Два берега Хамры - общий файл

— О, лучший среди охранников, моя душа не может найти себе покою этой ночью и нуждается в общении со священным огнем!

— Нижайший думает, что душе бин-амира более всего подошли бы для обретения спокойствия подушка и одеяло! — гулко и немного сердито ответил гулям.

— Карим, — с чувством произнес Шаир, для убедительности приложив ладонь к груди, — ужели тебе вовсе незнакомы терзания, не дающие смежить веки в поздний час?.. И ужели ни разу не искал ты в такие минуты утешения в Заступнике всех навей?

За дверью на добрую минуту воцарилась тишина, а потом прямодушный гулям ответил:

— Я в храм днем хожу, Шаир-бек... вместе со всеми.

— Неужто сердце твое так зачерствело, что не может понять метаний страждущего? — возмутился Шаир.

— Сердце мое тут вовсе ни при чем! Приказ амира выше всего, а приказ был — не выпускать ибн-амира и дать ему немного остыть!

Тут Шаир ибн-Хаким едва не просиял, поняв, как наверняка уговорить гуляма выпустить его из покоев. Однако он сдержался, вместо этого напустив на себя вид самый серьезный, и воскликнул:

— Любезный Карим, мог ли я подумать, что в эту ночь услышу от тебя такое огнехульство!

— К-какое огнехульство? — немедленно испугался гулям, бывший навем простым и искренне набожным.

— Власть моего высокородного отца над земными делами амирата и его верными подданными велика, Карим, — назидательно изрек ибн-амир. — Однако есть и власть много выше этой — власть Всеблагого Ата-Нара над огнем наших душ! Скажи мне честно, о Карим: что тебя страшит сильней — гнев моего земного отца амира, которого ты ослушался, либо же гнев Отца-Огня, чье око взирает на нас с небосклона? А он будет разгневан, Карим, когда узнает, что ты не пустил к нему его преданного слугу — в моем лице — в час нужды.

— Ох, не снести мне за это головы, — причитал Карим, отпирая дверь ибн-амиру. — Но я пойду с вами, потому что выпустить могу только к храму и никуда более!

— Именно туда я и стремлюсь, — с горячностью сказал Шаир и едва не побежал ковровыми дрожками к внутренней молельне дворца, довольный своей маленькой победой. Затруднение на пути отвлекло его, благодаря чему ибн-амир на какие-то минуты забыл, зачем так рвался к Священному Огню. Но, придя в храм, он остановился в растерянности, поняв, что ему не с чем обратиться к божеству, которое уже приняло решение, о чем Шаиру и было сообщено посредством свитка. Не будет праведной молитва об отмене воли Ата-Нара, а ибн-амиру следует нести воздаяние по грехам своим. Вновь растерянный и оглушенный, он с мучением во взоре обводил глазами расписные стены храма, не понимая, на что он теперь вообще имеет право и какие молитвы из его уст не будут противны божеству. Склонив голову, он прошептал короткое:

— Прости, о Ата-Нар, — и вышел.

Тихой тенью Карим последовал за ним и немедленно положил ладонь на плечо Шаира, когда тот развернулся не в сторону своих покоев.

— Вам в другую сторону, Шаир-бек!

— Ох, ради Ата-Нара, Карим! Я не могу вернуться к себе, не поговорив со служителем Пламени... хоть с каким-нибудь, — здесь ибн-амир понизил голос, перейдя почти на шепот. — Мне кажется, я в духовном кризисе. Мне нужен совет дастура.

Добросердечный Карим опять изрядно опешил, но, памятуя о прошлом разговоре, решил, что под его кулахом маловато мозгов, чтобы разбираться в материях столь высоких, и спор с образованнейшим Шаиром ибн-Хакимом лучше даже не начинать.

— Я пойду с вами, Шаир ибн-Хаким, — вздохнул он и понуро потащился следом за своим молодым господином по дворцовым коридорам и галереям. Про себя бедняга думал о том, что трудно представить караульную службу сложнее и беспокойнее, чем под дверью запертого ибн-амира.

