Последние воплощения

Последние воплощения

Город притих и затаился, как утихает лес перед бурей. Опустели дома наслаждений и площади утончённого искусства. Пуст был и рынок, обычно не прекращающий торговли даже ночью. С башни Огненной Чаши убрали негасимое пламя, и в переулках было непривычно темно. Непривычно грязными были улицы, чей гладкий камень обычно с утра драился покорными пустоглазыми рабами. Ныне часть рабов были за стенами, а часть выла и бесновалась в своих загонах, заставляя надсмотрщиков потеть и с удвоенной бдительностью проверять ограды и запоры.

Ослепительно-белые здания как всегда рассыпали радужные блики, и город казался светящимся, как только извлечённая из раковины жемчужина. Должно быть, впервые за два столетия не нашлось никого, желающего полюбоваться городом в лучах заходящего солнца. Местные жители сами не отказались бы на некоторое время забраться в раковину, а те, кто пришёл выставить счёт, сравнивали этот город не с жемчужиной, а с побелевшей на солнце костью, и жаждали сокрушить сияющие стены.

Не раз уже поднимались волной ярости лесные дикари, едва научившиеся пользоваться деревом и камнем и доведённые до отчаянья произволом горожан — но сталь и чары сияющих стен взимали свою дань, и светлокожие темноволосые туземцы вновь смирялись на поколение — два, лишь безнадёжно упрашивая своих жалких божков обрушить все кары мира на златовласых смуглолицых демонов с безумными яркими глазами.

Вчера войско атлантов впервые испытало горечь поражения, впервые древняя сталь ударила — и была отражена такой же сталью, впервые боевая магия хлестнула — и не смогла сокрушить противника. А затем ряды туземцев сошлись — и лишь единицы из сотен смогли вновь пробиться к сияющим стенам. И ночь истекала ненавистью за сияющими стенами, а утончённые поэты рядом с жирными торговцами обрушивали камни и заклинания на орду дикарей, вновь и вновь пытающуюся захлестнуть собой вершины испятнанных кровью и копотью стен. И благородная древняя кровь в одних лужах смешивалась с кровью рабов — полуживотных, и цвет был одинаковым, и одинаковая боль читалась на мёртвых лицах.

В этот раз варваров вели в бой полукровки — не признанные отцами и проклятые матерьми, плоды насилия и беспечности. С кожей и волосами разных цветов, но с яркими и безжалостными глазами, выдававшими в них наследников волшебного народа. Это об их неуклюжее волшебство и сокрушительную ненависть разбились все попытки городских магов. Это их краденая сталь пробивала доспехи и защитные сферы могучих воителей и мудрых полководцев. Это их коварный ум расстроил все проверенные временем боевые тактики и ловушки, их стальная воля объединила и удержала разрозненные враждующие племена.

Пришёл судный день единственного уцелевшего после потопа города атлантов, и семена своей гибели они заронили сами. И в этот миг все ещё не утратившие присутствие духа обратились к последним силам, способным даровать спасение — к богам, почти забытым просвещённым народом. И это были отнюдь не боги торговли или поэзии.

Два самых величественных храма находились в разных концах города — ведь посвящены они были противоположным силам, но удивительно похоже звучали слова молитв и эхом отзывались стоны лежащих на алтарях.

Святилище Неназываемого, бога смерти и разрушений было переполнено воинами. Головорезы, в своё время не пожелавшие пройти посвящение, теперь суетливо вертелись у огромной печи, куда потный жрец один за другим, как пирожки, метал железные ошейники. Те, кто способен был выдержать трёхвздоховую песню боли, прежде, чем прыгнуть в холодный бассейн, щеголяли полосами сожжённой кожи на шее и гордо называли себя "псами войны". И пусть настоящие бойцы презирали "шакалов", кратковременной болью плативших за примитивное боевое искусство и бесстрашие на поле боя, но для тех, кто никогда не интересовался оружием, такое посвящение было единственным шансом уцелеть в битве.

Спешно обновлялись украшения храма, изготовляющиеся традиционно из костей врагов и пришедшего в негодность оружия. Хрипло орали и роняли помёт стервятники, священные птицы войны, потревоженные на своих высотных насестах, но интерес к ним проявляли только те, кого пометило липкой струёй.

Всё внимание присутствующих было обращено на алтарь, где под умелыми руками младших жрецов слабо содрогалось нечто, некогда бывшее человеком, пленником полукровкой, уже через полкруга изощрённой пытки утратившее разум и любые намёки на достоинство. Даже звериные вопли уже сменились едва слышными стонами умирающего животного. Вот по окровавленной плоти прошла последняя судорога — и ожидания были вознаграждены. Кровь жертв в десятках кубков разом вспенилась и выплеснулась на алтарь, туда же ударили огненные струи, сорвавшиеся с мгновенно рассыпавшихся в прах священных светильников.

Посетители дружно рухнули на пол, прижимая лица к грязному полу, не в силах бросить ещё один взгляд на жуткую тварь, сплетенную из крови, изломанных костей и пламени, сейчас величественно развалившуюся на алтаре. На вспомогательных жертвенниках жрецы с удвоенным рвением набросились на своих жертв, вырвав у тех крики боли и проклятья, безуспешно пытаясь умиротворить по своей сути безжалостного бога.

Бесформенная пылающая лапа протянулась и схватила верховного жреца, едва успевшего открыть рот. Со стороны наказание несчастного больше всего напоминало выжимание мокрой тряпки. Брезгливо стряхнув на пол то, что осталось в ладони, чудище соблаговолило заговорить. Против всех ожиданий, это был не яростный рёв, а сухой, скрипучий шёпот, но от него вмиг поднимались дыбом волосы, а по хребту проползал стылый холод, не подвластный окружающей жаре.

— Гнусные личинки! Трусливые гиены, посмевшие вновь приползти за подачкой после столетнего забвения! Среди вас не нашлось ни одного праведника, что сам лёг бы на алтарь и вознёс бы мне хвалу немыслимой болью. Для воплощения вы подготовили мне кровь и плоть рабов! Да будь среди ваших врагов хоть один толковый жрец, я бы предпочёл выслушать его просьбы и вырвать ваши жалкие сердца!

Один из старших жрецов метнулся вперёд и натянул на себя облачение верховного жреца. Это жуткое одеяние было намеренно пропитано едким веществом, обжигающим не хуже огня. Как известно, Неназываемый слышит только слова, подкреплённые болью.

— Хвала тебе, о величайший! Молю тебя, покарай нас, грешных, но пролей стократную чашу гнева на тварей, что беснуются вокруг города. Эти варвары не принимают твоей благодати, моля своих бесполезных божков! Помоги нам сокрушить их, и мы омоем кровью жертв и праведников весь твой храм. Прими мою искупительную жертву и будь милостив с остальными!

Жрец бесстрашно шагнул мимо твари к алтарю, торопливо срывая одежду, сам выпил полную чашу наркотика, обостряющего ощущения и отдался в умелые руки коллег. Всего через несколько минут его дрожащая от боли хвалебная песнь окончательно утратила смысл, перейдя в режущий уши истошный визг.

Нависшее над алтарём чудовище одобрительно кивало, с наслаждением подвывая в самые волнующие моменты.

— Что же, один праведник отыскался. Каждый, кто пойдёт в бой, испытывая боль, будет биться и колдовать с моим благословением. Пусть прольются реки крови! Не убирай далеко эту чашу, червь, кровь праведника имеет изысканный вкус.

Ещё один старший жрец поднял мантию верховного, и попытался объяснить, что этого может оказаться недостаточно. В этот раз Неназываемый выжимал идиота медленно, с наслаждением. Роскошная мантия после вторичной обработки окончательно приняла вид половой тряпки.

Воалус решил, что лучшего шанса может и не представиться. Увлечённые происходящим стражники ослабили бдительность, предоставив предназначенных на заклание рабов на попечение тощего жреца. Правда, были ещё и кандалы, с несложным, но эффективным заклинанием, блокирующим магические способности узника. Этого хватало на то, чтобы полностью обезопасить даже безумных полукровок — но не атланта, заслужившего тройной элементальный жезл в прошлую компанию. Предвидя скорый арест, Воалус подготовил специализированный амулет и спрятал его в... туда, куда никогда и не подумал заглянуть благородный атлант, спешно обыскавший арестанта.

Всего лишь одно, едва слышное слово, отдавшееся гулом в голове — и амулет разрядился, вызвав острую боль в животе и обратив в хаос любые магические связи в радиусе дюжины шагов. Жрец резко дёрнулся, ощутив всплеск сил, но не сумел понять его назначение. Воалус скорчился на грязном полу, захватив потными ладонями цепи на руках и ногах, стараясь как можно тщательнее перекрыть паразитные магические всплески, по которым его можно было обнаружить. Рядом сидевший доселе с остановившимся взглядом пленнник-полукровка встрепенулся и напряжённно уставился на струйки ржавчины, тонкими ручейками высыпающиеся из рук атланта. Смотри, смотри, дикарь, сумеешь повторить трюк — получишь шанс, нет, не на бегство, но хотя бы на достойную смерть.

Дурацкий жрец вновь обернулся к рабам, и на этот раз не поленился подойти поближе. Вряд ли этот палач от храма ожидал увидеть что-нибудь серьёзнее обезумевшего от ужаса самоучки, без всякой надежды пытающегося сломать сторожевое заклятье на кандалах. Вид злобного полукровки, вдохновенно превращающего оковы в ржавчину, легко вывел бы из равновесия и бывалого воина, ну а жалкий прислужник смерти мгновенно впал в панику, мгновенно забыв все боевые заклятья и выронив на пол массивный хлыст.

Пронзительный вопль смертельного ужаса эхом отразился от свода храма, всполошив стервятников, прежде, чем тренированнные руки Воалуса одним движением свернули тощую шею труса. Этот звук перекрыл крики и стоны пытаемых и привлёк внимание всех без исключения. Беглец проклял мерзавца — любой солдат попытался бы справиться с безоружным рабом своими силами, не привлекая особого внимания к своей оплошности. Достаточно было б устранить пару стражников у выхода — а затем родной город скрыл бы и защитил, а смутное время предоставило бы шанс не только выжить, но и отомстить, а ныне весь храм ощетинился оружием.

Воалус остервенело метнулся в одну сторону, затем в другую, нырнул под удар мечом, пнул кого-то под колено. Пока его спасало только то, что на него, в основном, наседали слабосильные щенки, пожелавшие стать псами войны, в то время как серьёзные бойцы предпочли перекрыть выходы и понаблюдать со стороны за охотой молодняка. Рассчитывать на невольного союзника полукровку, не стоило. Если тот не дурак, то освободит как можно больше молодых крепких рабов, пользуясь возникшей суматохой.

