Любимчик богов

Очнулся уже в своей постели. Травница Варвара сопела на лавке рядом, а рядом на табурете сидела девчонка лет двенадцати.

Стоило ему открыть глаза, как девочка метнулась к бабке, и стала трясти её за плечо.

— Бабушка Варвара, бабушка Варвара, проснулся он.

— Да не тряси меня, ужо всю душу вытрясешь. — Женщина опустила ноги на пол, села и накинув платок на голову, посмотрела на пациента.

— Глазки, я смотрю, чистые, испарины нет... Попьёшь вон на столе в бутылке оставила отвар. По стакану кажно утро.

С чем и отбыла по своим делам, оставив после себя тонкий запах сушёных трав и бутылочку с лекарством.

А Горыня, не торопясь сел на кровати и первым делом проверил руку, которая была вполне нормального цвета, и рану на ноге, которой просто не нашёл. Затем, прополоскал рот настойкой, глотнул, и скривившись от горечи, стал прибирать в доме. Лишь наведя в доме порядок, вымылся и надев чистую одежду, пошёл к кузнецу прихватив оба револьвера.

В кузне уже стоял дым коромыслом, а подмастерья и ученики бегали словно ошпаренные. Сам Лукьян, стоя возле кузни, перебирал инструменты, а увидев Горыню, широко улыбнулся и сразу предупредил.

— Если по делу — говори, а если так пришёл, то вечером заходи. Вечерять будем, и по чарке пропустим.

— Я по делу. — Горыня выложил на стол револьверы.

— Добрая работа. — Кузнец взвёл и спустил курок, крутанул барабан, слушая как щёлкает трещотка, и вопросительно поднял взгляд.

— Нужно сделать самовзвод. Ну, чтобы когда крючок нажимаешь, курок сам взводился, и соскакивал на капсюль.

— Я знаю, что такое самовзвод. — Лукьян усмехнулся. — Зачем тебе эта господская забава?

— Как сделаешь — покажу, что вовсе не забава. — Горыня улыбнулся. — Очень мне этого самовзвода там, у разбойничков не хватало.

— Сделаю. — Кузнец кивнул. — Сегодня уж не успею, а завтра займусь. Так что, придёшь вечерять? Как солнце сядет, так мы садимся.

— Приду. — Горыня благодарно прижал ладонь к груди и поклонился.

К моменту когда револьверы были готовы, сельский скорняк уже сшил две кожаных набедренных кобуры, и Горыня потратил почти сотню патронов пристреливая оружие сначала стоя, потом в движении, и наконец, попробовал стрелять с двух рук. Из-за тугих взводов получалось не очень хорошо, но на короткой дистанции преимущество двух стволов могло быть решающим. Ещё в прошлой жизни Константин был высококлассным стрелком, и участвовал в соревнованиях по скоростной стрельбе. Тогда у него, правда, были куда более удобные автоматические пистолеты, но и с револьверами тоже можно было многое сделать.

Ещё Горыня сходил к местной мастерице, и та буквально за два дня сшила ему пару удобных штанов, с карманами в нужных местах, и длиннополый пиджак, не пожалев тёмно синего голландского сукна, а на подкладку голубого ханьского шёлка.

Через три дня, когда вся деревня разморенная жарким солнцем вяло копошилась по своим делам, в село вошёл большой отряд воинов, под квадратным флагом с вздыбленным медведем. Все были хорошо одеты, в чистое и почти однообразное обмундирование, а на груди красовались полированные нагрудники. Возглавлял процессию молодой мужчина с лихо заломленной шапкой. К нему и подскочил староста, поймав коня за повод, и рассыпаясь в величаниях.

— Ты Афанасий Егорыч, давай сразу к столу, и воев своих приглашай. А там уж и баньку натопят.

— Некогда мне в баньках рассиживать. — Лениво растягивая слова произнёс княжич. — Тятька наказал другим днём быть обратно, так что глянем на твоё чудо дивное, коли не обманул, и повезём в Медведевск.

