Лаэр-Данвед

...Сегодня она в последний раз меняла ему повязку. Рана полностью очистилась и уже начала затягиваться. Лаурендолу больше не требовалась её помощь, и не было причин задерживать его здесь.

— Не больно? — спросила она скорее по привычке, закрепляя конец ткани.

Лаурендол покачал головой.

— Не больше, чем от любой царапины. И головокружения давно прекратились. Я здоров, госпожа моя.

Он натянул рубашку. У Лютиэн не нашлось подходящей для него одежды, но был отрез хорошего полотна, а скроить и сшить простую прямую рубаху без украшений — недолгий труд для умелой швеи. Всё же Лютиэн не удержалась и пустила по вороту тонкую стёжку узора — кленовые листья из золотой канители. Принимая обновку из её рук, Лаурендол радовался, как ребёнок, и ей почему-то было приятно думать, что рубашка останется у него, когда он покинет Дориат.

Лютиэн хотела подняться, но он поймал её за рукав.

— Госпожа Лютиэн... Ты спасла меня дважды, и я навеки твой должник. Но теперь я должен уйти, чтобы больше не подвергать тебя опасности. Долг призывает меня в Нарготронд, к моим братьям по крови и по оружию. Я ухожу, чтобы снова сражаться с Тенью, но моё сердце желает одного — вернуться сюда и отыскать тебя снова. Ломелиндэ, госпожа моя и спасительница, будешь ли ты ждать меня?

Принцесса молчала.

Она не ожидала, что это случится... вот так. Единый вложил в своих детей потребность любить и быть любимыми, и Лютиэн знала, что однажды встретит свою судьбу. Но любовь, которую она ждала, представлялась ей чем-то светлым и прекрасным, сродни отцовской и материнской любви, сродни той сердечной дружбе, что связала её и Даэрона, только полнее и ярче. К иному она не была готова. Не могла и представить себе этой саднящей раздвоенности, метания между растущим влечением к чужаку и отторжением его прошлых поступков.

Любовь? Пристало ли такое имя её чувству — неправильному, непрошенному, причиняющему больше страданий, чем радости, чувству с привкусом лжи и вины? Разве от любви бывает так тяжело и больно на душе?

Но тогда — почему ей не удаётся быть с ним спокойной и холодной, как подобает целительнице и посвящённой Эстэ? Почему дрожат пальцы, когда она прикасается к нему, умащивая или перевязывая рану? Почему так радостно замирает сердце, когда с его уст — невольно или нарочно? — срывается это недозволенное имя — "Ломелиндэ"?

— Если я ошибаюсь... — Голос его упал почти до шёпота. — Если ты не чувствуешь того же, что и я... Скажи только слово — и я исчезну и никогда больше не потревожу тебя. Но если я могу хотя бы надеяться...

Его прервал стремительный шорох в зарослях бузины, вскрик и глухой удар, а за ним — низкое горловое ворчание. Таким сигналом Хуан звал хозяина к добыче, когда нельзя лаять и шуметь. Это было что-то неслыханное — до сих пор пёс убегал охотиться за пределы Завесы, чтобы обилие заячьих костей на охраняемой земле не наводило стражников на лишние мысли.

Но на этот раз Хуану попался не заяц.

За кустами, придавленный немалым весом валинорского пса, лежал не кто иной, как Даэрон. Хуан удобно разлёгся поверх него, прижимая обе руки эльфа к земле и повернув голову вбок, так что его клыки почти касались горла пленника. Когда Лютиэн и Лаурендол подбежали к нему, пёс дважды ударил хвостом и вопросительно посмотрел на хозяина — дескать, а с этим что делать?

При виде Лютиэн глаза менестреля расширились, а когда взгляд его упал на Лаурендола — чуть не вышли из орбит.

— Келегорм! — с ненавистью выдохнул он. — Келегорм Феанарион!

~ ~ ~

Даэрон. Вспомнить его было нетрудно — только два эльфа из Дориата гостили на празднике Мерет Адертад и знали сыновей Феанора в лицо. Маблунг, военачальник Тингола, и Даэрон, его придворный певец.