Воалус частенько попадал в неприятности — но никогда ещё не был так близок к смерти. Вокруг него бушевала настоящая буря отточенной стали. Щенки заменяли недостаток опыта и умения безмерным энтузиазмом, и только исключительная ловкость и удачливость беглеца пока что позволяли ему обходиться поверхностными ранами. Бить по такой быстрой мишени боевой магией не решились даже эти сопляки.

Прыжок влево — кувырок, шаг назад, уклоняясь от лезвия спереди, пригнуться, пропуская сталь слева — ударить в довольную физиономию локтем, перехватить запястье снизу — поворот всем корпусом (интересно — сломал или вывихнул), пнуть пониже живота ещё одного — ну вот, опять не удалось подхватить оружие. Долго так держаться не смог бы никто. Едкий пот разъедал глаза, горели бесчисленные царапины и порезы, в голове шумело от пока что ещё не существенной потери крови, а всё тело наливалось свинцовой усталостью.

Внезапно шум затих, щенки дружно отшатнулись, глядя куда-то вверх. Воалусу не удалось последовать их примеру, хотя он имел своё представление о том, что может заставить остановиться вкусивших крови юных хищников. Один из нападающих чересчур увлёкся, в пылу беспорядочного размахивания мечом не заметив реакции остальных. Пожалуй, до мальчишки дошло, что он остался один против очень опасного противника, только после того, как беглец перешёл в нападение. Щенок успел сделать только ещё один выпад, прежде, чем его тонкие пальцы на рукояти хрустнули в сильной мужской ладони, и поменявший хозяина клинок нанёс мгновенный завершающий удар, вскрывая глотку мальчишки.

Нечеловечески горячая огромная рука подхватила Воалуса и вознесла вверх, болезненно сжав захрустевшие рёбра. Добытый с таким трудом клинок выпал вниз из пережатой руки. Божество пожелало рассмотреть поближе блоху, вызвавшую такую суматоху в храме.

Воалус не рассчитывал на сочувствие или понимание. С юных лет он был ребёнком улиц, на которого даже собственная мать обращала не больше внимания, чем люди уделяют бродячей собаке. Улицы кормили и одевали, укрепляли тело и разум. Украшенные ритуальными шрамами щёки и кольцо в ухе выдавали его самую нижнюю, четвёртую, касту, одного из очень немногих потомков привезённых из Атлантиды рабов.

После потопа рабами остались только местные дикари, поскольку атлантов осталось слишком мало, чтобы позволить даже небольшой части волшебного народа чистить выгребные ямы. Касты были уравнены — но только на словах. Четвёртая каста жила в нищете и небрежении, вынужденная заниматься самой непритязательной работой.

Уже в пять лет маленький бродяга знал, что его мать любят мужчины совсем не за доброе сердце и ласковые руки, что сам он является пустым местом для взрослых и игрушкой в жестоких играх для детей. В редкие минуты благодушия мать утверждала, что его отец — не то могучий воин, не то богатый торговец, который рано или поздно вспомнит о них и заберёт в свой шикарный дом, но слишком тёмные для атланта волосы мальчика выдавали совсем другое происхождение.

В армии, где всё решали сила рук и мощь чар, Воалус почти забыл о своём низком происхождении. Он был первым среди равных, любимцем командиров и кумиром новобранцев — до тех пор, пока окрестные леса не ощетинились копьями, и войска спешно были возвращены на защиту сияющих стен. А затем эта похотливая сучка из второй касты и её туповатый братец, желающий смыть оскорбление кровью — вряд ли он имел в виду свою. Скорый и неправедный суд, целиком купленный богатым папашей — и вот он в лапе у божественной твари, по своей сути не способной к милосердию. Что ж, жизнь не удалась, так может, хоть смерть удастся обставить с должным шиком.

— Хвала тебе, величайший. Возьми мою жалкую жизнь, но позволь мне вначале усладить тебя смертями врагов. Пусть реки крови текут в твою бездонную глотку, а стоны умирающих ласкают слух. Пусть моя смерть станет для тебя неиссякаемой славой!

Чудовище расхохоталось, ещё больнее сжав его пальцами.

— Я вижу все твои жалкие мыслишки, истинный шакал войны, и знаю, кого именно ты считаешь врагом. Но ты получишь желаемое — и выплатишь долг тем, чем пообещал. Получи моё последнее благословение!

Неизвестно откуда взявшийся во второй лапе Неназываемого кинжал ударил быстрее молнии, по самую рукоять войдя в сердце воина. Тяжёлое тело рухнуло на пол из под самого купола храма.

Воалус задыхался, пытаясь ухватить растрескавшимися губами враз загустевший воздух. От лезвия кинжала по всему телу волнами накатывал смертный холод, перемежающийся с болью. Милосердная смерть всё не приходила, хотя от боли, казалось, вот-вот закипит кровь и глаза выстрелят из черепа, как камни из варварской пращи. Воздух потоком лавы врывался в лёгкие, испепеляя гортань.

Воин с пробитым сердцем медленно поднялся. Тело было вновь послушным и странно лёгким, а боль засевшего между ребер кинжала давала странную силу. Все торопливо отходили с пути избранного, пока он по прямой, как лезвие меча, линии, шёл к своему обидчику, торговцу, чьими стараньями так легко затеряться в толпе рабов. Новое чувство безошибочно указывало ему, где сейчас находится любой из погубившего его семейства.

Торговец не был трусом. Он дождался, пока немёртвый не подойдёт в упор, и ударил мечом прямо в горло, оставив едва заметную отметину. Второй удар не прошёл — стальное лезвие было поймано в полёте и разлетелось, как стекло, под напором холодных пальцев.

Какое это всё-таки наслаждение — медленно разрывать врага голыми руками!

Храм богини жизни с первого взгляда напоминал какую-то безумную оранжерею. Здесь росли самые разные растения, буйно цветя и плодонося вне зависимости от сезона. Жрицам было необходимо только постоянно поливать растения — незримое присутствие богини заменяло им солнце. Здесь равно приветствовались дивные цветы и самый жалкий сорняк, цветущий и благоухающий персик и смертоносный анчар, чьи ядовитые испарения убили бы всё живое в храме за несколько кругов — если бы ему не противодействовала сама сила жизни.

Но сейчас жрицам было не до полива. Богиня была не в восторге от методов жителей последнего города — и собственных жриц в частности, поэтому вызвать её с каждым разом становилось всё труднее.

Когда-то жизни служили молодые и прекрасные беременные женщины, оставлявшие свой сан сразу после рождения ребёнка и только изредка возвращающиеся для того, чтобы вновь разрешиться от благословенного бремени на алтаре к радости богини. Рождённые здесь дети получали божественное благословение и отличались несокрушимым здоровьем и долголетием.

Но власть жриц велика и сладостна, и не каждая готова отдать её добровольно — и сейчас шесть из семи положенных священнослужительниц были мерзкими морщинистыми старухами, чей жизненный путь в несколько раз превзошёл норму, а искалеченные грязным волшебством плоды в их утробах прекращали свой рост и не торопились покидать надёжное убежище спустя положенный срок. Если такой младенец в силу каких-либо обстоятельствв всё-таки появлялся на свет, милосерднее всего было немедленно прервать его существование.

Седьмая жрица была очень красивой девочкой, едва вступившей в пору созревания, но имеющая, тем не менее, все права на почётный сан в силу уже начавшего округляться животика. Об отце своего ребёнка она могла сказать только то, что он был очень груб, пока не появился собственный папа малышки и не свернул шею насильнику.

Сейчас маленькая красавица забилась подальше в кусты и безутешно рыдала, зажимая ушки ладонями, чтобы не слышать того, что происходило на алтаре.

Юная женщина лет шестнадцати, была прочными ремнями закреплена на алтаре и уже не имела сил вырываться и даже кричать. Её обычно красивое лицо было сейчас искажено болью, потому что носимый ею плод ещё не был готов появиться на свет, и только злая магия и грубые руки жриц заставляли его рваться наружу, разрывая что-то внутри матери, снова и снова.

Никого не интересовала судьба роженицы — ведь это была обычная рабыня с севера, каких много, а ребёнок был обречён уже потому, что почти наверняка был полукровкой, что в свете последних событий считалось непростительным преступлением.

Лишь полкруга назад она по-дружески болтала с маленькой жрицей, рассказывая о далёких заснеженных лесах своей родины, о добрых людях своего племени, каждый из которых на голову выше этих злых солдат, любой из которых мог оказаться отцом её ребёнка. У этой девушки было странное короткое имя и удивительные, почти белые длинные волосы, и она была добрее любой из морщинистых злобных старух, вспоминающих о самой младшей из жриц только для какого-нибудь приказа или наказания.

А сейчас дивные волосы роженицы безжизненно свисали с алтаря, а руки злых старух, непрерывно мелькающие с другой стороны были по локоть в чём-то красном. Но ведь это неправильно! Старшая подруга говорила, что это не больно, и крови будет не намного больше, чем тогда... Она ещё была так рада, что выбрали её, что именно её дитя благословит богиня жизни, и ещё сама она будет очень долго далеко от нехороших солдат.

Писк младенца гулким эхом отозвался в храме. Зашевелились цветы, поплыли дивные ароматы и ещё нечто большее, что-то очень могучее, но совсем не опасное пробудилось здесь. Старухи торопливо отвязывали безжизненные конечности матери, чтобы освободить алтарь от неподходящего груза.

Когда тело небрежно скатили и отпихнули в кусты, маленькая жрица подползла к старшей подруге и безутешно зарыдала. Её уже научили чувствовать биение жизни, и теперь она ощущала, как эта пульсация становится всё слабее. Крепкая огрубевшая ладонь рабыни накрыла её ладошку, но сказать подруга уже ничего не могла.

Странное создание, свитое из самых разных цветов, поднялось у алтаря, и жрицы глубоко поклонились, настолько, насколько им позволяли выпирающие животы. Старухи бормотали, о чём-то просили, умоляли, требовали и даже угрожали, но воплощение жизни интересовалось только младенцем, осыпая дитя лепестками и выпевая нежные слова голосом, похожим на шелест трав.

— Соплячку сюда! — рявкнула, наконец, одна из старух, и сразу две жрицы кинулись к младшей, собираясь вытащить девочку из под куста, куда та опять забилась.

При первом же звуке оправдывающегося ребёнка богиня повернулась на голос и с интересом стала рассматривать свою юную жрицу. В суматохе никто не заметил, как кто-то очень аккуратно отвёл виноградные лозы, заменяющие дверь храма и бесшумно скользнул внутрь. Обычно при серьёзных ритуалах на входе дежурило не менее четырёх стражников, но сейчас все были на стенах, и только один должен был охранять святилище.