— Дак не получится другим днём. — Староста ухмыльнулся. — Мы тут немного татей побили...

— Каких татей? — Сын князя Медведева нахмурился.

— Так банду Черного, как есть всю положили. Самих людишек вон в тот сарай определили. Никифор их нетленным заклятием покрыл, а товар и прочее, у меня во дворе. Только там, кроме казны и брать-то нечего. Погнило всё. Ну вот только если оружье.

— Казна — хорошо. — Афанасий оживился. — А как же так, вы всю ватагу смогли? — Он легко спрыгнул с лошади, и пошёл к сараю, где сложили тела бандитов.

— Да не мы сами. — Староста семеня следом вздохнул. — Дурачок деревенский. Ну бывший дурачок. Вылечил его Никифор. Так он и упыря того, и банду всю один приморил.

— Да как такое можно! — Возмутился шедший следом мужчина с сединой в волосах, и в богатых мягких сапожках алого цвета. — Чтобы один, да всю ватагу?

— А упыря значит можно с двух ударов? — Ехидно спросил Аким. — Вона топор в колоде торчит. Полюбуйся.

Тысячник в подчинении которого были сотни 'особого ряда' развернулся к столбу рядом с которым лежала пиленная колода. На колоде воткнутый углом торчал топор замятым лезвием вверх. Легко выдернув железку из колоды, тысячник молча осмотрел исковерканный металл и покачал головой.

— И где же молодец этот? Очень мне на него посмотреть хочется.

— Так послали уже, Савва Панкратьич.

Когда гости вышли из сарая, туда сразу же зашли трое воинов, и принялись составлять опись разбойников, сверяясь с розыскными листами. За прошедшие дни, жители деревни съездили к бывшему лагерю, и вывезли всё что можно было вывезти и представляло хотя бы гипотетическую ценность а кроме того прихватили все найденные тела вместе с колдуньей.

Когда Горыня пришёл на площадь, с телами почти покончили и разбирались с горой барахла, и деньгами в трёх окованных железом сундучках. Монеты уже разложили по кучкам, и сейчас тысячник и староста громко обсуждали долю веси в добытых богатствах. Оба спорщика вспоминали какие-то указы, и уряды, переходя временами на личности, но было заметно, что торг доставляет обоим настоящее удовольствие.

Никифор, подошедший чуть раньше в празднике не участвовал, а сидел в тени под раскидистой вишней, и спокойно смотрел на суетящихся вокруг деревенских жителей и воинов князя. К нему и подсел Горыня.

— Это надолго? — Он кивнул в сторону спорщиков.

— Нет. Всё уже решено Перуновой Правдой. Тебе треть серебра, да всё оружие, что с бандитов добыл. Да рухлядью мягкой половина. За Чёрного тебе по листу розыскному десять серебряных, да за ведьму пятнадцать. А остальные по гривне — всего сорок пять. Ещё за упыря двадцать гривен, но из них половину общине. Оружие у тебя выкупят ещё за сто золотых, хоть и дёшево, но не торгуйся. Этот прибыток дружине пойдёт. Да не в казну а в братину7.

— Да не нужны мне эти тряпки. — Горыня вздохнул.

— Да уж конечно. — Ведун усмехнулся. — Купно с частью казны у тебя триста пятьдесят серебряных. Таких богатеев в нашем уезде всего трое. Князь, братья Шуйкины, да Антип Горлов...

Разговор прервал молодой боярин ставший перед Горыней.

— Так ты, тот самый воин?

Горыня встал.

— Если о банде и упыре, то да.

— Обращайся ко мне князь, холоп!

Горыня в ответ глянул на Никифора и увидев как тот едва заметно отрицательно качнул головой, снова посмотрел на боярина.

— Князь у веси Медведев, да и тому я присягу не давал. И не холоп я тебе. Звать меня Горыня, хочешь поговорить, обращайся нормально.

