Последние воплощения

Ярость и напор полуживотных внушали невольное уважение. Ворота представляли собой жалкое зрелище, изрубленные и разбитые заклинаниями, обрушившиеся под тяжестью безумцев, утративших страх перед смертью. Стены домов тоже несли на себе многочисленные следы яростного боя, мостовые были все в бурых потёках, но от трупов уже успели избавиться.

Город устоял, заплатив немалую цену за спасение. Хмурые горожане и немногочисленные рабы возились с новыми створками ворот, хотя вряд ли в ближайшее время найдутся безумцы, решившие вновь испытать крепость белых стен.

Воалус медленно шёл по замусоренным улицам, и ему казалось, что город пал перед мощью штурмующих. Нигде не было видно пьяных солдат, пьющих в честь победы и в память о павших сослуживцах. Не плясали уличные танцовщицы, завлекая мужчин томными взглядами в тенета любви. Не было слышно ни музыки, ни стихов, и даже уличные торговцы не торопились расхваливать свой товар, как будто устыдившись своей каждодневной лжи.

А за завоевателя вполне сошёл бы избранный, неспешно шагающий к храму Неназываемого. Сотни и тысячи взглядов неотступно сопровождали его. Каждый встречный склонялся перед ним до земли и спешно уходил в ближайшую подворотню, чтобы присоединиться к безмолвным наблюдателям. Он был сегодня победителем, спасителем и тенью одного из великих покровителей города, но к нему не спешили с лестью и дарами, и не было во взглядах любви и восхищения.

Родной город в который раз предал его.

Прохожие, среди которых было немало знакомых или друзей, не торопились признать Воалуса и пригласить его на выпивку или сыграть в кости. Точно так же, как и сам он, эти люди считали мгновения оставшиеся до заката, когда жуткий труп утратит подобие жизни, влитое в него богом войны. Только немногие уцелевшие псы войны следовали за своим вожаком, такие же безжалостные и кровожадные — но живые.

Жить! Смаковать каждый глоток воздуха и каждое биение сердца! Любить и ненавидеть, сражаться и пьянствовать, просыпаться каждый день с больной головой в постели с очередной незнакомой женщиной. Болеть и страдать, испытывать жажду и холод, просто существовать!

Воалус и не представлял, как ему не хочется покидать этот жестокий мир и свои нелепые страсти. Должно быть, слишком жестоко требовать от человека, чтобы он умирал второй раз за день. Его влекла в храм Неназываемого призрачная надежда на спасение. Ведь один раз ему уже удалось отсрочить окончательную смерть, почему бы не повторить удавшееся.

Сегодня кровожадный бог насытился вволю. Ужасные крики пытаемых на алтарях дикарей, должно быть, можно было услышать с другого конца города. Нескончаемым потоком к храму волокли искалеченных, изуродованных дикарей, всё ещё способных испытать боль под искусными руками жрецов, наполнить всё ещё текущей кровью один из бесчисленных бокалов безжалостного божества.

Воалус шагнул в жаркую, наполненную кислой болью и солёной кровью полутьму храма и внезапно успокоился. В этом мрачном святилище он уже умер один раз — и поднялся, чтобы свершить свою месть. Он оплатил дар бога. Оплатил с лихвой. В эту ночь умерло погубившее его семейство, умерли все его враги и недоброжелатели. В этот день умерли тысячи дикарей — и Воалус был причиной половины этих смертей. Бояться больше нечего, ведь он и так мёртв.

Избранный поднял голову и встретился взглядом с богом. Немногие могли похвастаться тем, что смотрели в эти пылающие глазницы и остались живы. На отвратительном лице состоящей из крови и огня твари появилась улыбка, предвещающая смерть и немыслимые муки святотатцу, но страх остался где-то далеко, за гранью прошлой жизни. Воалус с ненавистью смотрел на последнего из своих врагов, в отличие от простых смертных недоступного для мести. Сейчас он не мог понять, отчего это гнусное чудовище кормят и ублажают, откуда берутся эти страх и преклонение в душах самых могущественных и просвещенных людей мира.