Дойдя до покоев дастура, Шаир без промедления вознес руку и принялся стучать, и стучал до тех пор, пока за дверью не послышались шорохи и сдавленные ругательства — к которым, впрочем, ибн-амир остался равнодушен и принялся взывать:

— Мудрейший, я нуждаюсь в наставлении и утешении!

— Да кого там люди принесли? Ночь на дворе, и коль даже Солнечное Око закрылось, чтобы отдохнуть, то уж праведным душам тем более не след скитаться, ревя подобно раненому леопарду!

— Но как же ваш долг дастура? — удивился ибн-амир, не ожидавший, что ему откажут в такой простой просьбе.

— Если никто не умирает, мой долг повременит до утра. Позднего утра. Иди отсюда, неразумное дитя Ата-Нара, и подожди со своими грехами, чтобы не увеличивать их числа.

Шаир медленно развернулся и с удивлением посмотрел на маячащего рядом Карима, о котором, признаться, успел позабыть.

— Но как же так? — спросил он гуляма.

— Я думаю, вам следует последовать совету мудрейшего и отправиться на покой, — ответил Карим. — Утро приносит ответы на вопросы, заданные на ночь!

Несчастный ибн-амир испустил тяжкий вздох и произнес нараспев голосом, полным скорби и торжественности:

— Жизнь моя мне предстала кошмарнейшим сном! Обречен на скитанья я в доме родном! — после чего зашагал прочь по коридору в совсем уж непонятную для Карима сторону, ибо там, куда теперь шел Шаир ибн-Хаким, располагалась лишь кладовая для хранения перин, подушек и простыней.

— Ибн-амир-бек, погодите же! — Карим вновь догнал Шаира, положил ему свои коричневые ладони на плечи и развернул к себе. — Я вижу теперь, сколь велика скорбь вашей души, и хотя сам слишком простой навь, чтобы разделить ее с вами достойно, но поверьте, я лишь добра вам желаю! Давайте я вам покажу, где находятся ваши покои, и вы дождетесь утра, когда проснется кто-нибудь, куда более мудрый, чем ваш недостойный слуга, и сможет вам помочь!

Ибн-амир уставился на гуляма неожиданно ясным и внимательным взглядом.

— Карим! Если ты действительно желаешь мне помочь, прямо сейчас поди и снаряди пару гулямов в дом бени Сиад — и пускай они приведут во дворец Джамиля ибн-Вахида. Скажи, это приказ ибн-амира Шаира, коий желает поговорить с благородным маликом безотлагательно. Никакого "утра", Карим! Ты понял?

Мысль разобраться с тем, сколько правдивого в том, что ему наговорили про бин-амиру Адилю, настигла Шаира несколько запоздало, но казалась теперь не менее важной, нежели примирение амиратов.

Сочувствующий Карим отступил на два шага, принял строгий вид и ответил:

— На голове и на глазах, Шаир-бек!

Хотя от храма Ата-Нара до стен, окружающих дворцовые постройки, было ближе, чем от самого дворца, но проникнуть через них не представлялось возможным — так они были пронизаны сильнейшей защитной и сигнальной магией, годной и чтобы выдержать нападение врагов, и чтобы отвадить воров. Так что путь бин-амиры Адили, ведущий наружу, сделался замысловат и извилист, как узор на дорогом ковре, созданный прихотливым художником.

Сперва ей нужно было забрать свои дорожные сумы, которые она, направляясь к храму, как следует спрятала в зарослях олеандра. Затем же Адиле пришлось вернуться назад во дворец, однако вовсе не в королевские покои направилась бин-амира, а напротив — в нижние этажи, где располагались амирские погреба. Богатые на диковинные заморские плоды, сады дворца приносили их достаточно, чтобы ежегодно пополнять подвалы столь же диковинными напитками. Ценились они не меньше крупного жемчуга, и отведать их вне дворцовых стен было почти невозможно. Меж тем, оказавшись в подземелье, Адиля наполнила драгоценным нектаром две маленькие фляги — и тут же, за пузатыми бочками, принялась переодеваться, дабы обман, который она задумала, чтобы выбраться за пределы дворцовых стен, увенчался успехом. Оставив свою одежду там же, выскользнула в покои для слуг, где раскинула сети заклинания крепкого сна.

