Доброволец

Что ж, пожалуй, брак с такой девушкой был удачен.

Молоденькая и добродушная попалась ему супруга, без запросов, родом из Запорожья. Встретился по случаю. Ехала без билета. Суровый взгляд Романа тотчас же сломался и подобрел, затронула она какие-то чувственные струны в нем. Как такую высадить? Вокруг — поля, бетонные столбы, провода и деревья. Не на станции же ей спать? Он, будучи работником железной дороги, разумеется, ей помог и подселил к проводнице, та особо не противилась. Конечно, поступил не по инструкции, но по-человечески, правильно. Так или иначе, транспортное предприятие не разорится, решил он, да и локомотив, поди, не чемодан, от еще одного пассажира не лопнет, на части не развалится. Поговорили за чаем, пятое-десятое, обменялись телефонными номерами. И запал он конкретно на зеленоглазую красавицу — и у нее вспыхнули щеки от глубокого волнения. Начали встречаться, завязался роман. Через пару месяцев, между прочим, женился, но союз этот был до некоторой степени свободным. Сначала пожили гражданским браком, а спустя год переступили порог ЗАГСа вместе с документами. Два дня свадьбу справляли, прямо хоть по телевизору показывай и в газетах печатай. Потом и Аля на свет появилась.

Вот какова их история в общих чертах.

Трогали за душу Са**нова подобные воспоминания, как любого человека, дорожащего приятным исчезнувшим прошлым. И он их с удовольствием перелистывал в неизбежном настоящем, словно страницы уже давно прочитанной, любимой книги.

Вчера ночью, оторвав голову от подушки, Оксана обнаружила, что Романа рядом нет. Спустившись с мансарды на первый этаж, она застала его в ванной, у зеркала. Тот смотрел на свое отображение и повторял: "Идущий на смерть приветствует тебя", точно вымуштрованный гладиатор, готовый любому глотку перегрызть. Выпил он крепко, да и к кому обращался было непонятно. И это испугало ее до последней степени.

Оксана ушла в спальню, уткнулась лицом в подушку, не выдержала и расплакалась. Роман, вернувшись, погладил ее по голове, поцеловал в мокрую щеку. "Рома, ты ведь и в армии не служил..." — дрожащим голосом сказала она. Он коснулся пальцем ее губ, улыбнулся: парашютистом со значками он действительно не был, с оружием дела не имел и чести никому не отдавал, но и никого и ничего не пугался по жизни. Вспомнил кинофильм, где солдаты строем шагают и поют — любо-дорого на них смотреть! — и сам подхватил, тихонько, жене на ухо: "Не плачь, девчо-о-онка, пройдут дожди! Солдат верне-е-ется, ты только жди!". Крепко обнял. И стало ей снова покойно и уютно. Любимый человек был рядом. И ей не хотелось просыпаться с чувством одиночества — ни в настоящем, ни в будущем.

Сегодня Роман пил только пиво. Он дал себе обещание — в рот ни капли крепкого алкоголя. Потому сразу твердо сказал: "Я это пить не буду!" — закрыл ладонью рюмку и перевернул донцем вверх. Нужна ему была трезвость, ясность души, чистота помыслов. Для завтрашнего дня. Идти-то на дело неизвестное.

"Ну на кой хрен, спрашивается, они сюда пришли и устроили тут такое! — злился Роман на Украину и ее правительство, которое большинство окружающих его людей называли "хунтой". — Тошно от вас. Рассовать бы вас следовало всех по кутузкам и психушкам, чтоб не гнали волну. Марши правосеков и педиков у себя на улицах устраивайте, в Киеве или во Львове. Нам тут такого не надо! Чтите своего гребаного Бандеру сколько вам влезет, говорите на галицийском наречии, но не надо заставлять всех учить ваш суржик. Вас же никто Пушкиным и Достоевским не закармливает?.."

Хотят распоряжаться чужими жизнями? Так и они, как оказалось, не имели для них никакой цены.

Кто дал им такое право?

Никто не давал им такого права!

Они сами придумали его и сами присвоили его себе.

Гады!