— Я отрекаюсь от тебя, — почти неслышно вытолкнули сухие губы мёртвого воина. — Именем своим и властью всех сил, коими владею, проклинаю тебя, и обрекаю на голод и забвение.

И тварь захохотала так, что храм задрожал до самого основания. Со стен сыпались украшения, бесчисленные кубки с кровью содрогались и раскачивались, расплёскивая драгоценную жидкость по грязному полу. Пламя в очагах и светильниках яростно металась и плевалось искрами.

В храме сразу стало свободнее — самые малодушные из посетителей в ужасе сбежали, а храбрые пали лицами в напоённую кровью грязь, не желая привлекать внимание божества. Жрецы засуетились ещё старательнее, спешно добивая тех рабов, что уже не так вдохновенно вопили, и заменяя их свежими жертвами. Три высших жреца, стоящих в центре святилища, у главного алтаря, распахнули свои одеяния и плеснули по черпаку какой-то дымящейся дряни себе на грудь. Их дружный вой мало напоминал молитву, но явно пришёлся по душе Неназываемому — божество перевело взор на своих служителей и принялось жадно хлебать из кубков, загромоздивших главный алтарь.

— Хватит! — взревел взбешенный Воалус. — Сгинь, тварь, и не смей вновь являться среди людей!

Священное оружие описало дугу и обрушилось на ближайшую печь. С грохотом рухнула кладка, во все стороны брызнули осколки закопчённых кирпичей и торжествующий вой освобождённого пламени перекрыл вопли покалеченных и обожжённых.

Никто не смел заступить дорогу обезумевшему избранному. Лишь не успевшие убраться с дороги пытались защититься сталью и магией — с успехом не большим, чем варвары днём. Кровавое марево дрожало перед глазами воина, тяжеленное оружие невесомым прутиком ходило в руках, разрушая храм.

Внезапная острая боль в груди привела Воалуса в чувство. Он стоял прямо перед кровавым божеством в полуразрушенном храме. Огонь из разбитых очагов расползался по обломкам, со стонами расползались изувеченные рабы и последние из верующих. Лишь несколько жрецов пытались бороться с пожаром, но их магия, предназначенная для пыток и убийства, ничего не могла противопоставить стихии разрушения.

Двое других избранных, точнее, два жалких обрубка людей безжизненно распластались перед алтарём, лишённые животворных ножей в сердце. И прямо сейчас такой же нож, как живой, шевелился в сердце Воалуса, пытаясь освободиться и вернуться в требовательно протянутую лапищу Неназываемого.

Атлант изо всех сил вцепился в рукоять ножа, не желая расставаться хотя бы с таким подобием жизни. Всей его чудовищной силы не хватало, чтобы удержать в себе зачарованное оружие. Священный меч безвредно проходил через божество, не в силах нанести рану безжалостному врагу.

Воалус застыл перед безмятежно улыбающимся божеством, проклиная тварь, даже сейчас смакующую его страдания. Прогрохотал по грязному полу ненужный меч, но даже двумя руками было невозможно удержать стремящийся к хозяину нож.

— Будь проклят небесами и морем, до последней вуали Забвения, — прохрипел атлант, уже понимая, что проиграл последнюю схватку. — Но если мне суждено сдохнуть, я сделаю это сам!

Сильные руки воина напряглись и резко рванули рукоять в сторону. Короткий хруст — и боль покинула тело. Воалус почти минуту ожидал смерти, прежде чем осмелился взглянуть на зажатый в руках трофей. Рукоять. Обычная, затёртая многими руками рукоять ножа, с жалким обломком блестящего лезвия. Всё остальное так и осталось в сердце, и ослабевшее биение поддерживало иллюзию жизни в теле мёртвого атланта.

Глубинная дрожь прошла через тело Воалуса. То магические часы с башни Огненной Чаши оповестили всех магов города, что вечерний круг крови завершился, сменившись кругом благоухающих теней.