К досаде бин-амиры, стражи дворца были снабжены достаточной защитой от заклинания, так что для выхода оно не годилось, тем не менее, использовать его удалось вполне уместно. Адиля прошлась, заглядывая в женские спальни — и лишь на пятой угодила в нужную ей. Похитив оттуда одну только верхнюю накидку, она нашла зеркальце и перед ним быстро навела черноту на свое лицо и руки заранее припасенной сурьмой. Завесив лицо краем чалмы и укутавшись в накидку, бин-амира смело двинулась к черному выходу из дворца. Там у массивных деревянных ворот скучали два гуляма в ночном карауле, склонившись над нардами.

— Приуетстуйю! — произнесла Адиля не своим, слишком низким голосом — изображая манеру говорить служанки-ифрикийки, в накидку которой она была теперь одета. Из дворцовых сплетен, которые ей постоянно приносила на хвосте Газаля, бин-амира знала, что Мбали нередко ходит ночами этой дорогой, чтобы встречаться в городе со своим возлюбленным.

— Доброй ночи, Мбали, — поздоровался один из гулямов, и наша беглянка внутренне возрадовалась тому, что ее обман удался.

— А чего это у тебя за сумки с собой? — немедля заинтересовался второй, но Адиля была готова к этому.

— Уино. Из амирского подуала.

Первый из гулямов аж присвистнул от удивления:

— Кто ж его тебе дал, да еще столько?

— Зурна-Ханум: Мбали работала хорошо, заработала хорошо, теперь у Мбали праздник — и она купила уино.

— Везет твоему Сохребу!

— Мбали сегодня рада, так что уам тоже уезет!

Адиля достала заготовленные заранее фляжки и протянула их стражникам.

— Красавица ты, и сердце у тебя чистое, — порадовался первый, принимая угощение. Адиля не могла внутренне не усмехнуться тому, как легко, однако, прослыть красоткой.

— Да будет путь твой просторным и дорога широкой, — пожелал второй и открыл дверь.

— И уам доброй ночи, — искренне пожелала бин-амира, подозревающая, что следующий день у стражей будет заполошным и беспокойным.

Степенно выйдя, Адиля решительно направилась к ближайшей улице, и лишь скрывшись за домами, где никакой страж ее не мог увидеть, растерянно остановилась. Четкие планы ее простирались только лишь до этого момента, теперь же требовалось положиться на волю судьбы и искать подходящих случаев для выполнения своих замыслов.

Бездеятельно сидеть в ожидании, пока к нему приведут Джамиля ибн-Вахида, Шаир не мог. Жажда хоть каких-то свершений, могущих исправить его неправоту, жгла ступни. Поэтому, когда Карим со скоростью стрелы побежал в караульную, чтобы сообщить гулямам приказ, ибн-амир, вместо того, чтобы вернуться к себе и скрасить ожидание звуками ситара, направился к витой и тяжелой каменной лестнице, ведущей в подземелья Золотого дворца. Путь его пролегал в сокровищницу, достойную царя царей. Драгоценные камни, как ягоды, были насыпаны в кубки, а плоды дорогих ожерелий и браслетов были заключены во многие шкатулки. Золотые и серебряные монеты простым песком выплёскивалось из сундуков. Среди этих россыпей, словно стражи, стояли доспехи сложнейшей и изящнейшей работы, подле них лежали мечи и кинжалы с искусно изукрашенными ножнами и рукоятями. Было здесь место и для самых прекрасных джубб и хафтани — тех, что даже правители надевали лишь в самые торжественные дни: из дорогой парчи, расшитых жемчугом и каменьями. Воистину, амирская сокровищница была прелестной жемчужиной, заключенной в прочную раковину дворцового подземелья, надежно укрытая от любого злоумышленника за многими замками, засовами и магическими преградами.