Сегодня был понедельник.

Не выходило из мыслей. Завтра. И снова завтра...

Так и бежало времечко.

Неторопливо.

В общении.

Чокнулись — выпили.

В раздумьях.

Завтра. И снова...

В разгар застолья появилась Таня Соболева, как раз в тот момент, когда Владимир, уже достаточно осоловевший от спиртного, в очередной раз отложил в сторону смартфон и деловито заметил: "Между пятой и шестой промежуток небольшой". Жена Романа встретила соседку, промелькнувшую рысью за забором, улыбкой и беззлобной тихой шуткой: "Женщина-джинн! Как только бутылка открывается, она тут же появляется". Но Таня не была от природы трудной личностью, потому и ходила у Оксаны в подругах, и дети их всегда гуляли вместе. Да и выпивала в меру со всеми, только за компанию.

Разговоры закончились, едва Соболева предстала перед ними взволнованная и бурлящая, словно гонец, принесший весть о гибели Рима.

— Там аэропорт бомбят, — сказала она упавшим голосом.

Особого эффекта ее новость не произвела, об этом уже и так все догадались. За столом лишь неравнодушно повздыхали, заскребли вилками по тарелкам. И так далее.

Таня бросила взгляд на детей, зная об их утонченном слухе, и приглушенно затараторила:

— В городе настоящая война началась! Мне подруга только что звонила из больницы, она сегодня на дежурстве. Сказала, что аэропорт горит, людей оттуда всех эвакуировали, оцепили его и много раненых вокруг, везут и везут. Может, врут, не знаю. Но на железнодорожном вокзале точно мужика убило и женщину. Машины на улице Взлетной, кажется, расстреляли и медиков не пускают, а...

"Открыла Америку! Разве война бывает ненастоящей?.." — мысленно хмыкнул Роман, насупившись.

София подбежала к маме и обняла ее.

Женщина резко замолчала — недосказанные слова повисли в воздухе, как оборванные струны.

— Мам, а тут самолет летал, мы с Алей под бочкой спрятались! — заявила она. — Он по нам стрелять не будет?

Соболева на секунду обомлела, посмотрела на здоровенную поливную бочку, укрепленную на стальных уголках, затем снова перевела взгляд на ребенка.

— Не будет. София, иди с Алей погуляй, — сказал она, поцеловав девочку в макушку и погладив по голове. А та, улыбнувшись, ее клюнула губами в щеку — легонько, как воробушек.

София вприпрыжку удалилась. Вместе с Алевтиной они вновь принялись дразнить напыжившегося индюка, дефилировавшего по огороду.

Тихо образовалось вокруг, у стола, как у глухонемых.

Новость не сразу обрела смысл в хмельных головах. В такое не верилось. Точнее, не хотелось верить. Однако все мрачно покивали, объединяя, так сказать, сердца на почве общего несчастья.

Миша смерил Соболеву долгим взглядом. В его голове возникла первая упорядоченная мысль, высказанная тут же вслух:

— Выпьешь — для бодрости?

Соболева кивнула.

Миша налил в стопку, по ободок, соблюдая народные законы вежливости и гостеприимства.

Таня мелкими глотками выпила до донышка, не скривилась, но все-таки помахала ладошкой возле рта и закусила предложенным ей малосольным огурчиком. Присела на колченогий табурет, оживилась и начала рассказывать последние новости во всех подробностях, попутно отвечая на вопросы Миши, который с добросовестным вниманием снова наполнил стопку. Гости и хозяева молча курили, стряхивая пепел, кто в перламутровый завиток разрезанной пивной банки, кто в эмалированное блюдечко, кто в хрустальную пепельницу. Все согласно кивали, одновременно затягивались сигаретами, отпивали пиво из высоких тонких стаканов и кружек.

Вскоре беседа стала общей, на стол водрузили блюдо с дымящимся шашлыком — и трапеза продолжилась. Миша двинул очередной тост: "За нашу победу!" Выпили. Недолго поморосил дождик, но жара не спадала. О боях в аэропорту по телевизионным новостям передали лишь в начале пятого, в принципе, ничего нового. Интереса уже не вызывало. Лишь пустоту на душе.