Девочку поставили перед богиней и тут же принялись ей что-то нашептывать, дёргая, как тряпичную куклу, но маленькая жрица от волнения не могла не произнести ни единого слова. Тогда создание само шагнуло вперёд, и, небрежно отстранив старух, обняло малышку, частично погрузив её в своё ароматное плетёное тело, ласково нашёптывая что-то, как и младенцу на алтаре. Мечущиеся и ругающиеся старухи по прежнему не интересовали цветочную женщину. Казалось, что она вообще не способна воспринять ничего, кроме малышки и хнычущего на алтаре младенца, полностью разделив между ними своё внимание.

Тем не менее, именно богиня первой заметила чужого в храме. Создание проворно подхватило младенца и попятилось в гущу кустов, увлекая с собой девочку. Ветви кустов и деревьев сплелись в непроходимую сеть, ощетинившуюся шипами, будто богиня хотела оградиться от чего-то очень опасного.

Старые жрицы, наконец, умолкли, с недоумением глядя на приготовившееся к защите божество. Они не раз вызывали недовольство и даже раздражение своей покровительницы, были вынуждены мириться с тем, что в последние годы даже не могли с ней общаться без посредницы, но с такой реакцией встречались впервые. Да и что вообще может напугать бессмертное существо, даже не имеющее собственной уязвимой плоти?

Ответ на этот вопрос был дан немедленно, но совсем не так, как хотелось бы жрицам. Старуха, стоящая ближе всех ко входу в святилище, внезапно захрипела и дёрнулась вперёд, медленно оседая на пол с вытаращенными от боли глазами. Чуть пониже её обвисших грудей, запятнав роскошное жреческое одеяние, на палец выдвинулся окровавленный наконечник копья.

Маленькая жрица в ужасе ещё сильнее прижалась к богине, раз за разом переводя взгляд с убийцы на умирающую подругу и обратно. Сходство было поразительным. Казалось, что жаждущий мести дух вырвался из ещё живого тела роженицы и немедленно занялся делом. Удивительно похожее лицо, искаженное уже не болью, а ненавистью, те же роскошные волосы, пусть даже эта девушка была года на два младше и её тоненькое тело только начало оформляться. С ног до головы мстительница была в крови, её рабское одеяние было изодрано настолько, что ничего не могло прикрыть.

Девушка, пользуясь замешательством жриц, хладнокровно наступила на труп и двумя рывками крепких рук вырвала глубоко засевшее боевое копьё. Жрицы завизжали, внезапно поняв, что страж не появится, и надо самим защищать себя, раз уж богиня предпочла роль стороннего наблюдателя.

Ближайшая к девушке старуха попыталась отскочить назад, но алтарь остановил порыв и бритвенно-острый наконечник копья ударил в горло, пройдя насквозь и раздробив хрупкие старческие позвонки. Мстительница с заметным усилием перехватила копьё обеими руками, но молодость и первобытная сила давали ей преимущество.

Две старухи согласованно бросились на осквернительницу, намереваясь своими разбухшими телами опрокинуть и придавить противницу, но та скользнула в сторону с грацией танцовщицы, попутно успев самым концом тяжёлого древка ударить в горло ближнюю к себе женщину. Вторая с неожиданным для своего возраста и положения проворством развернулась и повторила манёвр, слишком поздно поняв, что несносная девчонка каким-то чудом успела развернуть своё оружие.

Жуткому долгому воплю жрицы, наколовшейся на копьё, вторили ругательства девушки, выбирающейся из колючего куста, куда её отправило древко, внезапно вывернувшееся из рук и крепко ударившее по рёбрам. Не было времени хвататься за ушибы или выдирать копьё из последней жертвы, мёртвой хваткой ухватившейся за древко в агонии. В три прыжка мстительница нагнала почти достигшую выхода жрицу и опрокинула её, запрыгнув на спину.

Эта жрица умирала долго, до последнего мгновения царапая короткими ногтями удивительно сильные руки девушки, хладнокровно выдавливающие жизнь из жертвы.

Дождавшись, пока тело удушенной жрицы окончательно обмякнет, юная фурия спрыгнула с трупа и повернулась к последней. Эта старуха времени не теряла, воспользовавшись передышкой для своей магии. Заросли ожили и задвигались. Каждый корень норовил ухватить за ногу, ветки до крови рассекали кожу, лианы наползали со всех сторон, норовя опутать и связать.

Уже через пару шагов девушка полностью увязла, живой лес всё плотнее обхватывал неосторожную пленницу, слишком поздно понявшую серьёзность положения. Даже земля начала поддаваться, выпуская корни корявых деревьев, медленно шагающих на помощь жрицы жизни и в то же время расступаясь под ногами девушки, которой могучие чары предрекли участь быть заживо похороненной.

Жрица полностью отдалась биению жизни, своей волей двигая каждый листик, каждый корень, атакующий осквернительницу, и потому не могла видеть, как к ней из последних сил ползёт старшая девушка, оставляя за собой след всё ещё кровоточащего лона. Для старухи была существенна совсем другая, младшая сестра, всё ещё сопротивляющаяся в мешанине растений, тварь, которую надо было разорвать заживо и превратить в удобрения за страшное оскорбление, нанесённое храму.

Тонкие пальцы роженицы с силой отчаянья впились в толстую лодыжку жрицы и рванули на себя. Старуха рухнула на спину, нелепо взмахнув руками и теряя связь с растениями. Она даже не поняла, как оказалась на земле, осознавая только то, что дело не завершено, и мстительный дух в женском облике уже вновь прорывается сквозь утратившие плотность заросли. Прежде, чем жрица успела опомниться, приподнявшаяся девушка вложила весь свой вес в удар, обрушив крепкие кулачки на раздутое брюхо мучительницы.

Младшая успела в последний момент, пинком в лицо отшвырнув обезумевшую от боли старуху от полузадушенной сестры, и тут же забыла о враге. Даже её совсем небольшого опыта хватало, чтобы понять — роженице осталось жить всего несколько минут.

Прижав к себе потерявшую сознание сестру, младшая девушка выла от отчаянья, глотая злые слёзы. Даже когда горело родное селение, а труп отца мстительно рубили на куски, когда она желала только умереть, впервые использованная солдатами для ублажения, и когда жестокий хозяин расчётливо избил её, обрывая только что зародившееся нечто внутри — всегда рядом была сестра, забывающая о собственной боли и утешающая нежными прикосновениями и наивными детскими песенками далёкой родины. Последний родной человек умирал у неё на руках, оставляя её совсем одну в проклятом месте смуглолицых демонов.

Жрица пыталась вновь привести в движение растения, но полудохлая тварь потревожила плод, торопящийся наружу, а вместе с ним водой сквозь пальцы уходило жреческое могущество. Старуха легла поудобнее, вспоминая собственные наставления роженицам. Только избавиться от плода — и, возможно, богиня сменит гнев на милость, и защитит мать вместе с младенцем. Только бы успеть, прежде чем младшая тварь придёт в себя и займётся ею вплотную.

Девушка покачивала старшую сестру, негромко напевая колыбельную — пришло её время утешать, вытирая окровавленной ладонью горячий лоб. Она не слышала стонущей рядом жрицы и шелеста занимавших своё место растений, даже не подняла глаз на вставший совсем рядом силуэт богини. Даже в забытьи сестра должна знать, что рядом родной человек, который не отпустит её дух в ледяную бездну, а подхватит и позволит поселиться в родном теле рядом со своим.

Веки старшей сестры открылись — в её глазах была бездна предсмертной мудрости. Боль покинула её лицо, внезапно приобретшего удивительную красоту.

— Не плачь, Юги. Дай мне мою дочь.

Цветочные руки протянули младенца и младшая девушка помогла старшей приложить девочку к груди. Даже едва заметный вес рождённого раньше срока младенца был чрезмерным для умирающей.

— Будь для неё матерью. Попроси богиню — она поможет вам уйти из проклятого города. Пусть чистый снег защитит вас от ледяной бездны.

Рядом победно завопила разродившаяся жрица, но богиня даже взглядом не удостоила омерзительный, состарившийся прямо в материнской утробе плод. Младшая жрица, желавшая подобрать младенца, поспешно отвернулась, борясь с тошнотой. Лишившаяся последних крох сил жизни старуха разлагалась заживо, ведь её возраст втрое превышал нормальный человеческий срок, а мерзкий ребёнок, больше всего напоминавший сморщенного синего головастика, не мог вернуть ей расположения богини.

Юги склонилась над сестрой, ловя её последний вздох, затем переложила младенца ко второй груди — как знать, когда удастся в следующий раз покормить дочку сестры.

Стоящее рядом существо вначале напугало девушку, но страх тут же сменился гневом. Ей хотелось кого-то ударить, вновь пронзить копьём или вскрыть ножом глотку, как она это сделала со стражем храма, которому отдалась только ради того мгновения, когда он всё забудет в экстазе. Но мерзкие старухи уже были мертвы или умирали, а это существо не сразить копьём стража.

— Это из-за тебя моя сестра умерла! Но ты ведь любишь младенцев, цветочная сука, так дай мне силы унести дитя отсюда!

Шелест богини ничего не значил для Юги, но стоящая рядом девочка заговорила глубоким, чужим голосом, вторя своей покровительнице.

— Я могу одарить силой только свою жрицу. Стань ею. Искупи свой грех осквернения, пообещай спасти мою маленькую последовательницу и увести её из этого прогнившего города — и я дам тебе столько сил, сколько потребуется.

— Пусть злой ветер из ледяной бездны заморозит твои лепестки! Не слишком ли много ты просишь, цветочная сука?! Чтобы я стала такой, как эти...

— Они избрали ложный путь. Потому я не стала их защищать, но эта девочка была подружкой твоей сестры, и ей не выжить в этом месте.

— Хорошо, мне некогда торговаться, давай свою силу. Хотя я уверена, что ты мне подсовываешь тухлую рыбу.

— Чтобы принять силу, ты должна иметь в себе растущее семя.

Юги злобно рассмеялась, скривившись от отвращения:

— Во мне этой дряни с горсть найдётся! Выбирай сама, от моего вонючего хозяина, или от здешнего стража?!

Цветочная женщина нежно погладила девушку по животу и медленно покачала головой:

— Здесь много боли и ни одного ростка. Даже я не могу исцелить тебя. Человеческое семя больше никогда не расцветёт в тебе.

Юги медленно уселась на алтарь, осознавая ужасную весть. Она совсем не хотела рожать полукровок от здешних зверей, но почему-то всегда верила, что сумеет однажды бежать из проклятого города и нарожать детей человеку, которого будет называть своим мужчиной. Значит, теперь её лоно — что ледяная бездна, может только брать, ничего не возвращая назад. И как же с обещаной силой?