Какая издёвка судьбы привела его сюда — именно его, именно сейчас?

— Я давно... заподозрил неладное... — Под тяжестью зверя Даэрону было трудно дышать, не то что говорить — но он упрямо выдавливал слово за словом. — Как ты посмел... преследовать её? Какой ложью... заморочил ей голову? Сын Феанора...

— Замолчи! — бешено крикнул Келегорм — и осёкся.

В глазах Лютиэн стыл немой вопрос. Бледнея, она перевела взгляд с Келегорма на Даэрона и назад, и нолдо не выдержал — потупился.

— Довольно, Хуан, — глухо сказал он. — Отпусти его.

Валинорский пёс встал, встряхнулся и отступил в сторону. Задыхающийся Даэрон поднялся с травы и, пошатываясь, подошёл к принцессе.

— Уйдём отсюда, Лютиэн, — попросил он. — Ты видишь, он обманывал тебя. Он опасен, поверь мне.

— Оставь её в покое, — процедил Келегорм. — И проваливай, пока Хуан не утащил тебя за штаны.

Даэрон сверкнул на него глазами, но положение оставалось незавидным: тягаться с Хуаном ему было не по силам. Пёс Оромэ никогда не причинил бы вреда эльфу — если не считать охоты ради пропитания, его когти и зубы обращались только против тех, кто служит Морготу. Но ему не составило бы труда обезоружить Даэрона и отволочь его в ближайший овраг.

Лютиэн, наконец, разомкнула губы.

— Иди, Даэрон, — тихо проговорила она. — И делай, что должен.

— Принцесса...

— Иди. Со мной ничего не случится.

Менестрель заколебался, но всё было против него. Попытайся он образумить Лютиэн или увести её силой — и Хуан с Келегормом немедленно вмешались бы, а сладить с двумя такими противниками не смог бы и более сильный воин.

— Я вернусь, — пообещал он и исчез в лесу.

Келегорм не сомневался, что синда поднимет на ноги всю окрестную стражу, но сейчас его это не волновало. Лютиэн смотрела на него холодно, как на незнакомца, и этот взгляд терзал его больше, чем угроза плена и заточения.

— Келегорм? — В её голосе не было обиды, только горечь.

Он опустил голову.

— Так назвала меня мать.

Тьелкормо — такое имя выбрала Нерданэль для третьего сына. Тьелкормо, "скорый в гневе"...

— Келегорм, — бесцветно повторила она. — Зачем?

— Я утаил только имя, — в отчаянии проговорил Келегорм. — Только имя, больше ничего...

Он чувствовал, что его слова проходят мимо цели, как стрелы с измятым оперением. И судорожно искал другие слова — те, что могли бы проникнуть сквозь ледяную броню отчуждения и достичь её сердца.

— Да, я сын Феанора, но разве это делает меня чудовищем? Я тот, кого ты приняла, как гостя, и все мои дела тебе известны. Или, — от боли у него перехватило дыхание, — или ты не в силах простить Келегорму то, что готова была простить Лаурендолу? Разве имя значит так много?

Она не отвечала.

Когда, в какой миг она стала для него дороже всего, что было и будет в его жизни?

Может быть, когда она склонилась над ним в мягких предрассветных сумерках, поднося к его губам чашку с водой? Когда он увидел её всю — от крутого изгиба ресниц до кончиков тонких пальцев, от стройной шеи до маленьких босых ступней; увидел её нежное, словно цветок белого мака, лицо, тяжёлые чёрные косы, падающие ей на колени, и глаза — как ясные вечерние звёзды...

Или раньше — когда она была только призраком, прекрасным и бесплотным образом, драгоценным видением в пучине предсмертного бреда?

Или ещё раньше — когда и образа не было, а был только голос, ведущий его из смерти в жизнь?

Он был почти уверен, что дочь Тингола не станет защищать его, узнав об Альквалондэ. И когда она разрешила ему остаться, он не решился больше искушать судьбу, открыв ей еще и имя...

...Если бы не обещание — придушил бы этого Даэрона на месте. Не до смерти, а так — чтобы меньше рот раскрывал.