— Да я... — Афанасий Медведев вскинул хлыст, и на подставленной руке Горыни заалела кровавая полоса. И в ту же секунду в лоб боярину упёрся ствол револьвера.

— Назови мне хотя бы одну причину, почему мне не спустить курок.

Те воины, которые стояли рядом, двинулись было на помощь, но остановились глядя в зрачок другого револьвера.

— Охолони. — Тысячник ничуть не смущаясь направленного на него револьвера, подошёл и руками опустил стволы к земле. — Княжич конечно неправ, но и тыкать в него оружием не след. Посиди-ка отдохни.

С этими словами, Савва отвёл сына князя в сторону.

— Говорил мне твой отец, что умишка ты не нажил, но вот совсем дураком не казался. — Тысячник, воевавший с князем ещё на порубежье, вздохнул. — Ты видел, как он вынимал скорострел? И я не видел. Только мелькнула рука и всё. А я много чего повидал. Такой воин десятка дружинного стоит, и я разменяю любой из них на этого Горыню. Ты перед ним стелиться должен, как батюшка твой перед воями Перуновой сотни. Знаешь, что государь наш, Михаил Елисеевич сам подносит чарку воям, что отличились в бою? Сам подносит и зазорным не считает. Потому как они в землю ложатся за Русь. А ты его холопом кличешь. Ну не стал он перед тобой шапку ломать. Да и не должен по правде-то. А теперь что? Обиду ты ему нанёс кровную. За такое не деньгами берут — кровью.

— Ништо. — Всё еще бледный от злости на собственный страх княжич скривил тонкие губы в усмешке. — Золотой кину — утрётся и благодарить будет.

— Дурак ты, княжич. Так я батюшке нашему и доложу. Дурак мол сын твой родный. Дурак и к воинской службе негодный. Тот, кто в одиночку взял банду из двадцати лихих людишек, деньгам счёт не ведёт. У него свой счёт. Они вместе с Марой наособицу считают. Давай, иди, сунь ему золото. Посмотрю я на то, что он тебе скажет. Говорю тебе, если есть у тебя хоть что-то в голове, поди и повинись перед ним. Повинись, и проси его быть тебе наставником. Коли согласится — значит тебя Перун-Батюшка в лоб при рождении поцеловал. А не согласится, тоже невелика беда. Хоть зла не затаит.

— Да я...

— Ты, ты. — Савва устало кивнул. — Делай, как знаешь, а я без этого Горыни в обратный путь не двинусь. Буду жить тут хоть год хоть два, но к себе в сотню переманю.

С этими словами тысячник двинулся наводить порядок в приданом подразделении, а княжич, послонявшись по площади, плюнул на всё и пошёл к старосте за стол.

Когда всё что нужно было увезти улеглось на повозках, воины пошли в баню, а тысячник побродив по деревне, подошёл к Горыниному дому.

— Проходи, не стой. — Хозяин дома коловший дрова качнул головой на скамейку. — Садись, сейчас баню догрею, и пойдём попаримся.

Через час, вдоволь напарившись в выскобленной до белого цвета бане, они сидели в полотняных рубахах и пили клюквенную настойку, закусывая жареным мясом и соленостями.

— Да, а баня у тебя, просто царская. — Тысячник покачал головой. — Чисто, аж входить боязно.

— Так грязная баня это же вообще глупость. — Горыня усмехнулся и разлил по новой. — А я всё жду, когда ты меня сватать начнёшь. Ведь не в баньке попариться пришёл?

— В такой баньке попариться — праздник, но ты прав, Горыня. Нужда у меня до тебя есть. — Савва бодро дохрустел огурчиком, и вытерев мокрое от пота лицо рушником, продолжил. — Дела у нас нынче такие. На западной границе, собирает войска король Сигизмунд. В помощь ему уже идут войска короля Наполеона третьего, и других прочих. И придут они, как сам понимаешь, не подарки раздавать. Государь собирает армию, и наш князь назначен командующим армии, которая будет закрывать юго-запад. Аустрия да оттоманцы. Так что вся турецкая орда, аустрийцы, да германцы, все будут наши. Хан польский по слухам призвал в армию больше трёх сотен кромешников...