— Что мне делать?! Я так устала, и мне даже в одиночку не выбраться из этого места!

— Но здесь много семян. Выбери любое и вложи в себя — и ты получишь силу, пусть не человечью, а идущую от того растения. Но помни — семя будет расти в тебе — и однажды убъёт за ту силу, что подарило.

Девушка медленно кивнула, обдумывая возможности. Цена, наконец, названа. Смерть за силу — но здешняя жизнь уже давно казалась ей хуже смерти. Значит, надо просто выбрать растение. Сильнее всех растений — царственный дуб, но он растёт медленно — не будет ли поздно, осина защищает от духов, а рябина дарует мистические силы — но можно ли назвать сильными сами растения?

Юги вдруг поняла, что всё ещё хочет жить, и потому должна избрать хоть и сильное, но небольшое растение, которое не разорвёт её изнутри за один год, лучше всего — трава или приземистый куст. Она повернулась, ища взглядом нужное растение и тут же упёрлась взглядом в цветочную ладонь, протягивающую ей чёрное бархатистое семечко.

— Твой выбор хорош. Это близкий родственник анчара, много, очень много силы, много боли, но медленный рост. Может быть, ты ещё сможешь увидеть детей своей племянницы.

Девушка не глядя схватила семя и легла на холодный алтарь. Там у неё опять болело, как всегда в этом гнусном городе, и пришлось сжать зубы покрепче, запихивая сухое шершавое семя в тело, противящееся новому надругательству. Когда Юги, поскуливая от жаркой боли, уже начала было высматривать какую-нибудь палку, чтобы силой пропихнуть внутрь упрямую пакость, всё её тело внезапно свело судорогой, и семя само проскользнуло и заняло положенное место.

Девушка без сил откинулась, наслаждаясь минутой покоя. Она не противилась, когда детская ладошка маленькой жрицы — а затем и ладонь цветочного создания легли к ней на живот и древние слова зазвучали в осквернённом храме. Детский голосок сливался и переплетался со зрелым, временами полностью становясь неслышимым, хотя вслух говорила только девочка.

Юги кусала губы до крови, чувствуя, как что-то холодное, чужое шевелится в ней, распирая изнутри, как расплавленным железом растекается по венам смертоносный яд, и эта беспомощность, ничего общего не имеющая с обещанной силой. Девушка изо всех своих маленьких сил вцепилась в края каменного алтаря, с трудом удерживая бьющееся в судорогах туловище — и камень растрескался под её пальцами.

Цветочное создание наклонилось над алтарём и коснулось губами лба новоявленной жрицы.

— Дарую тебе силу защищать и пестовать жизнь. Используй её разумно — и твоё могущество никогда не покинет тебя. Найди новый дом для себя и этих детей — и пусть он наполнится биением жизни.

Последние слова прозвучали невнятно, поскольку богиня покинула своё воплощение, и ветки с цветами вновь расплетались, возвращаясь к прежнему виду.

Юги медленно поднялась с алтаря, с недоумением разглядывая своё тело, внезапно забывшее о боли и усталости. Кожа приобрела странный отблеск, а ногти окрасились зелёным. В глазах как будто двоилось, когда девушка смотрела на что-нибудь живое — растения вокруг, маленькую жрицу, сноровисто пеленающую младенца, даже трава под ногами — мягко мерцали, окружённые ореолом жизни, и только брошенный богиней алтарь был тёмен и безжизненен.

Маленькая первобытная женщина потратила не больше минуты, чтобы уложить поудобнее тело старшей сестры и укрыть его одеянием одной из мёртвых жриц. Комок в горле не пропадал, но она лучше многих знала, что больше ничего сделать не сможет. Всё, что ей доступно — это выполнить последнюю волю сестры. Маленькая жрица стояла рядом, покачивая спелёнутого младенца и с надеждой глядя на старшую девушку. Ей было трудно понять, что сёстры очень отличались, несмотря на удивительное сходство, и сейчас Юги занята раздумьями — исполнять ли соглашение с богиней, или прикончить на месте последнюю жрицу, навсегда заставив закрыться эти ненавистные яркие глаза.

Громкая ругань прервала её раздумья, и девушка привычно затрепетала, узнавая голос хозяина. Она не раз уже пыталась освободиться, и отлично знала, что магия хозяина легко разыщет её. Просто сейчас этот грубый солдафон должен был охранять стену, а не бегать по городу за рабыней.

Керамес был настоящим воплощением атланта. Могучий и безжалостный, искусный в обращении с мечом и магией, он давно уже был бы офицером, если бы не принадлежал к третьей касте. Он не таил, а скорее выставлял напоказ свои пороки, подчас удивляя даже видавших виды товарищей. Именно благодаря его похоти и жадности Юги не была своевременно заперта в загоне с остальными рабами. Просто хозяин не желал прерывать как ставшую непопулярной связь со своей собственностью, так и стабильный доход, приносимый теми, кто тоже желал воспользоваться телом юной красавицы.

Сейчас атлант был вне себя от ярости. Мало того, что подлое животное опять сбежало, так ещё и успело натворить дел, которые грозили ему немалыми неприятностями. При входе он споткнулся о тело стража, здесь валялись трупы жриц Жизни. И пусть сам Керамес молился только Неназываемому, но не желал без нужды ссориться с культом Жизни.

Тем не менее, обнаружив, что почти все жрицы мертвы, жестокий атлант слегка успокоился. Даже его удивила прыть этой худенькой девчонки, значит, если хорошо замести следы, прирезать последнюю свидетельницу, никто и не заподозрит, что резню устроила его рабыня. Мало того, он даже сумеет сохранить эту своенравную, но достаточно ценную собственность. С его точки зрения, единственным преступлением его "зверюшки" было не убийство кучки бесполезных старух, а очередное ослушание. Только это и заслуживало скорого и безжалостного наказания.

Девчонка стояла перед ним, слишком гордая, чтобы молить о пощаде, и слишком напуганная, чтобы пытаться бежать или хвататься за оружие. Атлант вновь ощутил возбуждение. Именно её боль и непокорность, яростная ненависть в глазах и судорожное сопротивление нежного тела приносили ему всегда столько наслаждения. Большинство рабынь превращались в безвольных кукол после первого же удара, позволяя делать с собой всё, что угодно, эту же тварь приходилось брать силой всегда, что и делало её такой ценной.

Тяжёлая ладонь, как всегда, ударила по нежному лицу девушки, но в этот раз всё было по-другому. Не полетело кубарем лёгкое тело, не прозвучал невольный возглас боли, девчонка просто немного отшатнулась, в то время как загрубевшая ладонь солдата болела изо всех сил, как будто он пытался дать пощёчину дереву.

Маленькая жрица призвала все доступные её силы, заставив лианы обвиваться и связывать плохого мужчину, но Керамес одним взмахом руки испепелил атакующие растения, даже не взглянув на малышку. Его занимала только Юги, непокорная рабыня, превосходящая красотой и силой духа изнеженных горожанок. Маленькая дикарка, ставшая ещё желанней после того, как её невыразительные бледно-голубые глаза налились пронзительной зеленью.

Он набросился на девушку, пытаясь опрокинуть её на залитый кровью пол и жадно вдыхая её изменившийся запах, зубами вцепился в нижнюю губу рабыни, пытаясь вырвать хоть один крик боли. Кровь, брызнувшая ему в рот, была непривычно терпкой и сладкой. Дивный аромат девушки пьянил и кружил голову, душил и...

Керамес оттолкнул рабыню, пытаясь вдохнуть вдруг ставший очень вязким воздух. По телу разливался убийственный жар, желудок сжало судорогой от приторного металлического привкуса во рту. Отчаянно пытаясь вспомнить подходящее исцеляющее заклинание и определить по симптомам яд, солдат даже не ощутил, как изящные ладони легли на его голову и без всякого усилия свернули могучую шею атланта.

Юги больше незачем было бояться и торопиться. Она быстро обкорнала запасное одеяние одной из жриц, подгоняя его на себя, из портупеи хозяина и стража храма соорудила корзину для младенца и подвесила её себе за спину. В левой руке — тёплая ладошка маленькой жрицы, в правой — тяжёлое боевое копьё, вдруг вставшее лёгким, как ивовый прутик. Впервые у неё появилась возможность покинуть проклятый город, и она не собиралась даже на минуту задерживаться в этом гнусном месте.

— — —

То был день непреходящей славы для Воалуса. В утренний круг крови, когда небо озаряется алым, врата белого города распахнулись, выпуская горстку воинов, менее сотни смельчаков, вышедших биться против многотысячного войска дикарей.

Безумием сияли яркие глаза бойцов, противно воняли горелым ожоги на их груди, нанесённые во имя Неназываемого, призрачным огнём сияли освящённые клинки. Первыми же шли трое избранных, облачённых в багровые доспехи, бойцы-смертники, призванные пролить реки крови и сокрушить неверных.

Воалус ещё не привык к тому, что в сердце торчит клинок Неназываемого, и именно пульсация рокового лезвия поддерживает в нём жизнь. Он старался не задумываться, можно ли назвать это жизнью, как и о том, что в вечерний круг крови клинок извлекут из него, и даже такая иллюзия жизни покинет мёртвое тело. В руке — чудовищный священный меч, жуткое тяжёлое оружие, позволяющее рубить камни и раскалывать зачарованные доспехи. Ещё вчера он с трудом поднял бы его двумя руками, а сегодня почти не замечает его веса.

Справа от него шёл безумный однорукий старик, размахивающий огромным кремневым топором. Когда-то именно этим топором вождь мелкого племени отрубил правую руку воину атланту, за насилием забывшему осторожность. То племя вырезали его друзья. Много лет калека совершенствовал примитивное оружие, пропитывая его магией и мечтая о мести. Нож Неназываемого в сердце был для него подарком судьбы, ведь до заката у него хватит сил на самую роскошную месть.

Слева шагал совсем ещё молодой атлант, неудачник, не преуспевший ни в бою, ни в магии. Третий сын небогатого торговца, слишком жалкий, чтобы вырвать у хватких братьев причитающуюся долю, слишком нелепый, чтобы его искусство кого-нибудь заинтересовало, слишком обычный, чтобы добиться интереса от любимой женщины. Он желал хотя бы героической смертью доказать, что его жизнь хоть чего-либо стоила, и Воалус презирал его за это. Сопляк не владел никаким оружием, и потому сейчас шёл в бой со спешно переделанной палицей, требовавшей больше силы, чем умения.

Больше храбрецов не нашлось, и даже псы войны, отправляющиеся с ними в бой, не хотели умирать, рассчитывая уцелеть за спинами избранных.

Дикари не были подготовлены к бою. Они уже два дня штурмовали белые стены, и просто не могли поверить, что вновь нашлись безумцы, решившие сражаться в поле.