Роману стало уж совсем грустно. Все, что происходило дома, сворачивалось в ерунду. Прямо, как в печенку въелось — нереально как-то все, и большое возбуждение гостей казалось скучным. Он нанизал на шампуры мясо, прихватил пиво и удалился к мангалу. Там он уселся на пенек, используемый вместо колоды, рыхлый и расщепленный от долголетней службы. Закурил и стал смотреть вдаль, за горизонт, мысленно извиняясь, что устроил праздник в такой паршивый день.

Тяжело ему было оставаться среди всего этого. Теперь. Когда рядом ни за что ни про что от рук врага гибли мирные люди, ополченцы сражались, а он прозябал в тылу, готовя шашлык. Некрасиво с любой точки зрения. Раздражало все-таки. Как заклеенный конверт с секретным документом, который разрешалось открыть строго в назначенное время. Такой вот у него вышел горький философский экспромт.

Роман вздохнул и повернул шампуры с мясом, чтоб не подгорело. С чего это он, действительно? Ведь завтра...

Через час, помыв перепачканные руки, к столу подтянулись оголодавшие после беготни Алевтина с Софией. Дождалась угощения и овчарка. А к вечеру компания разделилась: женщины по-своему — посудачить по душам, поделиться рецептами кулинарии; мужики по-своему — поиграть в домино за соседним столиком, поговорить о войне, сопровождая это добродушным матом. Запахло как в Турции — табаком и кофе.

Девочки и Александр Николаевич зашли в дом, к компьютеру, поиграть и пообщаться. Дети не просто прекрасны, они по-своему мудры, ведь зачастую не говорят — ручейком журчат, не требуя ответов. С ними всегда интересно и спокойно, ибо душа у них чистая, без всяких "цап-царап".

В небе становилось темным-темно, сквозь черную листву деревьев ярко засветилось окно соседнего коттеджа. Запиликали шумную симфонию сверчки.

При тусклом свете лампочки забелела посуда на опустошенном, оставленном гостями столе.

Мужики играли в "козла", время от времени кто-то произносил: "Рыба!" А когда Владимир выпрямился, подняв "голую" игральную кость, и, стукнув ею по столешнице, в очередной раз подытожил победу: "Сопливый!" — гости стали прощаться и потихоньку расходиться.

В жаровне мерцали, остывая, древесные угли, поддернутые пеплом...

* * *

Дачный поселок еще спал.

Вот и наступило завтра.

Вторник.

Роман смотрел на мир с подушки. В окно, за которым начиналось первое, так сказать, пробуждение природы — занимался рассвет. Прислушивался. Не доносилось ни звука. Птицы еще не проснулись. Нигде не стреляли. И эта глухая тишина почему-то казалась ему зловещей — мертвая заря.

Всю ночь они занимались любовью, половину из которой Оксана проплакала у него на груди и пыталась его отговорить. Однако тот долг и та цель, что Роман себе поставил, были выше каких-либо политических чувств и страха смерти. Прежде всего, он шел защищать свою семью и дом от поднявших голову бандеровцев и прочей нацистской швали, все остальное было лишено большой цели и значения. А поступить иначе — считал изменой.

В конце концов жена его поняла, но с неохотой, потому что для нее начавшаяся гражданская война была бессмысленной и для всех несчастной, а все мысли были сосредоточены только на муже. Сейчас они лежали рядом, и он чувствовал, как ее рука нежно ласкает его. Его лицо, шею, грудь, живот. Она словно заново изучала его, осторожно, даже как-то робко.

Дом был пуст, без амплитуды общего храпа гостей. Алевтину и Александра Николаевича забрала к себе Соболева, другие гости тоже разошлись ночевать по соседям. Миша отправился спать домой. Роману с Оксаной решили не мешать, оставить наедине.

Сначала проснулись птицы, начали свою утреннюю перекличку.

Затем сипло закричал петух.

Роман приподнялся на кровати. Мысли завертелись в его голове, как юла.

