Когда цветёт багульник

Потянув в себя, мальчик удовлетворённо почмокал:

— Здорово!

— Почему он с тобой?— забеспокоилась Люба.

— Бабка умерла. Что с мальцом делать ума не приложу. Днём пока вожу с собой, а на ночь вольная баба одна обещала взять. Но как и что там будет не ясно.

Люба, погладив мальчика по заросшей лохматой головке, вздохнула:

— Да, положение.

— Положение пиковое. Но прорвусь, не бери на голову.

— Слава, а давай я его заберу к себе. Мама в части медсестрой работает, присмотрит за ним, пока я в посёлке?— предложила вдруг она.— И в городке всё равно намного лучше, чем ваше там житьё непонятно с какими-то бабами.

У Славки окаменело лицо.

— Ты меня выбила из седла. Я вообще-то не знаю...,— мялся он,— это такая обуза. Что скажут твои родители?

— Обойдётся. У тебя всё равно нет выхода. Я сейчас забираю ребёнка, а ты завтра привозишь его вещи и документы, чтоб поставить в посёлке мальчика на медучёт, как и других детей. К тому же с ним заниматься надо, развивать...

— Я буду денег давать,— обрадовался он.— Ваня, ты поживёшь у Любы, пока я тебе бабушку не найду.

— Только ищи, чтоб бабуля не пила горькой и не дралась пьяная,— тяжело вздохнул мальчик,— а то умрёт опять.

Любу поразило то, что ребёнок не сопротивлялся, не капризничал, а просто принимал всё, как оно есть. Совсем не по-детски он рассуждал. Его не волновало, что его били, и будут бить ещё, его тревожит то, что она может умереть. Ей захотелось прижать этого маленького человечка к себе, приласкать, но, натолкнувшись на взрослый взгляд таких же, как и у отца глаз, она остановила свой пыл.

Слава помог им выбраться. Люба забрала Ванечку, и они пошли к дому по знакомой Славке тропинке с тыльной стороны городка. Остановившись у забора, помахали ему провожающему их рукой. Он так и стоял у своего лесовоза, пока она с ребёнком не скрылась в проёме. На следующий день он отдал ей документы и рюкзачок с его не хитрыми пожитками. Так Ваня попал к Любе и остался жить с ней. Чтоб ребёнок тяжело не переносил разлуку с отцом, девушка брала его раз в неделю с собой в библиотеку. И они возвращались из посёлка втроём. Отъехав вглубь, сворачивали в просеку и устраивали небольшой пикник. Ваня поправился, подрос, грусть в глазах осталась, но на лице появилась слабая улыбка и румянец на щеках.

Смущённого Славку распирала благодарность и тревога. Пацан привыкнет к хорошему, а что потом...

— Спасибо. Я с тобой не рассчитаюсь Любочка.— Мучил лапищей свою остриженную голову Терёхин.— Пацан ожил, другой совсем стал.

— Это ли ещё будет. Мы буквы учим и уже пробуем читать. Да Ваня?

Он наблюдал за Любой и сыном со стороны, полёживая на одеяле. Его сердце сжималось, когда мальчишка, ухватив Любу за шею, целовал девушку в щёку или просто прижимал своё маленькое тельце к её груди. Мальцу нужна мать и лучше Любы не найти, но наивно думать, что такая девушка, да ещё с розовым туманом в голове, рискнёт связать с ним судьбу. "Выйти замуж за неудачника да ещё и зека, размечтался. Подбери губу Терёхин",— урезонил он себя.

Конфетно — букетный период в их жизни продолжался довольно долго. Не один не торопился его ускорить и перевести в иное русло. У каждого были на то свои причины. Он не смел, а Любаша? Люба, конечно, не могла не видеть его жадных взглядов или пропустить огонь палящий его изнутри. Как это можно не заметить, безусловно, заметила. Одно то, с каким страхом, он отдёргивал свои руки от неё, словно получив ожёг, говорило о многом. "Нет, сам он никогда даже не посмеет дотронуться до меня",— поняла она. А ей, Любе, духу не хватает решиться на безумство. Хотя ближе и дороже этого парня и маленького мальчика — его сына, у неё никого нет. Но всё-таки это произошло. Случайно и опять была виновата дорога. Любе позвонила мама, попросив купить таблетки. Заболел Ваня. Люба сорвалась с работы раньше времени. Закрыв библиотеку и заскочив в аптеку за лекарством, она помчалась, не дожидаясь Славку домой. Оставила на том месте у подножия горы на земле прутиком нацарапанную на обочине записку. Поднявшись на гору, оглянулась, с вершины была видна вся округа, но лесовоза Терёхина она не заметила: "Придётся бежать самой". Гору одолела на одном дыхании. Отдышалась у одинокой берёзы, под ней обычно путники находили отдых и прохладу. И заторопилась вперёд...