— Это ещё кто?

— Те, кто таскает существ из-за кромки. — Пояснил тысячник. — Потому и кромешниками кличут. Упырь, которого ты завалил тоже оттуда. Бывает, прорываются сами, но в основном, колдовство чёрное. Тварей этих конечно немного, но бывает, что и один целой сотни стоит. Сами европцы лезут редко, но насылают тварей разных, упырей там, навок, умрунов. От того и стоит в каждом уезде Перунова сотня. Где-то поспокойнее, как в Сибири, а где-то каждый день сеча, как на западных границах. Кромешников конечно ловим, да на кол сажаем, но не переводятся. — Тысячник вздохнул и почесал ветвистый шрам на левом плече. — Извести бы колдунов этих под корень, да руки коротки. Их в германских землях, да у галлов учат, а первейшие академии колдовские у испанцев да италийцев. И простой народ от этой нечести обороняют ведуны наши, да воины земли русской.

Так что не на гульбище зову. На смертный бой, где мы по одну сторону, а они по другую. И пока мы их не одолеем, не будет покоя. Всё одно пакостить будут.

— Да я как бы и не против, только вот что объясни мне. Кем буду я? Солдатом? Так это мне не интересно. Чтобы мною командовал какой-нибудь... ну вроде вот этого боярина, или как он называется. Знаешь же, что хороший командир это половина победы. А вот так, ложиться в землю, из-за глупости чей-то...

— Я-то знаю. — Савва усмехнулся. А вот откуда ты это знаешь?

— Так воинская деревня-то. — Горыня улыбнулся в ответ. — Только и разговоров на празднике где кто служил и что там было. Тут почитай любой малец, малый строевой устав расскажет без запинки.

— Это да. — Тысячник кивнул. — Ну а сам-то кем хочешь быть?

— Так не знаю я толком, ни как война идёт, ни как тварей этих убивают. Разговоры — разговорами, но и собственное представление нужно тоже иметь. Вот коли вольным стрелком...

— А потянешь весь приклад? Дорогонько-то будет все за свой счёт брать. — Савва покачал головой. — Там в серебряный только и уложишься.

— Конь у меня есть, оружие... Ну ружьё ещё прикупить, да какую-никакую защиту, чтобы хотя бы грудь прикрыло.

— А, да. Ты же за банду виру свою имеешь. — Вспомнил Савва. — Да, там денег чтобы полк свой собрать хватит. Но смотри, в вольных, могут потребовать испытания, а княжич наверняка подсуетится и сунет опытного бойца, чтобы тот заломал тебя, как бы ненароком. И убивать тебе поединщика никак нельзя. Сразу людей против себя поставишь.

— Ладно, на месте посмотрим. — Горыня кивнул. — Есть еще, что мне знать нужно?

— Ну, как... — Тысячник задумался на несколько секунд. — Вольные обычно в отрядах за пластунов, да доглядов. Народ там разный, но своих в обиду не дают. В Перуновой сотне их половина, но те наособицу стоят. Вои из первейших, и в сече самым остриём идут. А кто в строевых сотнях, так те стрелками, да пушкарями обыкновенно. Ну и конечно летуны...

— Летуны? — Переспросил Горыня.

— Ну, да. Летуны. — Савва улыбнулся. — Те, кто в пузырях, летает. Отчаянный народец, но дружный. Да все с княжьего подворья харчуются, да в одеждах шелковых, что с Желтороссии везут. Есть ещё догляды княжьи. Ну, так про них и не узнаешь, пока в порубе у Князя не окажешься.