Первая атака была сумбурной и неорганизованной. Опьянённые ненавистью дикари накатились волной, рассчитывая смять атлантов массой, вломиться через распахнутые ворота и устроить долгожданную резню. Они рвались к закупорившим ворота псам войны, не обращая внимания на троих избранных, вышедших к ним навстречу, за что и были наказаны. Чудовищное оружие избранных порхало и разило в мёртвых руках, собирая обильную жатву. Лишь жалкая струйка дикарей смогла прорваться мимо сопляка, неуклюжего и медлительного даже в посмертии, но псы войны легко разобрались с равным количеством полуживотных.

А дальше были кровь и смерть. Ведомые полукровками, дикари накатывались волна за волной, не в силах сокрушить бессмертных воинов. Магия не действовала на них, сильнейшие бойцы отлетали как котята, хитрые и быстрые пигмеи не могли сравняться в скорости с избранными. И даже когда бесчисленные копья и клинки умудрялись нанести рану, кровь не текла из мёртвых тел, и боль не отвлекала безумных демонов.

Левый довольно быстро вышел из боя. Гигант-полукровка повис на чудовищной палице и умудрился вырвать её из неумелой хватки. Сопляк ещё несколько минут сопротивлялся, голыми руками разрывая тела и раскалывая черепа, выхватывая хрупкое примитивное оружие у врагов и ломая его о второго — третьего врага. Воалус и старик были заняты своим делом, и увидели только, как неудачника утаскивают псы войны по частям, третью отряда заплатившие за эту возможность. Изрубленное, изувеченное тело, тем не менее, что-то вопило и трепыхалось.

Старик держался гораздо лучше. Топор вихрем кружился вокруг него, далеко разбрасывая во все стороны части нападающих, сплошным потоком рвущихся прямо на смертоносное оружие избранных. Солнце уже стояло в зените, когда сзади сумел подобраться низкорослый полукровка и трофейным мечом нанести роковой удар. Вторая рука старика отлетела далеко в сторону, так и не отпустив кремневый топор. Безрукий почти дошёл до города, пробивая себе дорогу пинками, пока и ноги не были изрублены врагами.

Ради этого тела дикари даже не стали связываться с псами войны, позволив уволочь второй неупокоенный обрубок за ворота. Вокруг Воалуса сомкнулось сплошное море ненависти. Ему приходилось двигаться, чтобы не увязнуть в изрубленных телах. Он применял всё своё умение — и лишь несколько царапин появились на нём, и каждая была оплачена смертью нанёсшего её храбреца. Ярость всё нарастала, пока не затмила глаза кровавой пеленой, и Неназываемый смеялся от восторга в своём мрачном святилище.

Первым вновь осознанным впечатлением было огромное, кроваво-красное солнце, почти касающееся моря. Под ногами было несколько изуродованных трупов, измочаленных до неузнаваемости. День закончился, а бой отгремел ещё раньше.

Воалус даже не пытался вспоминать, что с ним происходило после того, как ярость Неназываемого затмила в его глазах весь мир. Он мог видеть только последствия. Армии под городом уже не было, очевидно, большинство полукровок погибло в схватке с избранными, а оставшиеся не сумели удержать разрозненные племена. Трупы в беспорядке были разбросаны вокруг города, но самая чудовищная свалка была у главных ворот. Там, где начали свою работу избранные, и где псам войны пришлось выдержать последний штурм после того, как оставшийся забыл про разум.

Воин медленно побрёл к городу, стараясь не смотреть по сторонам. Священный меч он нашёл примерно на полпути к городу. Очевидно, оружие мешало ему после того, как враги побежали. Здесь было и несколько трупов атлантов, очевидно, самые храбрые пытались привести его в чувство и направить к воротам, где последние сохранившие разум дикари ломали ворота.

Ярость и напор полуживотных внушали невольное уважение. Ворота представляли собой жалкое зрелище, изрубленные и разбитые заклинаниями, обрушившиеся под тяжестью безумцев, утративших страх перед смертью. Стены домов тоже несли на себе многочисленные следы яростного боя, мостовые были все в бурых потёках, но от трупов уже успели избавиться.

Город устоял, заплатив немалую цену за спасение. Хмурые горожане и немногочисленные рабы возились с новыми створками ворот, хотя вряд ли в ближайшее время найдутся безумцы, решившие вновь испытать крепость белых стен.

Воалус медленно шёл по замусоренным улицам, и ему казалось, что город пал перед мощью штурмующих. Нигде не было видно пьяных солдат, пьющих в честь победы и в память о павших сослуживцах. Не плясали уличные танцовщицы, завлекая мужчин томными взглядами в тенета любви. Не было слышно ни музыки, ни стихов, и даже уличные торговцы не торопились расхваливать свой товар, как будто устыдившись своей каждодневной лжи.

А за завоевателя вполне сошёл бы избранный, неспешно шагающий к храму Неназываемого. Сотни и тысячи взглядов неотступно сопровождали его. Каждый встречный склонялся перед ним до земли и спешно уходил в ближайшую подворотню, чтобы присоединиться к безмолвным наблюдателям. Он был сегодня победителем, спасителем и тенью одного из великих покровителей города, но к нему не спешили с лестью и дарами, и не было во взглядах любви и восхищения.

Родной город в который раз предал его.

Прохожие, среди которых было немало знакомых или друзей, не торопились признать Воалуса и пригласить его на выпивку или сыграть в кости. Точно так же, как и сам он, эти люди считали мгновения оставшиеся до заката, когда жуткий труп утратит подобие жизни, влитое в него богом войны. Только немногие уцелевшие псы войны следовали за своим вожаком, такие же безжалостные и кровожадные — но живые.

Жить! Смаковать каждый глоток воздуха и каждое биение сердца! Любить и ненавидеть, сражаться и пьянствовать, просыпаться каждый день с больной головой в постели с очередной незнакомой женщиной. Болеть и страдать, испытывать жажду и холод, просто существовать!

Воалус и не представлял, как ему не хочется покидать этот жестокий мир и свои нелепые страсти. Должно быть, слишком жестоко требовать от человека, чтобы он умирал второй раз за день. Его влекла в храм Неназываемого призрачная надежда на спасение. Ведь один раз ему уже удалось отсрочить окончательную смерть, почему бы не повторить удавшееся.

Сегодня кровожадный бог насытился вволю. Ужасные крики пытаемых на алтарях дикарей, должно быть, можно было услышать с другого конца города. Нескончаемым потоком к храму волокли искалеченных, изуродованных дикарей, всё ещё способных испытать боль под искусными руками жрецов, наполнить всё ещё текущей кровью один из бесчисленных бокалов безжалостного божества.

Воалус шагнул в жаркую, наполненную кислой болью и солёной кровью полутьму храма и внезапно успокоился. В этом мрачном святилище он уже умер один раз — и поднялся, чтобы свершить свою месть. Он оплатил дар бога. Оплатил с лихвой. В эту ночь умерло погубившее его семейство, умерли все его враги и недоброжелатели. В этот день умерли тысячи дикарей — и Воалус был причиной половины этих смертей. Бояться больше нечего, ведь он и так мёртв.

Избранный поднял голову и встретился взглядом с богом. Немногие могли похвастаться тем, что смотрели в эти пылающие глазницы и остались живы. На отвратительном лице состоящей из крови и огня твари появилась улыбка, предвещающая смерть и немыслимые муки святотатцу, но страх остался где-то далеко, за гранью прошлой жизни. Воалус с ненавистью смотрел на последнего из своих врагов, в отличие от простых смертных недоступного для мести. Сейчас он не мог понять, отчего это гнусное чудовище кормят и ублажают, откуда берутся эти страх и преклонение в душах самых могущественных и просвещенных людей мира.

— Я отрекаюсь от тебя, — почти неслышно вытолкнули сухие губы мёртвого воина. — Именем своим и властью всех сил, коими владею, проклинаю тебя, и обрекаю на голод и забвение.

И тварь захохотала так, что храм задрожал до самого основания. Со стен сыпались украшения, бесчисленные кубки с кровью содрогались и раскачивались, расплёскивая драгоценную жидкость по грязному полу. Пламя в очагах и светильниках яростно металась и плевалось искрами.

В храме сразу стало свободнее — самые малодушные из посетителей в ужасе сбежали, а храбрые пали лицами в напоённую кровью грязь, не желая привлекать внимание божества. Жрецы засуетились ещё старательнее, спешно добивая тех рабов, что уже не так вдохновенно вопили, и заменяя их свежими жертвами. Три высших жреца, стоящих в центре святилища, у главного алтаря, распахнули свои одеяния и плеснули по черпаку какой-то дымящейся дряни себе на грудь. Их дружный вой мало напоминал молитву, но явно пришёлся по душе Неназываемому — божество перевело взор на своих служителей и принялось жадно хлебать из кубков, загромоздивших главный алтарь.

— Хватит! — взревел взбешенный Воалус. — Сгинь, тварь, и не смей вновь являться среди людей!

Священное оружие описало дугу и обрушилось на ближайшую печь. С грохотом рухнула кладка, во все стороны брызнули осколки закопчённых кирпичей и торжествующий вой освобождённого пламени перекрыл вопли покалеченных и обожжённых.

Никто не смел заступить дорогу обезумевшему избранному. Лишь не успевшие убраться с дороги пытались защититься сталью и магией — с успехом не большим, чем варвары днём. Кровавое марево дрожало перед глазами воина, тяжеленное оружие невесомым прутиком ходило в руках, разрушая храм.

Внезапная острая боль в груди привела Воалуса в чувство. Он стоял прямо перед кровавым божеством в полуразрушенном храме. Огонь из разбитых очагов расползался по обломкам, со стонами расползались изувеченные рабы и последние из верующих. Лишь несколько жрецов пытались бороться с пожаром, но их магия, предназначенная для пыток и убийства, ничего не могла противопоставить стихии разрушения.

Двое других избранных, точнее, два жалких обрубка людей безжизненно распластались перед алтарём, лишённые животворных ножей в сердце. И прямо сейчас такой же нож, как живой, шевелился в сердце Воалуса, пытаясь освободиться и вернуться в требовательно протянутую лапищу Неназываемого.

Атлант изо всех сил вцепился в рукоять ножа, не желая расставаться хотя бы с таким подобием жизни. Всей его чудовищной силы не хватало, чтобы удержать в себе зачарованное оружие. Священный меч безвредно проходил через божество, не в силах нанести рану безжалостному врагу.

Воалус застыл перед безмятежно улыбающимся божеством, проклиная тварь, даже сейчас смакующую его страдания. Прогрохотал по грязному полу ненужный меч, но даже двумя руками было невозможно удержать стремящийся к хозяину нож.

