа соответствующего цвета, коричневые за огра. Только зеленой, за гоблина не было пока не одной. Мелкие твари вертлявы, и до сих пор ни одну из них не находила дальнобойная тростниковая стрела с наконечником-иглой, надсеченной наискось.

Ну да ладно, тут главное — достать, взять на стрелу чужеземную погань. А как ее обозначить, способ сыщется. И цепки золотой из трофеев не жалко, если цель трудно дастся. Отчего-то не казалось, что добыча будет легкой, несмотря на явно не военную стать. Что-то еще с ней было не так, кроме цвета...

Стараниями нынешнего ротного, и всех предшествующих жрецов в его жизни, сержант не был силен в области вражеской прикладной теологии. А то бы знал, что цепь или проволока здесь нужна серебряная. Даже не за невозможное в принципе попадание. За самую мысль о выстреле.

Продрать глаза даже в ожидании восьмичасового аркналета оказалось трудновато. Первое утро на вверенной ему позиции энсайн ау Йинорр начинал едва ли не с головной боли. Во всяком случае, некоторая тяжесть и помутнение в сознании наличествовали. Да и помнился предшествующий вечер как-то смутно. Все больше серебряный диск луны с медленно наползающей тенью затмения не шел из мыслей...

Решительно помотав головой и плеснув в лицо холодной водой из чайника, подвешенного к перекладине наката, Ночной эльф отогнал ночные мороки. У входа в блиндаж уже переминались с ноги на ногу, деликатно покашливая и вполголоса переговариваясь, капралы с утренним докладом.

Инорожденные что Дня, что Ночи растительностью на лице и так обремененены не слишком, а энсайн и вовсе пока не нуждался еще в бритье. Так что резона задерживать подчиненных у него не было никакого. Поправив новенькую форму, темноэльфийский красавчик шагнул из тени блиндажа навстречу новому дню, щурясь на утреннее солнышко. Что-то показалось ему необычным в выстроившихся не по росту подчиненных. Ах да, почему-то сегодня их было трое, а не четверо:

1234567

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