Била о деревья осень сшибая ветром листву. Выстилая запросто яркими коврами тайгу. "Надо же, как неистовствует ветер и это через такую толщу деревьев. Представляю, как бы он выл, стонал и плакал, забравшись в трубу. Вот бы жуть была. В тайге ходят поверия, что это стонут души усопших, которые не находят себе пристанище. Это чепуха. Никто не верит в потустороннюю жизнь",— уговаривала она себя. И всё же становится не по себе от этих странных и нелепых звуков напоминающих рыдание ребёнка. Люба торопилась, хотелось быстрее добраться, не бежала, а летела, запыхавшись, расстегнув на ходу плащ. Подгонял страх стоящего стеной по обе стороны дороги зловеще перешёптывающегося под напором ветра леса и ждавшая лекарство мать. Услышав гул приближающей машины, она сошла с дороги на заросшую травой и заваленную опавшим листом тропинку. "Славке рано, а к чужому не сядешь". Кабан настиг неожиданно. Он нагнал её на полпути. Проехав мимо неё, тормознул лесовоз за несколько метров впереди. Пробив Терёхину колесо, готовя засаду, и планируя её взять на окраине, торопился. А тут вообще удача. Одна и в тайге. Увидев его у машины, Люба побежала напрямую через тайгу к военным позициям. "Там собаки и солдаты",— стучало в голове. Кусты цеплялись за одежду. Да далеко -то и убежать не удалось. Зацепившись за корень, упала. Больно ударившись о сосну, рухнула на золотой ковёр из листьев. Несмотря на страх и боль, в нос ударил прелый запах осени. Она уткнулась в тот пружинистый ковёр и закрыла глаза, готовясь к худшему. У неё в кармане был скальпель. Или себя или его. Только ей повезло во второй раз. Терёхин опять подоспел вовремя. Прочитав её послание на дороге, и чертыхнувшись заборным матом, он знал, что его меняющего колесо обошёл Кабан, погнал во всю прыть. "Господи, третьего раза быть не должно. Почему так нескладно всё выходит",— пронеслось у неё в голове. Она сидела на листьях, привалившись спиной к сосне, разглядывая подранные колготки. Даже не интересуясь побоищем, что шло рядом. Кабан на этот раз бил наверняка. В руках его поблескивал нож, он не собирался отдавать второй раз так запросто понравившуюся ему женщину. Отступил этот бык только тогда, когда Славка выбил у него лезвие.

— Вставай,— помог он ей подняться.— Я же просил не ходи одна. Он положил на тебя глаз. Не отступит. Понимаешь ты это или нет?— ругался он, размазывая свою кровь.

Молча, не перебивая и не мешая ему облегчить душу, она, достав носовой платок из сумочки, вытерла его разбитый висок, потянулась к губе. Кровь текла тоненькой струйкой. Тогда поднявшись на цыпочки, Люба лизнула ранку, раз, второй, третий... Не удержавшись, он впился в неё жадным поцелуем. Люба охнула от такого натиска и задохнулась. От полыхнувшего по телу огня подламывались ноги.

— Я сделал тебе больно и неприятно?— отстранил он её от себя.

Проглотив сухим горлом ком, она улыбнулась.

— Нет, я хочу ещё,— снова поднялась она, на кончики носков, дотягиваясь до его губ.— Поцелуй ещё, мне понравилось.

Откуда-то пригнались реденькие, ослепительно белые паутинки — первые вестники бабьего лета; они зацепились за тонкие сучья и сосновые иглы, повисли меж ними, готовые сорваться и полететь дальше. У Любы кружилась голова. Он целовал её долго и страстно, вжав в старую сосну. И только насытившись и устав, сменил страсть и нетерпение на нежность. Его губы, легко касаясь ушка и шейки, медленно ползли вниз к груди. Теперь цветной глобус осени крутился у них под ногами. Люба дрожала от страха и нетерпения одновременно, подавляя в себе скованность, она старалась ему не мешать.