Он всё ещё жив! С невнятным воплем воин подхватил свой меч и со всей силой ненависти обрушил тусклое лезвие на главный алтарь. Меч хрустнул и разлетелся стальным крошевом, но трещины уже зазмеились по полированной мраморной поверхности, покатились священные бокалы и жаровни.

Гигантская фигура Неназываемого утратила чёткость, постепенно расплываясь, шагнула навстречу святотатцу, протягивая огромную ладонь, способную раздавить человека, как муху.

Воалус со всей силой отчаянья обрушился на повреждённый алтарь, израненными руками хватаясь за глубокие трещины, расшатывая неподатливый камень. В миг, когда обжигающая ладонь уже почти коснулась человека, трещина, наконец подалась, почти беззвучно разделяя полированный камень на отдельные валуны.

Горячая кровь пролилась на атланта, выкупав его с ног до головы. Воалус, обессилев, лежал на неудобных камнях, глядя, как кровь отделяется от огня, и всё это утрачивает всякое подобие грозной фигуры Неназываемого.

Несколько минут спустя воин выбрался из руин храма, гонимый разгорающимся пожаром. Перед ним лежал родной город, город страданий и предательства, наслаждений и магии. Проклятый город, ждущий завоевания.

Единственное, что сейчас тревожило Воалуса — это странности Неназываемого. Его откровенная, победная улыбка, мелькнувшая на жестоком лице перед разрушением алтаря.

Тёмный лес пел нескончаемую песню жизни. Шевелились под лёгким ветерком кроны деревьев, перекрикивались ночные животные, шелестела трава.

Для пронзительно-зелёных глаз Юги тьмы не существовало. Всё сияло жизнью, переливалось и мерцало, освещая всё для жрицы жизни не хуже, чем в ярый полдень. Ночью было ещё тяжелее, чем днём, когда свет солнца и яркие дневные цвета отчасти скрывали биения жизни, позволяя хотя бы ненадолго забыть о проклятом городе и смертоносном даре богини жизни.

А как всё удачно начиналось! Как радовалась новообретённой силе Юги, без устали шагая под благословенной тенью леса! Самый свирепый зверь отступал, не смея потревожить жриц жизни, а сочные плоды сами просились в руки, как будто крича о своей сладости или предупреждая о яде внутри себя.

С каким почтением приняло могущественных путниц маленькое мирное племя. И здесь маленькая жрица Аттами установила новый алтарь своей цветущей богини, и исцеляла больных, и учила преемниц женским премудростям и магии жизни. А когда пришёл её срок — легко разрешилась от бремени под заботливыми руками цветочной богини — и в тот же день ушла в дом молодого влюблённого охотника.

Если бы кто сказал Юги, что женщина из проклятого города так легко приживётся в племени, она решила б, что злой дух украл разум у такого провидца. Но Аттами как будто возвратилась домой. Занимала почётное место на посиделках матерей, командовала тремя ученицами, и магией атлантов ткала дивные шкуры неубитых зверей и безошибочно находила заблудившихся детей. А муж её, красавец Шур, даже не стал брать вторую жену, всю любовь уделяя единственной.

Юги же, как водится, досталась только тухлая рыба. Единственный мужчина, чьим ухаживаниям она здесь уступила, умер, напитавшись ядом её тела, даже не успев завершить начатого. После того для неё не нашлось ни одной хижины, и только недавно Аттами упросила своего мужа и нескольких его приятелей поставить ещё одну хижину возле алтаря, ведь даже те, что приходили к Юги за лечением, не желали спать возле бабы-яды.

Когда она впервые услышала это прозвище, то несколько дней плакала в лесу, прогоняя от себя всех просителей, и даже хотела уйти из племени и поселиться отдельно. Позже смирилась, и уже не злилась, когда её просили помочиться на острия копий перед охотой на опасного зверя, и смирилась с тем, что её ставят первой перед воинами, когда соседние племена приходят с набегом.