— Будь проклят небесами и морем, до последней вуали Забвения, — прохрипел атлант, уже понимая, что проиграл последнюю схватку. — Но если мне суждено сдохнуть, я сделаю это сам!

Сильные руки воина напряглись и резко рванули рукоять в сторону. Короткий хруст — и боль покинула тело. Воалус почти минуту ожидал смерти, прежде чем осмелился взглянуть на зажатый в руках трофей. Рукоять. Обычная, затёртая многими руками рукоять ножа, с жалким обломком блестящего лезвия. Всё остальное так и осталось в сердце, и ослабевшее биение поддерживало иллюзию жизни в теле мёртвого атланта.

Глубинная дрожь прошла через тело Воалуса. То магические часы с башни Огненной Чаши оповестили всех магов города, что вечерний круг крови завершился, сменившись кругом благоухающих теней.

Он всё ещё жив! С невнятным воплем воин подхватил свой меч и со всей силой ненависти обрушил тусклое лезвие на главный алтарь. Меч хрустнул и разлетелся стальным крошевом, но трещины уже зазмеились по полированной мраморной поверхности, покатились священные бокалы и жаровни.

Гигантская фигура Неназываемого утратила чёткость, постепенно расплываясь, шагнула навстречу святотатцу, протягивая огромную ладонь, способную раздавить человека, как муху.

Воалус со всей силой отчаянья обрушился на повреждённый алтарь, израненными руками хватаясь за глубокие трещины, расшатывая неподатливый камень. В миг, когда обжигающая ладонь уже почти коснулась человека, трещина, наконец подалась, почти беззвучно разделяя полированный камень на отдельные валуны.

Горячая кровь пролилась на атланта, выкупав его с ног до головы. Воалус, обессилев, лежал на неудобных камнях, глядя, как кровь отделяется от огня, и всё это утрачивает всякое подобие грозной фигуры Неназываемого.

Несколько минут спустя воин выбрался из руин храма, гонимый разгорающимся пожаром. Перед ним лежал родной город, город страданий и предательства, наслаждений и магии. Проклятый город, ждущий завоевания.

Единственное, что сейчас тревожило Воалуса — это странности Неназываемого. Его откровенная, победная улыбка, мелькнувшая на жестоком лице перед разрушением алтаря.

Тёмный лес пел нескончаемую песню жизни. Шевелились под лёгким ветерком кроны деревьев, перекрикивались ночные животные, шелестела трава.

Для пронзительно-зелёных глаз Юги тьмы не существовало. Всё сияло жизнью, переливалось и мерцало, освещая всё для жрицы жизни не хуже, чем в ярый полдень. Ночью было ещё тяжелее, чем днём, когда свет солнца и яркие дневные цвета отчасти скрывали биения жизни, позволяя хотя бы ненадолго забыть о проклятом городе и смертоносном даре богини жизни.

А как всё удачно начиналось! Как радовалась новообретённой силе Юги, без устали шагая под благословенной тенью леса! Самый свирепый зверь отступал, не смея потревожить жриц жизни, а сочные плоды сами просились в руки, как будто крича о своей сладости или предупреждая о яде внутри себя.

С каким почтением приняло могущественных путниц маленькое мирное племя. И здесь маленькая жрица Аттами установила новый алтарь своей цветущей богини, и исцеляла больных, и учила преемниц женским премудростям и магии жизни. А когда пришёл её срок — легко разрешилась от бремени под заботливыми руками цветочной богини — и в тот же день ушла в дом молодого влюблённого охотника.

Если бы кто сказал Юги, что женщина из проклятого города так легко приживётся в племени, она решила б, что злой дух украл разум у такого провидца. Но Аттами как будто возвратилась домой. Занимала почётное место на посиделках матерей, командовала тремя ученицами, и магией атлантов ткала дивные шкуры неубитых зверей и безошибочно находила заблудившихся детей. А муж её, красавец Шур, даже не стал брать вторую жену, всю любовь уделяя единственной.

Юги же, как водится, досталась только тухлая рыба. Единственный мужчина, чьим ухаживаниям она здесь уступила, умер, напитавшись ядом её тела, даже не успев завершить начатого. После того для неё не нашлось ни одной хижины, и только недавно Аттами упросила своего мужа и нескольких его приятелей поставить ещё одну хижину возле алтаря, ведь даже те, что приходили к Юги за лечением, не желали спать возле бабы-яды.

Когда она впервые услышала это прозвище, то несколько дней плакала в лесу, прогоняя от себя всех просителей, и даже хотела уйти из племени и поселиться отдельно. Позже смирилась, и уже не злилась, когда её просили помочиться на острия копий перед охотой на опасного зверя, и смирилась с тем, что её ставят первой перед воинами, когда соседние племена приходят с набегом.

Юги смирилась, хотя никогда не желала для себя участи воин-бабы, вечной ядовитой жрицы, от которой шарахаются собственные ученицы, ставшие жрицами только до родов. Всё равно родного племени у холодного моря, что катило тяжёлые волны в её снах, больше не существовало.

Вышла луна, осветившая пустующий сегодня алтарь, и жрице стало легче. Серебряный свет напомнил о снегах далёкой родины и о серебряной чешуе рыбы, которую местные не ловили, и не смели даже попробовать, когда Юги сопутствовала удача у ближней реки.

Бесшумно, чтобы не побеспокоить других женщин, спящих в соседней хижине, Юги зашла в свою и вынесла годовалого ребёнка. Туми, дочь старшей сестры, названная в память о матери. Дитя улыбалось и махало ручками.

— Только ты меня любишь, — улыбнулась сквозь слёзы девушка. — Лишь ты не умрёшь от моих поцелуев и молока.

Туми немедленно ухватилась за грудь тётки.

— Ты уже большая девочка, пора бы есть как все дети. Хочешь разжую тебе мяса?

Дитя упрямо пыталось содрать с приёмной матери верхнюю накидку.

— Ну, как хочешь.

Юги, не оборачиваясь, подобрала камешек и запустила в кусты за спиной. С треском сухих веток и обиженным ворчанием, что-то массивное быстро удалилось. Конечно, опять Арх, её единственный неуёмный поклонник. Могучий, ростом почти что с саму жрицу, и слишком тупой, чтобы понять её опасность.

Юги сбросила накидку и прижала ребёнка к набухшей груди. Луна улыбалась сверху, и жрица улыбалась ей в ответ, ощущая редкое для себя, пронзительное наслаждение. В такие моменты можно помечтать, представить, что это её собственный ребёнок, а вскоре придёт с богатой добычей муж, и увлечёт в темноту хижины, а утром будут улыбки подруг и ворчание разбуженных ночным шумом соседей... Главное — не обращать внимания на возбуждённое сопение Арха в кустах.

Воалус вновь стоял у окна, тоскливо глядя на грязные улицы последнего города. Что-то угасло в сердцах атлантов, нечто очень важное, то ли задутое безумной бурей ярости дикарей, то ли задохнувшееся под тяжкой дланью повелителя города.

Не кричали торговцы, не читали стихи поэты, и даже пьяные гуляки не спешили с весёлыми песнями и никто не подгонял ленивых рабов, неспешно моющих улицы. Город замер, затаился, пропитанный страхом и затаённой ненавистью, не теми яркими, бурными, направленными на обезумевших варваров, а глухими, тусклыми, как вся полужизнь Воалуса.

Захватить власть в сияющих стенах оказалось на удивление просто. Он объявил себя правителем — и все согласились. Потребовал роскоши, лучших явств и прекраснейших женщин — и ни в чём не имел отказа. Но никто не желал по своей воле общаться с захватившим власть чудовищем, и не было никого, кто пытался бы побороть его смертную тоску.

Ни богатство, ни власть, ни женщины не интересовали мертвеца. Как будто саму радость жизни выкрал у него подлый демон, оставив лишь смутное, неосознанное желание. И с недавних пор Воалус знал, чего жаждет его мёртвая плоть.

Об этом рассказал испросивший аудиенции жрец Неназываемого. Мерзкий служитель предложил возобновить жертвоприношения, на сей раз посвятив их правителю города, коль уж безжалостное божество избрало его своим воплощением. Кровь, боль и смерть — вот пища богов, без которых теперь не обойтись и воплощению.

Воалус разделался со жрецом — но жаркое наслаждение, испытанное при этом, подтверждало правоту жертвы.

А затем была долгая и безнадёжная борьба с самим собой, с собственной животной сущностью, жаждущей и требующей, не признавая никаких аргументов трезвого разума. И были серые дни и красные ночи, когда зверь вырывался и взимал кровавую дань с города.

Так долго продолжаться не могло — и не продолжалось. После полного уклончивых намёков разговора с представителями сильнейших семей города, зверь получил свои жертвы. Отныне в его покоях всегда ожидали своей участи рабы. Уборщики, массажисты, наложницы и танцовщицы, все те жалкие человечки, которыми расплачивались за безопасность остальных.

Но зверь не унимался. В крови дикарей было слишком мало силы, их покорное безразличие не могло сравниться с отчаянным страхом атлантов, не утративших волю к жизни. А в городе осталось слишком мало рабов-полукровок, чтобы удовлетворить запросы правителя.

Лишь вчера он вновь утратил контроль над внутренним демоном, и тайком возвращался из разорённого дома, а уже сегодня некрасивая девушка-полукровка, оказавшаяся в его постели, пыталась прирезать его заколдованным ножом. И пусть Воалус испытал только мимолётный укол боли, когда пылающее силой лезвие проскрежетало по обломку в сердце, это было могло быть лишь первой попыткой.

Воалус слишком хорошо знал атлантов, сам наполовину относясь к этому гордому и жестокому народу, чтобы поверить в их показное смирение. Или в то, что девица заполучила оружие сама. Со времён сгинувших в пучине магов-императоров, способных потягаться в могуществе с богами, жители последнего города никогда не признавали кого-либо выше себя. Тем более, если это мёртвый полукровка.

Но сегодня он придавит любой мятеж. По примеру императоров, в день коронации он свяжет свой народ нерушимой клятвой верности, чтобы собственная магия предала и сокрушила любого мятежника. В день коронации каждый житель города пройдёт рядом с троном, а те, кто, осмелятся противостоять его воле — ощутят всю мощь избранного, свергнувшего своего хозяина!

И сбывались мечты усталого озлобленного мальчугана, мучившие его долгими ночами, когда он бродил по опустевшим улицам города, ожидая когда выскользнет из их жалкой хижины фигура очередного мужчины матери, и можно будет вернуться на свою груду тряпья. Он шёл в императорских одеждах и перед ним покорно склонялись те, кто ранее лишь презрительно отворачивались от полукровки и потомка рабов. И гремел торжественный гимн, а под ноги сыпался дождь из золотых монет и лепестки взращённых магией цветов далёкой родины.

