— То есть, — на ошарашенном лице жандармского капитана удивление сменилось явными признаками бурной работы мысли. Стоявший перед ним второй капитан, определил это по тому, как речь начальника становилась всё более неторопливой, ибо медленная речь в устах Евгения Алексеевича суть верный признак бешено несущихся под его уже начавшей редеть, но всё ещё пышной русой шевелюры мыслей, и горе тем, кто усматривал в том скудость ума главного жандарма полуострова. — То есть, Черноморская линейная эскадра не готова выйти в море, чего требуют прямые распоряжения Двора?

— Артём Михайлович вчера утром распорядился провести инвентарные сверки сразу на всех кораблях... На "Александре" и "Екатерине" сейчас нет ни провианта, ни угля. Вы же знаете, Евгений Алексеевич, флот напрямую не подчинён Корпусу.

— Что по Гибралтару?

— Генмор приказал эскадре "Марии" оставаться у пролива и блокировать возможные подкрепления противника.

В кабинете повисло тяжёлое молчание.

— Что с нашими лодками? Здесь и на Гибралтаре?

— Если мы отведём "Щуку", "Единорога" и "Сирин" от "Императрицы Марии" — Средиземноморской эскадре конец. Англичане оставляют их в покое только из страха перед подводными лодками литеры "С" — все крейсера серии "Пионер" сейчас у Островов, насколько нам известно. Здесь же, Артём Михайлович распорядился никому не покидать стоянку, отгрузка боезапаса и провианта не будет производиться даже по Вашему приказу, склады Севастополя подчинены флоту.

Евгений Алексеевич Беликов, человек, одного взгляда которого обычно хватало для того, чтобы флотские падали в обморок, задумчиво глядел в окно на начинавший моросить дождик.

— Это даже не саботаж...

— Четыре...

— Подожди, — заместитель умолк, ожидая, когда Беликов озвучит свою мысль. — Сколько лодок готовы к немедленному выходу из города?

— Семь. Три "пастуха" готовы встретить, ещё два — в Мраморном, — Фёдор Семёнович сразу понял, что хочет сказать его начальник. Ситуация, которой не хотел никто, но к которой, тем не менее, готовились. Он лишь надеялся, что в противостоянии Генмора и Корпуса "феминисты" переиграют партию "николаевцев".

— Тогда, — секретный ящик стола выскочил, повинуясь нажатию на внешне ничем не примечательный завиток на ножке резного стола, и подпись Беликова скупо легла на заранее составленный документ, один из многих, которым в ближайшие часы должно было лечь на начальственные столы по всей Империи. — Я санкционирую проводку. Оповестите экипажи тайно. Командирам — первый конверт.

Линейные корабли многочисленных флотов и флотилий Британской Империи, равно как и их относительно недавно появившиеся противники из Флота Открытого Моря, были извечной головной болью российского Генерального Морского Штаба. До сих пор привольно раскинувшаяся на двух континентах Империя, не имеющая заокеанских владений, на обустройство собственного присутствия в мировом океане средства выделяла весьма неохотно, да и те, что были, зачастую в большей степени растрачивались, не доходя до целей. Периодические попытки изменить эту ситуацию, поставить Российский Императорский Флот в одном ряду с морскими силами ведущих мировых держав столь же регулярно проваливались с треском. Последней каплей в этой горькой чаше, каковую предстояло испить русским морякам, стала русско-японская война.

Но, с подачи царственной бабки, дорвавшись до, пусть и небольшой, но реальной власти, "медвежонок" — так в начале десятых годов полушутя называли старшую дочь Николая Второго в высшем свете — столкнулась с полным неприятием свого присутствия среди морского офицерства. Ольгу Николаевну привечали в армии (а гусары так и просто боготворили — тех же, кто упорно цеплялся за "извечные традиции русской кавалерии", поголовно отправили в отставку), ценили промышленники, любило молодое поколение российского дворянства... Флот же сначала смотрел на неё как на какое-то недоразумение — а как только усилиями нынешней наследницы престола престиж армии стал больше, нежели Флота, просто возненавидели. Большинство — подспудно, а те, кому позволяли регалии и выслуга — так и открыто.

Великая Княжна отвечала Генмору полной взаимностью. Словесные баталии заполоняли столичные газеты, пускаемые по салонам обеими противоборствующими партиями слухи при первом же внимательном взгляде представлялись нагромождениями абсолютной чепухи. А за одно только заявление, что в Империи нет средств на продолжение программы строительства новых линкоров, однотипных с "Императрицей Марией", и закупку крейсеров за рубежом, буде только пожелания морских офицеров могли воплотиться в реальности — жизнь Её Императорского Высочества мгновенно прервалась бы тысячей наиужасающих способов.

