"Ну и влип я, — снова почувствовал дискомфорт Козюлин, — ведь помер-то Калистратушка и уже давненько, год только не припомню. — Дискомфорт в груди при этом переломился надвое, застряв где-то внутри клином. — Может и я на том свете... Ничего не понимаю... Знал же, знал же — не надо было лукавого на ночь вспоминать. Теперь сиди, мучайся, где ты, что ты, на том свете или еще у себя — в социалистическом?

А может я, что-то путаю? Ведь все переплелось таким калейдоскопом, что вытащить истину на свет сложнее, чем сатану поймать за хвост".

Иван Иванович хотел перекреститься, да соседи не позволили бы оставить такое незамеченным — вмиг бы из комсомола поперли (Козюлин никак не мог сообразить: является ли он и ныне членом этой организации или же давно уже покинул ее ряды — но все равно было страшно, тем более со временем творилось что-то неладное) и

он сник, стараясь затаиться: "Пусть уж колесо событий само раскручивается, а там видно будет к какому берегу плыть".

Директор живо поднялся и с рвением засеменил к кафедре, позвякивая приличия ради (сравнение с колокольчиком коровы крайне оскорбительно, но уж очень заманчиво точностью) раскачивающимися на его груди орденами и медалями.

— Калистрат Иванович, вы — ровесник века, вам в семнадцатом было семнадцать лет, возраст уже достаточно серьезный, расскажите, что вы помните об этом времени и о себе в том времени.

— Стоит ли о том вспоминать, если ничего хорошего там быть и не могло; война была капиталистическая, буржуи на улицах и в парках гуляли по вечерам, музыка играла... Отец мой приказчиком был при магазине у купца Смехова; заблудший человек, в политику не лез, а меня в гимназию вытолкал... несознательный был, темный; все хотел к буржуям меня зачислить; но я уже тогда сообразил за кем будущее и подался в типографию рабочим. Правда, перед этим из гимназии меня выперли таки; я с ними за это в девятнадцатом сполна рассчитался... Затем рабфак, работа, война... В директора выбился, далее...

— Нет, благодарю вас, дальше не надо. Видите ли, нас интересует сейчас только семнадцатый год, ныне юбилейный; как он начинался, как продолжался, чем закончился, какова была жизнь, взаимоотношения между людьми... — терпеливо

разъяснил ведущий.

— Как начался? Этого не могу помнить. В моем возрасте этих годков столь пронеслось, что какой как начинался вспомнить — этого уж не под силу. А то, что однажды проснулись, а все вокруг кричат, радуются и обнимаются, и товарищами друг друга называют — это запомнилось. Дико сперва было — первого встречного-поперечного товарищем своим нарекать, хоть может он и последняя сволочь, но уж потом попритерлось; а вот "сударыня с сударем" стали так уши резать, что со временем и вовсе с языка народного пососкреблись. Слух пронесся, что царь отрекся от престола и теперь будет у нас демократическая республика. Но это так, детские воспоминания, путанные. А на самом-то деле, была чуждая нам революция, которую буржуи к себе на службу поставили.

До сих пор не пойму, как царь без крови, без жертв власть свою кровную другим отдал и даже жизни себя от расстройства не лишил, одним словом, не наш царь и точка.

Потом было много митингов, собраний, демонстраций, ораторы чуть не на каждом фонаре глотку драли, на весь век почитай тогда накричались, а тут еще война доканывать стала, фронт трещит, дезертиры кругом и так считай весь год.

— В социальном, плане, как жили вы в том году, что врезалось вам в память?

Козюлину показалось, что память Калистрата Ивановича заметно прояснилась в процессе повествования и лицом он стал как-то ближе к искренности.

— Как жили? — директор нахохлил брови, как будто его поймали неглиже на женской половине не у себя дома, — жили как все, не без проблем... Это попозднее туго стало, когда я от отца отказался, а тогда — как все.