— Нет, я не могу,— вдруг отскочил от неё он.— Это неправильно. Ты мне никогда этого не простишь и себе тоже...

На него было страшно смотреть, он отрывал от себя... Люба, слушая его выкрики, стараясь улыбаться, медленно облизнула, наполняя с языка влагой пересохшие от огня губы, и сожгла за собой мосты.

— Иди сюда. Ты безумно хочешь женщину, я вижу. И я могу тебя сегодня сделать счастливым. "Это мой мужчина, мой путь и судьба — отныне и навсегда".— Приняла она решение не собираясь отступать.

Он сделал неуверенный шаг, второй, третий и, схватив её в свои медвежьи объятия, с рычанием уронил в мягкую осеннюю постель. Теоретически Люба была готова к тому, что посаженный на прикол мужчина не может быть нежным и романтичным. Но то, что делал сейчас Славка, не подходило ни под одно книжное описание. А если учесть, что тела девушки вообще не касались мужские руки и, тем более, плоть, то в тот момент ей было не до чувств, лишь бы пережить всё это. Он действовал, как голодный зверь, получивший добычу. Грубо, что сорвав, где оголив одежду, раскинув её ноги и оставляя синяки на груди, попросту насилуя и только упёршись в перегородку, он очухался. Отпрянув от неё и помотав отрезвляя головой, простонал:

— Я не могу. Не могу тебя сломать. Не могу испортить тебе жизнь.

И тут в ней, откуда что взялось... Проснулась женщина и мудрость. Ей хватило ума и бабьего чутья обнять его, притянув к себе, коснуться неумелыми губами его губ, тела.

— Бери, только начни всё сначала и непременно так, чтоб мне понравилось.

Его дрожащие пальцы заползли за её худенькую спину, лаская и заводя. Губы нежно заскользили по груди, поймав листочек на дышащем животике, продолжили путь вниз, зажигая огонь во всём её теле. Он ласкал её до тех пор, пока она не забилась в его руках омытая первыми волнами бабьего удовольствия. И только после этого погладив девственно упругие подрагивающие от нетерпения бёдра, он взял своё. Пребывающая на небесах счастья Люба, уверенная, что это именно то о чём шепчутся и тайно говорят, с блаженной улыбкой наблюдающая, как медленно плывущие облака цепляются за макушки сосен, дёрнулась от боли, и крик ужаса застыл в её широко раскрытых глазах.

— Больно? Это пройдёт,— лепетал он, целуя её лицо и пытаясь слизнуть кровь с укушенной губы.— Потерпи. Первый раз всегда так.

Постепенно боль утихла и маленький очаг огня, сконцентрированный в одном месте, стал нарастать, заполняя её до краёв разрывая путы и рвясь всеми силами наружу. "Из меня, наверное, искры сыплются,— приходила в себя она.— Осень, а я горю. Всё цветёт и поёт. Не удивлюсь, если зацветёт багульник, поднимут свои головки чашечки подснежники и соловьиная трель разорвёт сердце. Я схожу с ума или умираю?" — повернула она голову к нему. Он отдыхал рядом. Усталый и немного бледный.

— Спасибо,— прижалась к нему Люба, распахнув его ватник и свой плащ, давая телам возможность вновь, почувствовать друг друга.

— Ты сумасшедшая,— улыбнулся он, целуя её в нос. — "Её любовь точно слепа, она видит то, чего во мне нет. А вдруг с неё спадёт та розовая пелена и она прозреет. Нет, нельзя думать об этом".— Я бы лежал с тобой вечно тут, большего счастья и не надо. Но, но, но...

Она посмотрела на небо, по которому плыли в неведомые страны, кочуя облака. У них тоже неспокойная дорожная жизнь... Они никогда не смогут остановиться там где им хочется.

Вспомнив всё это, Терёхин застонал, прижал фотографию к губам. С его губ срывалось только одно слово — Люба, Любочка... Он поднялся, налил в стакан коньяк и выпил. Походил по спальне и, вернувшись, упал опять на кровать...