Но морское присутствие — не как самоцель, а как средство противодействия иным странам — было необходимо для России, это понимала и сама Ольга Николаевна. Решение, в итоге принятое ею по морской программе, было настолько же простым, насколько и эффективным — в отличие от некоторых других её идей, вроде принятой на вооружение в российской армии общевойсковой гранаты. Корпусу Жандармов предписывалось взять под своё управление такой непопулярный во флоте тип кораблей, как подводные лодки. В итоге, уже к четырнадцатому году непрерывно растущий подводный флот стал реальной силой, а после "Салоникского инцидента" все остальные мировые державы с неприятным удивлением обнаружили, что противостоять многочисленному русскому подводному флоту большая часть их кораблей неспособна в принципе. Но хотя выскользнувший из рукава до начала партии туз начал терять своё значение — шокированные разгромом конвоев Центральные державы и Антанта спешно искали способы противодействия "убийцам флотов" — на стороне подводников России оставались боевой опыт и, пока ещё, количественное превосходство.

Антона Фроловича Свиридова, причудливые изгибы судьбы занесли в подводный флот можно сказать случайно. Закончивший калужскую Николаевскую гимназию и рекомендованный к поступлению в Технологический институт, связывать свою дальнейшую жизнь с любым мундиром молодой человек вовсе не собирался — гораздо больше его привлекала идея стать инженером по электрическим установкам. Но многообещающему проекту гидрогенераторной станции, о котором много писали в губернских газетах, не было суждено увидеть свет — и потративший почти все сбережения на учёбу Антон в родном городе оказался не у дел.

Неизвестно, куда бы завела молодого инженера дальнейшая судьба, но на манёврах тринадцатого года, словоохотливая матушка, разговорившись, посетовала двум снявшим комнаты гусарам о сыновьем несчастье. Гусары, по доброте душевной, отписались о том генералу в Елизаветград, тот — знакомому жандармскому начальнику в Севастополь, жандарм переговорил с кем-то в Николаеве... На самом деле, Антону найти работу по инженерной специальности было не то, чтобы сложно, но не в родном городе, а он был весьма тяжёл на подъём и даже мысль о том, чтобы куда-то ехать, кого-то спрашивать и о чём-то договариваться ввергала Свиридова в сильнейшее уныние. А так, всё как-то решилось само и без его участия — и, привычно вздохнув, Антон Фролович собрал вещи и за казённый счет отправился в малороссийские дали — мысли о том, что можно было бы и отказаться, в голову ему не пришло.

И вот теперь, почти три года спустя, мичман Свиридов, занимавший должность электрика на новёхонькой подводной лодке "Гамаюн", ловко избегая излишне любопытных взглядов, непринуждённо шёл по улице, скрывая в суконности положенной в увольнении флотской шинели бутылку недешёвого вина. Не далее как вчера обворожительная молодая жена гарнизонного подполковника на вечере в Собрании вложила ему в руку записку с адресом, сокрушаясь при этом о том, что сегодня вечером мужу надлежит быть в береговой обороне, а появляться у дамы без бутылки вина даже у подводников считалось злейшим нарушением Морского Устава.

Уже сворачивая на нужную улицу, Антон заметил остановившийся на перекрёстке автомобиль, из которого так некстати вышли трое жандармов комендантского патруля по форме с красным кантом, беглым, но цепким взглядом окидывая прохожих. Заметив мичмана, один из них споро направился к подводнику.

Свиридов про себя чертыхнулся. Как пить дать, жандарм потребует предъявить увольнительное предписание, которое, во избежание утери на любовном фронте, Антон оставил в казарме. А значит — сейчас его повезут в комендатуру, заметят вино, начнут подозревать в самовольном оставлении службы и прочих грехах. Пока всё выяснится, пройдёт ни один час и ожидаемое свидание накроется медным тазом. Допустить этого мичман никак не мог.

Свернув за угол, Свиридов тут же подпрыгнул и решительно махнул на ограду первого попавшегося палисадника, устремившись в спасительную темень. Сзади донёсся дробный перестук жандармских сапог по брусчатке — тот тоже не собирался быстро сдаваться. Приглядевшись, но так ничего и не разобрав, Антон спрыгнул вниз и обеими ногами попал во что-то мягкое, липкое и очень звонкое — грохот разлетающейся от его невольных кульбитов посуды оповестил о прибытии незваного гостя не только содержавшуюся хозяевами собаку, но и всю улицу целиком.

В доме зашумели, не успевшие заснуть хозяева зажгли свет. К счастью Антона, так и не спущенная с цепи собака заливалась лаем, ей сочувственно вторили все окрестные улицы. За забором бодро пыхтел жандарм — собачий лай остудил его пыл и он осторожно лез на ограду, явно собираясь сначала изучить обстановку издалека. В неровном свете далёкого уличного фонаря, в поднятой ладони Свиридову удалось разглядеть то, во что он приземлился — это оказались забродившие остатки непонятных то ли ягод, то ли плодов. Наощупь определив, где находятся края чана, Антон оттолкнулся, ухватился за, как ему показалось, чугунную витую решётку, и тут же получил сильнейший удар по голове большой разбившейся бутылью, в которой, судя по запаху, настаивалось домашнее вино.