Воалус прошёл и уселся на трон, так и не дождавшись ни одного покушения или бунта. Может быть он ошибся, и глас разума победил обычное для атлантов тщеславие? Даже они должны понимать, как бесполезно пытаться убить бессмертного! Никто не готовил боевых заклятий, никто не принёс боевого оружия. Неужели зря паникует его интуиция, бесполезный пережиток уязвимого смертного тела?

Чувство опасности не унималось, донимая его всё сильнее, по мере продвижения церемонии, отравляя всё удовольствие. Вот завершили свои речи сановники и их место заняли велеречивые жрецы. Как ни странно, здесь оказался даже жрец Неназываемого, но не было ни одной брюхатой коровы, поклоняющейся жизни. Может, эти древние старухи готовят внезапный удар? Это было бы забавно.

Пусть пробуют, напоследок перед смертью. Воалус никогда не жаловался на способности, а теперь, когда в него влилась мощь обожествлённого демона, должно быть, мог потягаться с легендарными императорами. После всех заклятий, которые он наложил на себя, Воалус мог бы без вреда для себя пройтись по дну океана и поплавать в раскалённой лаве. А многие боевые заклятия вообще не рассчитаны на мёртвых.

Престарелые сановники перед самым троном с кряхтением опустились на колени, подавая пример всем остальным — императорское ожерелье было внесено в зал. Предполагалось, что почести воздаются именно ожерелью, символу Атлантиды, но для того, кто его носит, особой разницы нет.

Ожерелье несла молоденькая девушка полукровка. В роскошной одежде, со своими яркими глазами она легко сошла бы за обычную горожанку, если б не странный оттенок кожи. Девушка шла торжественно и грациозно, на лице сияла ослепительная улыбка, а в глазах плескался стылый ужас, граничащий с безумием.

Воалус даже уловил искусное заклинание, с помощью которого кто-то за пределами зала управлял девушкой. Первоначальное удивление прошло, как только избранный вспомнил, что касаться ожерелья имеют право только особы императорских кровей, любой другой должен быть казнён за святотатство. Вроде бы ещё была легенда про благородную девицу, влюблённую в императора, и решившую таким образом привлечь его внимание. Легенда довольно грустная, так как спасти её император мог только вступив с ней в брак и узаконив роковой поступок, но жениться императору не захотелось... Ничего удивительного, что в городе не нашлось ни одной честолюбивой женщины, мечтающей сесть на трон ценой огромного риска, а затем и брака с мертвецом.

Напряжение нарастало, Воалус едва сдерживал дрожь нетерпения, ожидая повода, после которого он сможет рвать и кромсать, обрушивать на врагов заклинания колоссальной силы, и будут боль, страх и кровь, и тёмное, тягучее наслаждение поселившегося внутри зла.

Полукровка, управляемая каким-то знатоком этикета, отвешивала поклоны, говорила ритуальные слова, нигде не запнувшись и не оступившись. Вот последний земной поклон — и девушка перед троном. Тяжёлое холодное ожерелье легло на шею Воалуса. По всем канонам и правилам, теперь она должна была смиренно улечься возле трона и ожидать смерти от руки блюстителя имперских святынь, но именно здесь этикет и был нарушен.

Лёгкое тело полукровки вдруг как будто толкнули сзади. Уже без всякого изящества она упала на колени избранного и с силой отчаянья обхватила его руками. Воалус ещё успел рассмотреть, как ужас и отчаянье в ярких глазах сменяется бездонными колодцами света.

Избранный сорвался с трона, уже понимая, что проглядел самое очевидное нападение. Атланты слишком ценят себя, чтобы вступать в поединок лично, но сильный маг способен провести любое заклинание через кого-нибудь, тоже обладающего силой. Так чаще всего делалось, когда исполнение заклинания должно привести к смерти волшебника. Зачем погибать мастеру, если он может воспользоваться учеником или одарённым рабом.

С едва слышным хрустом сломались рёбра девушки, из-под пальцев Воалуса брызнули тёплые струйки, но кольцо рук полукровки не разжалось. Избранный с бешенством отчаянья отрывал от себя безвольную куклу, уже понимая, что опоздал, что сейчас либо его защита отразит собирающиеся в заклинание потоки сил, либо... это не будет иметь для него никакого значения.

Стоящие вокруг трона сановники и жрецы, отбросив притворство, размеренно вливали потоки сил в сходящееся заклинание, собирая поступающую со всех сторон мощь. Ярко сияли разноцветные глаза всех собравшихся в тронном зале, волнами накатывали потоки сил со всего города, объединившегося против самозваного императора. Проклятый город в последний раз предал своего сына.

— Я не умру во второй раз! — взревел Воалус, отшвыривая растерзанное тело полукровки, исполнившей свою самоубийственную миссию. — Вам не вымолить прощения! — Но он уже падал, проваливался в бездонный зелёный колодец, как будто провалился в пылающие глаза своей последней жертвы.

Воалус, казалось, падал несколько кругов. Все его попытки замедлить падение, уцепиться за мерцающие стены, пробить в них хотя бы крохотную брешь, не приводили ни к малейшему успеху. Все его колоссальное могущество ничего не значило для пронзительной зелени, с немыслимой скоростью проносящейся мимо него. Избранный не знал этого заклинания, ничего не могла подсказать и тварь, затаившаяся внутри, но он был жив, и, следовательно, надежда не исчезала.

Магия бесполезна, силу приложить не к чему, значит, остаётся только изучить окружающее и найти способ остановить это бесконечное падение. Воалус всегда интересовался только практическими навыками, поэтому почти ничего не знал о бесполезных, с точки зрения воина, параллельных или магических пространствах, или всяких там, граничных состояниях. Должно быть, на это его и поймали. Чисто теоретически он знал, что в таких местах зачастую действуют совсем другие физические законы, а то и причинно-следственные связи, но ведь другие исследователи атланты возвращались в обычный мир — а значит, и ему это доступно.

Воалус отрешился от всего и сосредоточился на перемещении в пространстве. Шаг, ещё один, вроде бы так, именно усилием воли странствуют по изнанке мира. Забыть о привычном зрении и даже о магическом восприятии. Просто представить полную пустоту и неторопливое смещение.

А затем вдруг вернулись привычные чувства, вернулось ощущение тяжести и осязание. Воалус осторожно открыл глаза и осмотрелся. Всё виделось, как сквозь зыбкую пелену, расплывалось, заставляя вглядываться и щуриться. Вокруг был привычный твёрдый мир, твёрдый холодный грязный пол, далёкие тёмные стены, всё тот же тронный зал, на этот раз неосвещённый и пустой. И абсолютно безлюдный.

Избранный аккуратно поднялся, испытывая странные ощущения во всём теле. Посмотрел на себя — и застыл в ужасе. Роскошная одежда висела рваными клочьями, проглядывающая под прорехами кожа была сухой и безжизненной, руки усохли почти вдвое и напоминали конечности мумии. Воалус пытался закричать — но то, что осталось от его голосовых связок и языка, позволило издать только сухой шелест. Заодно вспомнилось, что дыхание тоже не нужно.

Воалус огляделся, чтобы найти хотя бы какие-то подсказки к тому, что произошло с ним и окружающим. В паре шагов от него лежал скелет, который, несомненно, принадлежал несчастной полукровке, во всяком случае лохмотья платья совпадали по цвету, а рёбра представляли собой беспорядочную мешанину обломков. Если верить степени разложения, с момента коронации прошло, по меньшей мере, с десяток лет.

Возле самого трона всё так же пылало силой ничуть не пострадавшее от побега пленника заклинание. Воалус всмотрелся — и его иссохшее горло исторгло целую серию ритмичных шелестов и потрескиваний, означающий чудовищные ругательства. Иллюзия! Пусть сокрушительной силы, очень искусная, но всего лишь иллюзия держала его многие годы, искажая все чувства и даже течение времени. Если бы он только заподозрил, то освободился б в течение нескольких дней, не превращаясь в жалкий иссушенный труп!

Неудачливый император мстительно наподдал ногой скелету полукровки, вслед послав огненный шар. Результат порадовал и утешил. Скелет долетел до стены, где и был обращен в пыль заклинанием, чьей силы хватило ещё на четверть стены. Сила и магическое могущество всё ещё с ним — а значит, он отомстит и займёт соответствующее место в проклятом городе! Вот только почему так грязно в тронном зале? И почему он не чувствует никакой магии посреди столицы волшебного народа?

Через полкруга Воалус знал, и это знание поразило его сильнее, чем хитроумное заклинание. Город был пуст, заброшен уже долгие годы. Опустела удобная гавань, некогда забитая тяжёлыми кораблями. Только звери бродили по грязным улицам, да вездесущие растения оплетали и расшатывали стены домов.

Может быть, атланты бежали от неминуемой мести своего бессмертного императора, а может, просто решили начать заново на землях, не так обиженных на былых правителей мира. Но город был пуст и изгажен зверьми и дикарями, а его последний правитель даже не имел представлений, куда подался его мятежный народ.

Воалус бродил по улицам целый день, в робкой надежде отыскать следы более поздних визитов цивилизованных людей, найти хоть что-нибудь нужное и полезное, оставленное горожанами и не растасканное дикарями. А в вечерний круг крови принял решение.

Он тоже уйдёт из города. Он найдёт племя, большое, сильное племя и возглавит его. Придётся постараться, но он обучит новых подданных строить корабли и приносить ему жертвы, и когда-нибудь, пусть на это уйдут сотни лет, разыщет этих предателей, и заставит умолять вновь служить ему. Вот только кровь этих грязных дикарей не идёт ни в какое сравнение с жидкой магией атлантов. Ну, за эти лишения им придётся расплатиться отдельно.

Они шли к проклятому городу уже второй день. Туми пришлось очень долго убеждать тётю в неотложности этого похода, да и сейчас та не слишком торопилась с возвращением в это гиблое место. Ведь это для Туми город был чудом, местом каменной музыки и следов могучей волшбы, местом, где она родилась, и где покоится её мать. Для Юги это была ледяная бездна, созданная безжалостными яркоглазыми атлантами, местом страданий и смерти. И пусть сами жители давно покинули город, но тяжёлые воспоминания и чёрные сны остались со жрицей.

Однажды Туми уже удалось побывать в городе, вместе с мудрой женщиной Аттани и ещё несколькими полукровками, единственными, не поддающиеся смертному ужасу, нагнетаемому рассказами беглых рабов. То множество самых разных вещей, что они вынесли из покинутого каменного стойбища, во многом помогло племени, но гнев Юги был просто неописуем. То был редкий случай, когда могущественная и мудрая Аттани была вынуждена отступить и жизнями своих детей покляться не брать больше Туми в город. Так что следующие визиты прошли без неё.