Юги смирилась, хотя никогда не желала для себя участи воин-бабы, вечной ядовитой жрицы, от которой шарахаются собственные ученицы, ставшие жрицами только до родов. Всё равно родного племени у холодного моря, что катило тяжёлые волны в её снах, больше не существовало.

Вышла луна, осветившая пустующий сегодня алтарь, и жрице стало легче. Серебряный свет напомнил о снегах далёкой родины и о серебряной чешуе рыбы, которую местные не ловили, и не смели даже попробовать, когда Юги сопутствовала удача у ближней реки.

Бесшумно, чтобы не побеспокоить других женщин, спящих в соседней хижине, Юги зашла в свою и вынесла годовалого ребёнка. Туми, дочь старшей сестры, названная в память о матери. Дитя улыбалось и махало ручками.

— Только ты меня любишь, — улыбнулась сквозь слёзы девушка. — Лишь ты не умрёшь от моих поцелуев и молока.

Туми немедленно ухватилась за грудь тётки.

— Ты уже большая девочка, пора бы есть как все дети. Хочешь разжую тебе мяса?

Дитя упрямо пыталось содрать с приёмной матери верхнюю накидку.

— Ну, как хочешь.

Юги, не оборачиваясь, подобрала камешек и запустила в кусты за спиной. С треском сухих веток и обиженным ворчанием, что-то массивное быстро удалилось. Конечно, опять Арх, её единственный неуёмный поклонник. Могучий, ростом почти что с саму жрицу, и слишком тупой, чтобы понять её опасность.

Юги сбросила накидку и прижала ребёнка к набухшей груди. Луна улыбалась сверху, и жрица улыбалась ей в ответ, ощущая редкое для себя, пронзительное наслаждение. В такие моменты можно помечтать, представить, что это её собственный ребёнок, а вскоре придёт с богатой добычей муж, и увлечёт в темноту хижины, а утром будут улыбки подруг и ворчание разбуженных ночным шумом соседей... Главное — не обращать внимания на возбуждённое сопение Арха в кустах.

Воалус вновь стоял у окна, тоскливо глядя на грязные улицы последнего города. Что-то угасло в сердцах атлантов, нечто очень важное, то ли задутое безумной бурей ярости дикарей, то ли задохнувшееся под тяжкой дланью повелителя города.

Не кричали торговцы, не читали стихи поэты, и даже пьяные гуляки не спешили с весёлыми песнями и никто не подгонял ленивых рабов, неспешно моющих улицы. Город замер, затаился, пропитанный страхом и затаённой ненавистью, не теми яркими, бурными, направленными на обезумевших варваров, а глухими, тусклыми, как вся полужизнь Воалуса.

Захватить власть в сияющих стенах оказалось на удивление просто. Он объявил себя правителем — и все согласились. Потребовал роскоши, лучших явств и прекраснейших женщин — и ни в чём не имел отказа. Но никто не желал по своей воле общаться с захватившим власть чудовищем, и не было никого, кто пытался бы побороть его смертную тоску.

Ни богатство, ни власть, ни женщины не интересовали мертвеца. Как будто саму радость жизни выкрал у него подлый демон, оставив лишь смутное, неосознанное желание. И с недавних пор Воалус знал, чего жаждет его мёртвая плоть.

Об этом рассказал испросивший аудиенции жрец Неназываемого. Мерзкий служитель предложил возобновить жертвоприношения, на сей раз посвятив их правителю города, коль уж безжалостное божество избрало его своим воплощением. Кровь, боль и смерть — вот пища богов, без которых теперь не обойтись и воплощению.

Воалус разделался со жрецом — но жаркое наслаждение, испытанное при этом, подтверждало правоту жертвы.

А затем была долгая и безнадёжная борьба с самим собой, с собственной животной сущностью, жаждущей и требующей, не признавая никаких аргументов трезвого разума. И были серые дни и красные ночи, когда зверь вырывался и взимал кровавую дань с города.