— Ты куда?.. — обронила Оксана. В ее голосе опять появились нотки, которые предвещали былую сцену ночью, со слезами и уговорами.

— Пора.

— Рома...

— А?.. — произнес Роман, натягивая шорты.

— Куда ты идешь?.. Ты понимаешь, что можешь и не вернуться?

Он молча посмотрел на нее. Ей желалось услышать другое. И отговаривала она его с усердием осадного орудия.

— Ксюша, я этой войны не хотел, — подумав, уверенно сказал Роман. — Я иду наш дом защищать, чтобы вы с Алей жили без страха. Без этих тварей рядом.

— Это тебе твой Крым сказал?! Зачем он вообще к нам в дом приходил! Знала бы — прогнала!

— Леха тут ни при чем. Он правильно сказал: к нам бесы со свастикой пришли, бандеровцы. Их надо мочить.

— Убивать других людей?

— Нет. Мочить козлов, нациков. Иначе не уйдут.

— Разве они все такие? Все — бандеровцы?

— Они?! Нормальные люди к нам с оружием не пойдут! Мы же к ним не идем? Они точно не люди.

— Ты только о себе думаешь! — сказала она. — А о нас с ребенком подумал?!

— Я тебе и Алевтине обещаю, что вернусь. Когда я не сдержал слово?

Теперь Оксана промолчала. Но мысленно согласилась, что его слово обладало достаточной толщиной, чтобы противостоять любому недоверию. Как броня. Он пообещал — и должен был это сделать.

— Дай мне фотографии, — попросил Роман.

— Какие?

— Твою и ребенка.

— Не дам я тебе никакие фотографии, — сказала в сердцах Оксана, поджала губы и отвернулась.

— Ксюша...

— Нет! — возразила она еще раз, мотнув головой.

"Вот те на!" — молча озадачился Роман.

— Почему?

— Потому...

Со стороны могло показаться, что она злилась. Но она не злилась. Она была вся в чувствах и поглаживала рукой смятую простыню — следы ночных баталий.

— Война, Оксан, война... — задумчиво сказал он.

— Страшное слово, — вздохнула она.

Роман вздохнул, подумал: "Неужели будет держать оборону до последнего?" — и спустился по крутой лестнице на первый этаж. Прошел в ванную комнату.

Побрившись, он обильно протер одеколоном щеки, подбородок и шею, чувствуя приятный холодок. Какое-то время всматривался в зеркале в свое сухое, с серо-зелеными глазами лицо, и размышлял: "Возможно, Оксана сейчас снова плачет, но разве можно требовать от человека сверх ее сил? Должно быть, она права. По-своему, разумеется. Но жизнь распределила роли таким образом: мужчине идти на войну, а женщине ждать. Таков этот мир и его порядки". Понятно, она переживала, пыталась ему что-то внушить или доказать, а он, по ее мнению, хоть бы ухом...

"Ничего, — рассудил Роман, — все устаканится, пока шарик летит по орбите..."

Через закрытую дверь он услышал, как мягко чмокнула дверца холодильника, а затем загремела посуда под кухонным краном.

Пройдя на кухню, он застал там жену. На плите уже шипел чайник. В глаза старался ей не смотреть. От завтрака Роман не отказался, попросил лишь сделать крепкий кофе и бутерброды в дорогу. А сам вышел во двор.

Птички уже вовсю чирикали. Дул ветерок. Солнечные лучи рисовали на земле узоры, пробиваясь сквозь листву. Воздух был вообще сумасшедший — глубок, пахуч, курить не хотелось. Вдыхать его полной грудью было приятно. Но Роман все же закурил, присев на ступеньках. Сказалась усталость после вчерашнего дня и всего остального. Непривычные мысли, незнакомые ранее чувства одолевали его.

На крыльцо, облизываясь, вскочила Клеопатра. Обнюхала хозяину ухо мокрым носом и дружески ткнулась ему мордой в колено.

— Жди, — сказал ей Роман, задумавшись.

Мысли путались и не приносили ни радости, ни покоя. Почему-то было тревожно. Он сидел. Курил.