— Ну, предположим, как все вы жить не могли, потому что тогда люди были кто побогаче, кто победнее; ваш отец был приказчиком...

— Я ж и говорю, — стал немного заикаться директор, — жили, как все семьи приказчиков... в общем, давно это было, не помню.

"Вот гнида, — подумал про себя Иван Иванович,— а нам рассказывал, что он из семьи потомственных рабочих металлургов, как его отец со старшим братом чугун разливали по формам, а он им обеды носил с десяти лет, а с тринадцати и его к каким-то болванкам приставили, будто бы иначе, без его вклада в семейный бюджет "хана" бы семье их горемычной пришла, — и покосился на шорох, исходящий со стороны учителя истории. Тот, прикрывая ладонью листок бумаги, что-то быстро строчил. — Вот в компанию попал, теперь так просто не отделаться от них: вмиг в свидетели затащат".

— А скажите-ка Калистрат Иванович, — ведущий ехидно сузил глазки, давая понять, что у него созрел колючий вопрос, об который без осторожности и штаны порвать можно, — в какие времена невзгоды вам лиха более доставили и безнадега захлестывала через край обильней — те, что пришлись на отечественную войну или все же первую мировую?

Вопрос был не то чтобы сложный, а просто — не имел ответа и затаившийся зал вздохнул сию нетактичность.

Но Трудов расправился с кознями ведущего со смелостью молодого жениха врывающегося в объятия будущей тещи.

— Это, смотря, кто, где был. В окопах сквозняку, конечно, поболее было, чем в пекарне, скажем, или в штабе. Опять же на заводе не скажешь, что медом помазано вдоволь, а на селе — салом. Да и завод заводу — рознь. И села, хоть и на одно лицо, да судьбой разняться: по одному фронт прошел, другое краем зацепил, а в ином все чин-чинарем, и с голоду никто не пух...

— Ну, а все же, когда труднее было?

— Конечно, в отечественную. Если б в первую мировую так пришлось, разве б выдержали — все вмиг бы разбежались, потому как империалистическая была война буржуям выгодная, вот и подкармливали народ, чтоб не бунтовал.

...А в отечественную, тут уж хочешь, ни хочешь, терпи — это наша война, всенародная, отеческая, — ошибнулся слегка директор. — Пришлось-то туже, но как говорится, свое родное, тяжело нести, да жалко бросить. После гражданской ведь тоже — не мед было.

Опять же деваться некуда. А до того, как мне "вихри враждебные" в голову не ударили, тогда родители в руках держали... А на столе, боже ж ты праведный!.. и оливки с осетриной, и семга, и ростбиф, и окорока, и гуси в яблоках и поросенок с ними же внутри, а колбасы .. уж про остальное и не помню, забыл, как и звалось.

Помню, маслины не любил, а ими все пересыпано было (греки их тогда поставляли), и от икры мне что-то рыбой нехорошо пахло, с тех пор пожалуй и не пробовал. ...Это, конечно, в праздники. В постные дни и в будни пост держали и мясо нагуливали, а нагуляв, и разговеться могли; не по бедности строгость блюли, а для порядка и внутренней самодисциплины.

...А потом вновь, пошли разговоры о войне и дезертирах. Я тоже мог вскорости загреметь на фронт, одно спасение было, что война к тому времени закончится. Романтика четырнадцатого в дым растаяла и теперь в воздухе носился смрад гнилых портянок и окопных вшей; фронтовые байки наводили ужас на тех, кому туда предстояло попасть; на родичей их же и вовсе глядеть было страшно: от одних слухов и собственных мыслей перевернуться могли; ...и еще раненные и покалеченные все время попадались на глаза. Никто уж близких на фронт не желал отпускать, да и война всем опостылела.