Просидели с Саавой почти до утра, а с рассветом, Горыня начал сборы. Он с самого начала предполагал, что может и не задержаться в селе, но вот так, сразу срываться конечно не планировал. Хотя может оно и к лучшему. Хозяйства особого не нажил, и собираться толком было нечего. Одел под рубаху медальон который назначил своим талисманом в этом мире, прихватил личные вещи, деньги в трёх мешках из толстой кожи, почистил и смазал револьверы, надел сшитый по его рисунку патронташ, и поверх всего накинул длиннополый пиджак из голландского сукна, тоже пошитый мастерицами Сосновки. Не хватало только широкополой шляпы, чтобы закончить образ.

Дом он отдал тётке Анастасье, с трудом уговорив её на переезд из крошечного домишки с протекающей крышей.

Седлать лошадь он уже более-менее научился, и взгромоздив на Обжору мешки со скарбом и деньгами, повёл в поводу к площади.

На этот раз там собралась практически вся деревня. Провожали трёх молодых воинов уходивших в войско князя по набору, и вокруг разодетых в яркие ткани воинов крутился вихрь из девок, тёток, мамок и детей. Люди заходили в храм Перуна группами и по одному, и буквально через минуту выходили, оставив небесному владыке подношение. В основном дарили деньги — горсть медных иногда железных монет, мастерицы — свои изделия, а воины — что-то добытое с врага.

В большой и светлый храм, с высоким куполом, и стрельчатыми окнами забранными тонким 'хрустальным' стеклом, Горыня вошел без трепета, и спокойно, как хороший офицер входит в кабинет генерала. То есть понимает — всегда найдется, за что его взгреть, но косяков особых нет, и потому, душа спокойна.

Никифор, встретивший его у входа, молча протянул чашу вырезанную из дерева, и качнул головой, в сторону стоявшей в глубине храма статуи. Там, на длинных полках вокруг идола уже стояли рядами такие же чаши. Принятое богами исчезало, а то, что оставалось в чашах, делилось между весью, и храмом Перуна в Медведевске.

Горыня ссыпал в чашу медные чешуйки своего предшественника по телу, и ту серебряную монету, что нашёл в доме. Добавил от себя ещё пять монет, и уже понёс, чтобы поставить на полку, когда вдруг остановился.

Сердцем понимая, что не серебро нужно Перуну, подошёл ближе к статуе, и вгляделся в черты лица, исполненные талантливым резчиком из древесины столетнего дуба.

Перун в Сосновском храме был похож не на гневного карающего бога, а на чуть усталого, но внимательного родителя, с едва заметной полуулыбкой смотрящего на своих детей.

Ссыпав деньги в горсть и спрятав в карман, Горыня поставил чашу перед статуей, и полоснув по ладони ножом, сжал руку в кулак.

Когда в чаше набралось примерно полстакана, перехватил рану куском чистой тряпки которая лежала в кармане именно та этот случай, и поднял свой дар.

— Прими Перун — батюшка.

Резкая вспышка ударила по глазам словно взрыв световой гранаты, а когда Горыня проморгался, то сквозь зелёное марево, увидел что чаши в руках нет, как нет и пятен крови на сжатом в руке платке.

— В чём клялся-то? Спросил Никифор подошедший сзади.

— Да ни в чём. — Горыня поднялся на ноги, и оглянулся на слегка опешившего ведуна.

— Клятва кровью — серьёзная клятва. Тако вои что идут на смерть за родную землю, призывают Перуново благословение.

— Мне чтобы защищать родную землю не нужно клятв. — Горыня почувствовав, что боль в раненой руке куда-то ушла, размотал платок, и увидел как рана буквально на глазах полностью исчезла. — Я один раз уже поклялся, и уверен, что этого достаточно. А вот подношение сделать... Ну, что я купец, чтобы деньгами кланяться? — Он залез в карман и вытащил приготовленные для дара деньги. — Это вот, возьми для тех, кто нуждается. Можешь в храм отдать, можешь людям. Сам смотри. И вот это, — он достал из другого кармана пять серебряных. — Отдай Тасье. Не могу я ей деньги совать, после того, что она для меня сделала. А хозяйство у неё небогатое. — Он кивнул ведуну и вышел из храма на площадь.