Сверху на него упал луч света от электрического фонаря — комендантский патруль наконец-то настиг беглеца. Оглядев себя и, за явной невозможностью достойно представлять доблестный российский подводный флот, отменяя визит, мичман уже не торопясь, осторожно вылез из чана и, сопровождаемый подозрительными взглядами вышедших на крыльцо хозяев, понуро проследовал к калитке в сопровождении жандарма. Взгляды и фразы, которых тот удостоился, явно свидетельствовали о том, что авторитет жандармов на этой улице в ближайшую неделю будет весьма высок.

Милостиво позволив неудачливому "герою-любовнику" сполоснуть мундир у уличной колонки — показываться в подобном виде на судне было ещё хуже, чем у дамы — взъерошенного мичмана сопроводили в комендатуру. К своему удивлению, там он обнаружил множество офицеров и матросов со всех стоящих в порту подводных лодок. Никто из них не знал причины, по которой их вытащили из увольнительных, но подозревали происки флотских, вызвавших подобную облаву — Императорский Флот не упускал возможности подгадить своим "коллегам".

Спустя какое-то время, по прибытии ещё шестерых матросов и одного приписанного к "Сишимуло" (знать бы, кто придумал подобное непроизносимое название для подводной лодки) гардемарина, в набитом зале у комендатуры появился сам Евгений Алексеевич Беликов — человек, во власти которого было карать и миловать не только жандармов политической полиции, но и полки и флот Корпуса, крымский "первый после царя", как полушутя называли его старшие офицеры. Гул разговоров, неизменно сопровождающих любое собрание отмеченных погонами мужчин, когда они собираются в количестве более двух, быстро стих. Про себя Антон Фролович отметил, что Беликов (сам! Беликов) чувствовал себя как-то неуютно.

— Господа! — мельком взглянув на часы, Беликов отдал честь собравшимся, причём похоже имея в виду не только офицеров, что было весьма необычным. — Через восемнадцать минут у всех вас отменяются увольнительные. В течение получаса вам надлежит прибыть на приписанные суда Корпуса Жандармов Российской Империи и отбыть вместе с ними на выполнение поставленных перед экипажами задач.

— Это учение? — не подумав, ляпнул недавно прибывший гардемарин, и тут же пожалел о своей несдержанности. Направившийся было к дверям Евгений Алексеевич медленно обернулся, кусая губы, что выдавало сильное смятение.

— Нет, — наконец, произнёс он, и сердца у большинства присутствовавших рухнули куда-то вниз. — Около часа назад наши военно-морские базы в Эгейском море были атакованы силами британского флота в составе не менее пяти эскадр.

Часть II. 18 апреля 1916 года.

В спешно заполняемых суетой и нервозностью бетонных стенах бункера назойливым стуком метронома лезли в уши большие настенные часы. Василий Фёдорович морщился, не столько от назойливых ходиков, сколько от так некстати нахлынувших воспоминаний одиннадцатилетней давности. "Совсем как тогда..." — лезли в голову непрошеные мысли, от которых становилось ещё тяжелее и тоскливее на душе.

И всё же, глаза генерала с наивной радостью цепляли различия, выискивая малейшие зацепки, чтобы прогнать уныние прочь. Бункер отнюдь не напоминал стесселевский особняк или казематы Электрического Утёса. Османы использовали заброшенные крепостные подвалы в основном как склады для чего-нибудь ненужного, что может и вообще никогда не понадобится. Русские же обустроили и усовершенствовали эти бункеры. Помещение за помещением встраивалось в основание древнего оплота давно почившей в бозе средневековой республики и окрестных скал, заливалось бетоном, обкладывалось кирпичом и кругляком, оббивалось досками — за неимением других вариантов строительный лес ввозился на острова морем через греческие порты. Потолок из армированного многослойного бетона, заложенные и вырубленные в камне пороховые, оружейные и продуктовые склады производили впечатление мощной, готовой к любым испытаниям крепости. В ярком свете электрических ламп офицеры гарнизона и Корпуса расставляли столы, стулья, развешивали на стенах карты и большие листы чистого ватмана, тянули телефонные линии; шестеро штабных офицеров спешно перечерчивали на кальку разномасштабные карты Венетики и Имроса. Суета и гомон, сопровождающие собранное по тревоге командование напоминали гул рассерженного пчелиного улья.

Искусно лавируя между ящиками, мебелью и снующими по своим, без всякого сомнения важным делам солдатам и офицерам, к генералу подхошёл жандармский подполковник. Василий Фёдорович окинул его оценивающим взглядом. Среднего роста, плотный и крепкий человек; живой, хоть и встревоженный взгляд; уверенная походка. Широкая синяя шинель делала его ещё основательнее, лёгкая щетина дополняла впечатление бесхитростной грубоватой мощи.

— Добрый вечер, господин генерал! — поприветствовал жандарм отставного артиллериста, не заметив неуместности своей фразы.

— Здравия желаю, господин Корпуса подполковник! — Белому не хотелось заводить разговор о неуместности подобных фраз, он прекрасно понимал, что подобные пикировки будут совсем некстати.