Кругом только и слышно было: "...Временное правительство издало декрет, ...кадеты, ...эсеры, ...анархисты, ...Петроградский совет," — сам черт ногу сломает. Те, кто политикой не занимались, а интересовались немногие, но самые крикливые, ничего в этих новых тогда словах понять не могли, кроме как окончательно запутаться.

Калистрат Иванович видно вспомнил молодость и теперь гнал и гнал из себя все что он видел, помнил, знал, как лихой кучер, наслаждающийся слаженным галопом несущихся впереди него скакунов, забыв про осмотрительность, страх, последствия, вперив взгляд в черного человека, сидящего в первом ряду. У него были черные вьющиеся волосы, черная эспаньолка и одет он был в черную рубаху сливавшуюся с темным пиджаком в единое пятно. Он должен был бы раствориться в полумраке зала, если бы не его, как угли горящие глаза не приковывали взгляд Калистрата Ивановича, а белые пятна ладоней, устремленные к нему, то и дело успокаивали его душу, нежно лаская сердце.

— ...За чертом готов пойти был, лишь бы он от войны бы меня оградил.

Справо от Ивана Ивановича продолжало быстро скрипеть перо учителя истории и он с ужасом подумал про директора, но впервые в хорошем тоне: "Во, мужик с цепи сорвался... Ну, теперь ему точно "хана"!

— ...С осени стало заметна похуже, да и пора года в Петрограде не лучшая. А тут еще слухи с фронтов в тыл, а оттуда обратно, как полчища крыс, похлеще германских пуль жалили. У генерала Корнилова, видно, от всех этих дрязг нервы и не выдержали — полез наобум порядок наводить, а эмоции в таких делах плохой попутчик. Если в трясине увяз, тут не эмоциями, а рассудком здравым брать надо. Да уж, где там умом раскидывать, если точка опоры выбита и ком на тебя пошел... вот мы все с комом и покатились. Кое-кто пытался уцепиться, ухватиться, да что ж цепляться, если сама почва движется.

Вот и Корнилов собою хотел колесо заклинить, чтоб не катилось обратно, а оно его переехало и только еще большие обороты набрало.

В октябре, так и совсем уж все перемешалось. Фронт трещит, воевать никто не хочет, на улицах патрули ловят дезертиров, Временное правительство захлебнулось в своих указах; Петроградский Совет декретами воду мутит; генералы тоже чего-то там себе меркуют. Ну, смотрим мы с моими одногодками, еще немного и очередь до нас воевать не дойдет. А когда переворот случился, то все настолько перемешалось, что где уж сразу понять в которую сторону грести надо чтоб на дно не пойти...

Мы с отцом только на третий день узнали, что произошло: на складах работы было много, работали до позднего вечера, а с утра — опять ни свет, ни заря. Я грешным делом, подумывал не уж то жизнь дана человеку, чтоб горбатиться с утра до вечера без продыху и по сторонам все смотрел — где бы притаиться.

Со стрельбой по ночам все свыклись. Только замирали под одеялом. Фонари разбили в первую очередь — преступление свидетелей не жалует. Когда узнали, что произошло, никто всерьез этого не принял: думали, так, пошутят, пошутят и разойдутся. Одного боялись, как бы казаков с фронта не сняли; эти бы порядок навели мигом, да что-то не случилось.

...Сразу же декреты пошли о мире, о земле и прочие — вылазили каждый день, как из скатерти самобранки, одним словом, всю голытьбу с потрохами купили.

Кто посмеивался, кто радовался, кто в ужасе затаился, но до конца в эту абракадабру не верили. Радовались, я имею в виду, беднота и в ногу с ними идущие, а в первую очередь, конечно, служивые; я их очень тогда понимал; а также студентишки философствующие и еврейство, чиновничеством замордованное. Для меня лично, это было как раз то, что надо; не думал же я тогда, что потом еще четыре года воевать из-за этого придется; ... и то, чего немцам не удалось добиться, с тем мы вполне сами управились и даже с лихвой — разорили все дотла. Тогда, правда, философия такая была, что если, что строить начинать, так лучше на ровном месте, чем чужое достраивать. И песнь удачная сложилась: "... мы старый мир разрушим до основанья, а затем...", — вот мы и старались, что было сил.