Ибн-амир откинул крышку одной из шкатулок и растерялся. Он понял, что ничего не знает о вкусах бин-амиры Адили. Носит ли она ожерелья или только браслеты, а может, дорогие сережки оттягивают ее уши к плечам? Предпочитает ли она аметисты, или шелковые узоры драгоценных малахитов подчеркивают чужеземную красоту, унаследованную бин-амирой от матери, о которой ему доводилось лишь слыхать? Неудачный выбор сейчас будет так же свидетельствовать о невнимании, как и отсутствие подарка... Со стоном он захлопнул шкатулки и схватился за виски.

— Воистину, о Ата-Нар, когда ты желаешь наказать грешника, то лишаешь его разума, и тьма окружает нечастного, заставляя спотыкаться там, где видящий ясно пройдет легко! Тяжки грехи мои, коль разумом я столь скорбен! Разве дары помогут откупиться от Кровавой Мести? Сколь позорно выглядело бы подношение, показав, будто я столь бесчестен, что считаю земные сокровища превыше духовных!

С этим ибн-амир спешно покинул сокровищницу и, наконец обратив взор свой к разуму, а не к переполняющим его сердце чувствам, вернулся в свои покои — дабы не совершить иных неразумных поступков, не приносящих никакой пользы, зато могущих принести немалый вред. В ожидании Джамиля ибн-Вахида он задумчиво перебирал струны ситара — и звуки, извлекаемые из благородного инструмента, были столь же протяжны и печальны, как и мысли юного Шаира ибн-Хакима.

Он думал о своей бестолковости, спеси и о том, что до сих пор не научился отделять маску лжи от лика правды, несмотря на то, что рассказы о ловчих магах и янычарах, о поисках ими воров, мошенников и даже убийц, составляли одну из главных радостей его детства. Тем не менее, несмотря на все укоры совести, к тому времени, как ибн-ага Джамиль прибыл, Шаир уже успел сложить свои вопросы к нему и сообразить, что является в этом разговоре самым главным.

Малика Джамиля привели в кабинет два гуляма, которые немедленно удалились с почтительными поклонами. Выглядел ибн-ага изрядно напуганным и обеспокоенным и очевидно не понимал, зачем он мог так срочно понадобиться досточтимому ибн-амиру, чтобы вытаскивать его из мягкой постели прямо среди ночи. Однако вдаваться в объяснения Шаир вовсе не был настроен.

— Мир и покой тебе, о Джамиль ибн-Вахид!

— И тебе, владыка моего разума! Готов повиноваться!

Шаир велел посетителю усесться и спросил:

— Думаю, излишне спрашивать навя молодого и с памятью, подобной резвой лошади-трехлетке, помнит ли он столь недавнее происшествие. И все же, помнишь ли ты одно из наших поэтических собраний, где мы обсуждали бин-амиру шаярского амирата, в беседу о которой ты внес значительную лепту?

Джамиль поклонился и ответил:

— Действительно, мне бы следовало оказаться кем-то иным, чтобы ответить "не помню", Шаир-бек!

— Что ж, раз ты помнишь обстоятельства той беседы, можешь вспомнить и иное: от кого и каким путем узнал ты рассказанную тобою пренеприятную историю, вызвавшую столь сильное возмущение собравшихся?

Живой ум ибн-амира мог многое почерпнуть из читанных им некогда книг, и оттуда он некогда составил себе представление о том, что следует делать, допрашивая свидетеля: сперва дай ему как следует припомнить обстоятельства, а уж после задавай вопросы. И не забудь усладить уши навя достойной похвалой, дабы отвечал он тебе с большей охотой — не со страхом перед тобой, но с душевным расположением.

— История сия коснулась моих ушей, когда брат моей матери Фаиз ибн-Парвиз, да проживет он больше ста лет, вернулся из поездки в Шаярский амират, где общался с навями исключительно достойными и благородными, так что им следует верить!

— А кто именно рассказал сию историю твоему достойному дядюшке, ты не запомнил?

— Боюсь, дядя не упоминал конкретных имен, Шаир-бек.

— Что ж, хорошо, — со вздохом ответил ибн-амир, не став скрывать своей досады, что не удалось сразу выяснить все обстоятельства. — Премного благодарю тебя, достойный Джамиль-ага, можешь идти, у меня больше нет вопросов.