На другом конце Москвы тоже не спали... Жизнь неслась в таком бешеном темпе, что Люба за ней не успевала. Вернее она не обращала на неё вообще внимание. Накормить бы и одеть семью, оплатить коммунальные услуги. Она не боялась проснуться однажды семидесятилетней. Волновалась лишь о том, чтоб хватило сил поднять детей. Вероятно поэтому, она с возрастом почти не менялась, такое ощущение, что годы проскальзывали мимо не задевая её. Роды мало перекрутили тело, а душа вообще осталась девчоночьей, наполненной романтикой и цветным туманом. Мама не раз укоряла её, а соседка посмеивалась над этим. К тому же отец, как в воду глядел говоря, что у неё на лбу написано быть побитой и обманутой жизнью. Так оно и получилось. Она мотала Любу, била не жалея. Но что ж делать, такая уродилась. Не топиться же, приходиться жить, как живётся. Всю жизнь ей светит свет того большого, не виданного другими и нестареющего с годами счастья. Ведь её любовь к нему не только жила, но росла, набирая силу и даже то, что его с ней нет, не служило ей помехой. Она грелась в лучах тех воспоминаний сама и любила его детей одна за двоих. Какое ей дело до законов жизни и природы. Она будет жить по своим. А по ним он всегда рядом с ней и детьми. Любу, как и Терёхина, в эту ночь не отпускали воспоминания. И всё вроде, как всегда. День, как день — самый обычный. А вот что-то подняло её посреди ночи и не даёт больше уснуть. Пошла посмотрела детей — сопят себе сурки. В чём же дело? С вечера как бы вроде, уснула без приключений. Вернулась в кровать, но глаза не хотели слипаться. "Что толку их держать закрытыми, они только подручный инструмент головного мозга. Кипит голова, не спиться и им". Поднялась, постояла у окна. Как-то тускло горели фонари на столбах. Кое — где вспыхивали ранним светом окна. За ними наверняка кто-то спешил. Она опустила глаза вниз. Там фырчала большая, гружёная распирающими бока досками, машина. Застонав, она отвернулась, но поздно: мысли метнулись в прошлое. Туда, назад, в тайгу и прямо в тот золотой листопад, на фоне зелёного бархата сосен... Зачем, зачем, зачем, ведь ничего не вернуть? Безпамятной легче жить...

...Домчав её до обычного места их расставания, поцеловав, покачав на руках спуская на землю и сожалея, что надо отпускать, Славка медлил с отъездом. Не оборачиваясь, Люба побежала по тропинке вверх. Только проследив пока её маленькая фигурка скроется в проломе забора, уехал. Но Люба не ушла сразу домой, а стояла за бетонным забором, прислонясь горячей спиной к холодному бетону до тех пор, пока гул тяжёлой машины не затих. Только после этого, побрела домой. Она всегда знала, что когда-нибудь встретит сказочного принца, который посадит её в крылатую тройку и умчит за тридевять земель. И они непременно с ним будут счастливы. Разве она думала, что тройкой окажется лесовоз, а принцем — Слава. Передав маме лекарства и пряча глаза, спряталась в ванной. Купаясь под душем, долго разглядывала своё тело в зеркале, прикреплённом к двери, придираясь к каждой складочке и краснея от воспоминаний о случившемся с ней сегодня. Никогда бы не подумала, что такое способна натворить. Осень не весна. Голова в полном порядке и далека от весеннего тумана. Кто ж знал, что осенний день может закрутить такой безумный листопад. И выстлав постель из жёлтого и красного шёлка, устроить счастье пьяным от любви двум путникам тайги. Спускающиеся сказочными клочьями разорванные куски паутины свили полог над их ложем. Разве думала она, что это будет так прекрасно. Потрогав свои горящие щёки, зарделась ещё больше. Готовишься к этому таинству так долго, а проходит всё так быстро. И она, Люба, уже теперь взрослая женщина, а не девочка. "И ни о чём не жалею!"— подмигнула она своему отражению. Вспомнив, как отряхивались, поднявшись, как одевались — прыснула смехом. Ему всё время хотелось приложить её нежное кружевное бельё к своему лицу, втянуть ноздрями его запах, а она, краснея, отбирала... "Надо же, какая дура! Интересно, повториться это завтра или нет. Будет ли это, хорошо так же, как и сегодня". О том, что может быть и лучше, она не предполагала. Сегодня ей не хотелось думать не о чём просто наслаждаться происшедшем с ней и всё. Люба не торопилась копаться в мыслях и предположениях, что с ними будет дальше, чем дело кончится и что вообще из этого всего получиться. Она просто хотела безумно этого сильного мужчину, которого страх как страстно любила. Накинув халат, долго сидела около покашливающего Вани. Потом, подняв перенесла с дивана к себе на постель. Так теплее малышу, а ей приятнее что Славкина кровиночка рядом.