Так и прошел, этот, семнадцатый... С радостной неопределенностью и с беспокойной неуверенностью, наполненный раздирающими душу слухами, страстями, бесконечными митингами с посиневшими горлохватами и... приличной публикой, тоже вдруг полезшей на столбы; с бесконечными противоречивыми заявлениями сбивавшими с толку, запутали призывами, запугали противниками всех мастей так, что все только и думали: "Как бы самому не пропасть в этакой катаклизме, а там будь, что будет".

...А далее, стал под знамена партии и прилежно исполнял все, чему она нас учила. Кому сказала быть ученым — тот им стал, а кому врачом выпало — тот тоже не отказывался.

Мне и кулакам довелось морды крошить, и заводы строить, и на хозяйственной работе поучаствовал, и вот в директора зачислили — но это уже после войны случилось. Так что, мастером побывал на все руки.

Вот теперь вбиваю в молодые головы опыт, приобретенный мной и в драке, и в труде, и даже в учении, когда такое случалось. Каждый год поступает к нам сырой необработанный материал, а мы из него должны болванку вылепить, а уж далее ее в армии, на производстве дошлифуют.

...А Ученье, о котором столько сказано, но в которое мало кто верил, воплотилось в жизнь, и живем мы теперь в счастливой стране, строящей коммунизм; и я тоже, сдается мне, к тому причастный.

— Спасибо, Калистрат Иванович, за интересное сообщение, — поблагодарил ведущий, приглашая его жестом проследовать на свое место. Тот, с выражением честно исполненного долга, непримиримостью к врагам священных заветов и готовностью к борьбе за незыблемость идеалов одновременно, запечатлевшихся на лице, поворотился по военному и, не сгибая коленей в ногах, пошел строевым шагом к своему стулу.

Зал аплодировал, а больше, горел воспаленными интересом глазами.

Учитель истории, незаметным движением, сунул исписанный листок бумаги в карман и продолжал шуршать им, видимо проверяя надежную верность сохранности документа.

Иван Иванович с гадостным чувством отодвинулся от него, непроизвольно сунул руку в карман. Там тоже расположилась какая-то бумажка. В радостной надежде, что это забытая чудом купюра, странным образом пережившая вчерашний вечер, проведенный в кругу друзей. Он извлек ее с ловкостью явившегося вдохновения и представил пред глазами, оградив находку на всякий случай от соседнего общества своими большими руками со вздувшимися венами.

Скомканная бумажка оказалась не купюрой, а исписанным клочком, в котором он признал свой почерк: "Ага, мое послание потомкам...". Огорчившись, что первоначальная догадка не оправдалась, Козюлин со злостью стал читать, каких узоров он там наплел:

"...В довершение, к подтверждению верности чистоты своего происхождения, беззаветной преданности делу Идеи и вновь созданной внутренней сути исходного материала, довожу до вашего сведения основные черты, привычки, нравы свои и, после долгих наблюдений и сравнений, остальной синтетической породы, с которой я сжился, как вы сами сможете заметить, в единую массу.

Итак, мне нравится: поменьше работать и побольше при этом получать. К несчастью для всех нас, миллионов страждущих, из этого пожелания выполняется обычно, увы, одна только часть, и та — первая; но судьбой нам уготована возможность ждать; ждать, пока и вторая часть сбудется; мечтать о светлом будущем и о том, как остальное человечество будет мне завидовать; и с дивана, с которого это все видится, не слазить часами, пока потолок не сольется в единую космическую даль, по которой мчатся разгоряченные воображением мечты... Не дать думать о том же жене по очень деликатной причине: кто-то же должен работать — иначе все рухнет.