Хуан беспокойно заворчал, закружил по поляне, но хозяину было уже всё равно, кого там почуял бдительный пёс. Что оковы, что королевский суд — Келегорм уже стоял перед своим судьёй. Перед единственным судьёй, чей приговор имел для него значение.

— Ты для меня... больше, чем жизнь. Мне казалось, что и я тебе не противен. Что тобой движет не только милосердие к изгнаннику. Может быть, я был слеп и видел лишь то, что хотел видеть. Но вот я перед тобой — тот, кто есть, не лучше и не хуже. Примешь ты меня или отвергнешь? Я смирюсь с любым твоим решением, но я должен знать...

— Отойди от неё.

Спокойный приказ — без окрика, без вызова — прозвучал с дальнего конца поляны. Хуан нерешительно рыкнул, поднимая шерсть на загривке.

Высокий синда с очень светлыми, льняными волосами выступил из-за бузинного куста, сжимая в руках длинный лук из чёрного тиса. Остриё наложенной на тетиву стрелы пока смотрело в землю, но Келегорм не сомневался — если он ослушается приказа, эта стрела пронзит его быстрее, чем Хуан успеет взмахнуть хвостом.

Чутьём опытного воина он угадывал в лучнике опасного противника — может быть, самого опасного из всех, с кем ему приходилось иметь дело. Но будь этот синда даже новичком, впервые взявшимся за оружие, Келегорм всё равно не поднял бы на него руки. Он ведь обещал Лютиэн, что не причинит вреда Дориату и жителям Дориата, а сыновья Феанора держат своё слово твёрдо.

Келегорм шагнул в сторону от замершей принцессы и, неторопливо вынув из ножен Ангрист, бросил его под ноги.

— Если тебя послали за головой Феаноринга, — сказал он с презрением, — то это я.

— А я — Белег Куталион, начальник пограничной стражи Дориата. — Слова лучника звучали чётко и бесстрастно. — Властью, данной мне Элу Тинголом, владыкой этих земель, я призываю тебя, лорд Келегорм из рода Феанора, предстать перед королевским судом.

Почти неслышимый шорох прошёл по лесу, и из зарослей со всех сторон поляны стали по одному появляться эльфы в серых плащах, с луками наготове. Из-за спины Белега тенью выступил Даэрон. У Келегорма свело скулы от ненависти, но он сдержался и только прищёлкнул языком, приказывая взъерошенному Хуану лечь — ещё не хватало, чтобы пёс получил стрелу, защищая хозяина.

— Тебя, принцесса, — обратился Белег к безмолвной Лютиэн, — я тоже прошу отправиться со мной в Менегрот.

— Она ни в чём не виновата, — резко сказал Даэрон. — Свяжи Феаноринга, но не трогай её.

— Я никого не обвиняю, — ровным голосом отозвался Белег. — Но госпожа наша больше знает об обстоятельствах этого дела, и король наверняка пожелает выслушать её свидетельство. Что до лорда Келегорма, — лучник одним коротким взглядом охватил нолдо и замершего рядом с ним пса, — то я не вижу необходимости налагать на него путы, раз он отдал оружие и усмирил собаку. Мы доставим его на суд, как велит закон, но учтиво и без жестокости. Следуй за мной, лорд, — с этими словами Белег повернулся и, отстранив Даэрона, пошёл к тропе, а за ним, окружив Келегорма и Хуана неплотным кольцом, двинулись остальные стражники.

Лютиэн задержалась ещё на несколько мгновений — и молча пошла следом, не заметив протянутой руки Даэрона.

~ ~ ~

Келегорм много слышал от сыновей Финарфина о роскоши и великолепии Тинголовых палат. Был он и в Нарготронде, в городе Финрода, построенном по образу Менегрота, и сполна оценил изящество замысла: соединить работу искусных зодчих и ювелиров с естественной красотой промытых рекой пещер, чтобы природные и рукотворные диковины дополняли и оттеняли друг друга.

Тем удивительнее было, что Менегрот ему не понравился. Он чересчур походил на гномьи города — так же подавлял вошедшего размерами залов, высотой сводов и колоннами в два обхвата, изукрашенными затейливой каменной лепниной. Только, в отличие от гномьих палат, здесь было много жемчуга. Мелким снежным крошевом сверкала бахрома и кисти на занавесках, гроздья отборных перлов украшали светильники, мозаики на стенах переливались разноцветным перламутром — и всё это некстати воскрешало в памяти берега Лебединой Гавани, о которых Келегорм не любил вспоминать.

Но именно за Альквалондэ, за кровь, размытую волнами по жемчужному песку, ему предстояло сейчас держать ответ.

Зал, куда Белег привёл Келегорма, тоже был огромен, но отличался от прочих. Если его возвели и гномьи руки, то по эльфийскому замыслу: мраморные колонны, поддерживающие потолок, были изваяны в подобие древесных стволов с расходящимися кверху ветвями. Испещрённая резьбой поверхность колонн издали походила на шероховатую кору, но стоило приглядеться — и в кажущемся беспорядке линий проступал сложный, строгий и гармоничный узор. Каменные ветви смыкались где-то на головокружительной высоте, образуя череду сводов, прихотливо сплетённых из дуг и перекрестий; и оттуда, свободно проникая сквозь мраморное кружево, лился солнечный свет. Вот это уже точно была гномья придумка: никто лучше подгорного народа не умел строить световые колодцы и собирать зеркалами падающие в них лучи, чтобы потом отражать их вниз, освещая пещерные залы живым огнём Анар. Так искусно были расставлены потайные зеркала, так хитроумно размещены на ветвях хрустальные капли и листочки из полированного золота, рассеивающие свет во все стороны, что каждый уголок зала был освещён мягко и ровно, а на малахитовом полу не оставалось теней.

По сторонам зала были прорезаны высокие ниши, так что полукруглые мраморные выступы между ними образовывали как бы вторые ряды колонн, наполовину врастающих в стену, и всё вместе действительно напоминало лес, где за деревьями виднеются другие деревья, под ноги стелется зелёный мох, а сквозь листву просвечивает нежаркое солнце. То здесь, то там глаз замечал птицу на ветке, или ящерку на корнях, или прильнувшего к стволу горностая, или тёмный силуэт глядящего из ниши оленя — и оставалось лишь дивиться мастерству ваятелей, придавшим фигуркам из мрамора и самоцветов столь полное сходство с живыми творениями Йаванны.

А ещё в каменном лесу были эльфы — мужчины и женщины в нарядных одеждах стояли между колонн или сидели на резных скамьях, и в гулком просторе зала эхом отдавалась их негромкая речь, шепотки и сдержанные возгласы: "Он! это он! Сын Феанора... Аглонский лорд... Братоубийца..."

Келегорм с трудом заставил себя не оборачиваться на звук своего имени и не смотреть по сторонам — только вперёд, где в дальнем конце зала возвышался двойной трон с высокой спинкой, на которой золотом и серебром были выложены Анар и Итиль.

Элу Тингол восседал под изображением Итиль, и мерцание лунного цветка соединялось с мерцанием серебряного венца на светлых волосах короля. Плечи Тингола покрывала мантия из сребротканой парчи, серо-зелёную тунику украшал золотой узор из буковых листьев. Лицо лесного властителя было сурово, глубокие зелёные глаза обдавали холодом не хуже вешней воды Эсгалдуина.

Одеяние Мелиан было тёмно-синим, цвета полуночного неба, с пояском из серебряных звёзд. Косы королевы, такие же чёрные и длинные, как у дочери, были перевиты тонкими золотыми нитями, и Анар во всём блеске сияла над её головой. Опущенные ресницы скрывали её взгляд — она казалась погружённой в глубокие размышления.

Увидев Лютиэн, Келегорм ощутил одновременно тепло и боль в сердце. Принцесса стояла рядом с матерью, спокойная и бледная. При виде пленника она не изменилась в лице, не дрогнули тонкие брови и твёрдо сжатые губы, не ожили строгие глаза. Он на миг задержал дыхание — так сдавило грудь от безнадёжной тоски. Пусть надменный король синдар выдумает для него любую кару — никакая пытка не сравнится с этим равнодушием, с этим каменным молчанием...