Но сейчас девушка твёрдо знала, что проклятый город исторг из себя последнее зло, которое нужно найти и уничтожить раньше, чем оно объявится на землях племени. Туми верила своим предчувствиям, как и своим немалым силам, но на этот раз твёрдо знала, что самой ей не справиться. И ей пришлось уговаривать Югу, которая в последнее время вообще почти не выходила из своей хижины.

Нужда в ядовитой жрице почти прошла. Племя разрослось и усилилось под негласной властью Аттани, благословлённое культом жизни и защищённое грозной славой Юги. В это племя охотно принимали бежавших и покинутых хозяевами рабов, беспокойных полукровок, часто не способных ужиться с собственным племенем и даже — тс-с-с, чтоб Юги и некоторые другие не услышали, нескольких притворившихся полукровками чистокровных атлантов, по горло сытых порядками последнего города. И богатство племени росло на глазах, но сила его преумножалась тоже, так что соседям приходилось торговать, забыв о лихих набегах, а то и самим искать покровительства.

Теперь никого уже не удивляла ловля рыбы или приручение зверей, и даже железное оружие, во множестве вынесенное из города.

А вот сама Юги уже не могла даже общаться напрямую с соплеменниками. Теперь лишь Туми, да очередные жрицы могли без вреда для себя вдыхать воздух, напоённый дыханием вечной жрицы, прикасаться к ней и её вещам. Юги больше не хотела видеть себя даже в отражении воды — её кожа стала грубее и во многих местах несла изображения ярких зелёных листьев, а живот заметно округлился. Срок приближался, но в отличии от обычной беременной женщины, жрица не торопилась радоваться своему плоду, которому было суждено погубить Юги.

Даже сейчас, в этом мирном, тихом лесу сильнейшая из жриц жизни не могла расслабиться и наслаждаться шелестом листвы и тёплым ветром. Немалая часть сил Юги уходила на смирение яда, на то, чтобы коснувшийся её ветерок не мчался дальше ветром смерти, на благословение каждого следа, чтобы пожухшая и почерневшая под её пятой трава вновь поднялась, забыв о временной смерти. Смерть, избранная Юги, предназначалась атлантам, и жрица не торопилась сеять её среди невинных.

Может быть, именно потому именно жрица первой ощутила опасность, гораздо раньше бегающей впереди, беззаботной племянницы. Впереди должно было быть селение Сивого Оленя, небольшое, но довольно многочисленное, дружески настроенное и потому неопасное. Путешественницы не собирались заходить туда, чтобы не пугать соседей ядовитой жрицей, но уже с такого расстояния можно было видеть токи жизни племени, яркие и суматошные, не схожие с лесными. Но их не было, а ещё эта тишина...

Юги шикнула, подавая принятый в их племени сигнал, и племянница напуганным оленёнком метнулась к защитнице. Уже вдвоём они напрягли свои обострённые богиней чувства, испрашивая землю и всё растущее и дышащее на ней, что за беда стряслась с Оленями.

Ни всплеска жизни, ни шума голоса, лишь сладковатый, приторный запах крови, да дым разгорающегося огня, дым, говорящий обо всём. Опытные охотники и старые женщины никогда не позволят дыму распугать всех зверей в охотничьем лесу, а молодых, да глупых никто не допустит к племенным очагам. То не мог быть набег — иначе спасшиеся, бегущие жаловаться могучим соседям, непременно встретились бы со жрицами, да и кто будет жечь хижины, если всё, что там может гореть, гораздо лучше украсть?

И вновь Юги первой уловила шаги, шаги неторопливые и мерные, без всякого свечения жизни, что должно сопровождать подошедшего так близко. Так не ходят охотники, даже отягощённые добычей, так не ходят женщины и дети, и даже старики, шаркающие и цепляющие листья, никогда не впечатывают ноги в землю так уверенно и грубо. Так ходят лишь атланты, хозяева своей жизни и чужой смерти, властители боли и ненависти!

Туми вскрикнула от внезапной боли вместе с землёй и в страхе огляделась. Всё вокруг чернело и осыпалось, как от незримого огня, листья, травы и цветы, мелкие пичуги и суетливая белка, вмиг убитые чудовищным ядом жрицы. Юги собирала силы. Она сама не знала своих пределов, ведь ей ещё ни разу не приходилось сражаться в полную силу, но для того, что приближалось, даже этого могло не хватить.

Девушка в страхе отступила. Такой Юги она не ещё знала. Даже когда жрица злилась на упрямую Аттани или на глуповатых новоявленных жриц, даже когда наводила страх на враждебное племя, не было в её глазах столько ненависти. Столб зелёного огня подпирающий небо, жизненная сила, равная сотням жизней могущественнейших охотников племени, бушевала сейчас в разъярённой тётке, а всё её гладкое нестареющее тело засияло и залоснилось проступившим ядом. Это было бы даже красиво — если б не было так страшно.

Юги шла навстречу врагу, так же уверенно и решительно, как будто её тянуло незримыми силами. Сейчас она не помнила о племяннице, замершей позади, забыла о племени, с которым сроднилась за пятнадцать прожитых в нём лет, не помнила даже о причинах ненависти, пожирающей разум.

Десять лет копилась ненависть и сила, десять лет назад она уничтожила последний отряд, отправившийся в лес за рабами перед самым отплытием. Она уже почти привыкла к ярким глазам, столь частым в её новом племени и сияющим даже на лице обожаемой племянницы, и теперь лишь лицо Керамеса, временами возникающее во снах, было символом всего зла, воплотившегося в атлантах. И именно на Керамеса и походил чужак, вышедший на убитую ядом поляну.

Те же, свойственные низшим кастам, жёлтые глаза, то же воинское облачение, носимое под латами, та же уверенность. Во только это создание, должно быть, успело изрядно иссохнуть, прежде чем выбралось из могилы — но ведь и Керамесу довелось там побывать! Неужели он поднялся из ледяной бездны, чтобы изловить непокорную рабыню? И — ни капли жизни в этом иссохшем теле.

Туми отступила в кусты, со страхом глядя на остановившихся друг перед другом противников. Две могучие силы, два существа, переставших быть людьми, замерших в нескольких шагах друг от друга.

— Керамес?! — со странным чувством в голосе спросила Юги.

Труп что-то попытался ответить, но иссохшая глотка вытолкнула лишь сипение. И тогда мертвец метнул в жрицу заклинание, начиная бой.

Мерцающая воздушная сеть, обычное заклинание охотников на рабов, рассыпалось искрами, лишь коснувшись сияющего мощью тела Юги. Взметнулись подвластные жрице корни и ветви, отыскивая и оплетая — и опали, сметённые огнём, как когда-то в городском храме. И это воспоминание вновь распахнуло врата гнева женщины, без следа сметая застаревший страх.

Юги шагнула вперёд и ударила своим неизменным копьём. Противник, пытаясь увернуться, шагнул влево, и стальной наконечник наполовину вошёл в иссушённую плоть. Жрица ахнула, не понимая, отчего её привычное оружие, пронзавшее насквозь любого врага, на этот раз бессильно завязло. Противник, не менее удивлённый силой удара, тем не менее, опомнился раньше. Костлявые пальцы вцепились в древко у наконечника, и раздробили его в щепки, как гнилую корягу.

Не позволяя жрице опомниться, полутруп метнулся вперёд и ударил сам, предполагая одним ударом раздробить череп. Юги отшатнулась, вся нижняя часть лица превратилась в месиво раздробленных костей и искалеченной плоти, рана, неприятная даже для жрицы жизни. Её ответный удар расколол и оголил ключицу противника. Мертвец, как более лёгкий, на ногах не удержался.

Встав над врагом, жрица сорвала ближайшую ветвь с листьями, и влила в неё бурный поток сил жизни, изменяя. Десятки листьев ударили по груди врага, острейшими бритвами взрезая плоть и впиваясь в рёбра. Второй удар пришёлся по подставленной руке, наполовину перерубив её, а третьего не вышло. Слепящий огонь вспыхнул между вытянутыми руками мертвеца, мгновенно охватив жрицу, испепеляя волосы и одежду, и ветвь, облизывая и обжигая несокрушимую плоть Юги. В тот миг, когда Туми уже готова была облегчённо вздохнуть, в очередной раз удивляясь несокрушимости тётки, пламя вновь собралось между ладонями врага и ударило плоской, добела раскалённой лентой, вмиг пронзив жрицу и уйдя вдаль, за вершины деревьев.

Девушка подавилась криком, глядя на дыру между лопатками тёти — в неё мог бы пройти кулак вождя! Мертвец издал звук, схожий со смешком и с трудом поднялся на ноги. Но и Юги падать не собиралась. Боли не было. Она провела рукой по обугленной дыре между грудями и внимательно оглядела оставшуюся на пальцах жидкость — белую, тягучую, с резким запахом. Жрица давно уже подозревала, что она уже больше растение, чем человек — а дерево не так просто убить.

Мертвец едва успел подняться, как попал в могучие объятья Юги — жрица не желала больше состязаться в магии, во владении которой атлант был опытней, она просто давила, ломала рёбра, пальцами разрывая сухую кожу. Покойник не сдавался, отвечая тем же, его костлявые пальцы с той же яростью рвали женщину — а вокруг них творился полный хаос, потоки враждебных сил неразделимо переплелись, пытаясь любой ценой помочь хозяину, испепеляя и разрушая всё вокруг.

Туми не отрываясь смотрела на этот жуткий смертоносный танец, не в силах повлиять на результат. Девушка не обладала силой противников, и совсем не была бессмертной. Под ногами бойцов уже образовалась полоса перепаханной земли, залитой белым соком жрицы и бурой слизью, нехотя текущей из ран мертвеца.

— Это... последнее... зло? — задыхаясь, спросила Юги. Жрица постепенно проигрывала своему более опытному и хитрому противнику, пустившему в ход весь свой боевой арсенал приёмов и уловок.

— Да, это он! Тот, спящий император! Воалус! — выкрикнула Тахи и тут же зажала рот руками. Тётя может заинтересоваться подробностями, не говорить же, что всё это рассказал беглый молодой атлант, один из самых настойчивых ухажёров, юный солдат, ставший охотником первобытного племени.

Юги было не до подозрений, враг, как покрытый чешуёй, выскальзывал, выворачивался, стремясь вырваться от цепкой противницы и пустить в ход заклинания, хотя, пожалуй, он мог бы одержать верх и в рукопашной — в отличие от Юги, усталости он не выказывал.

Здесь и сейчас, согласилась с внутренним голосом Юги, из последних сил вцепившись в Воалуса и покоряясь тому, что росло в ней много лет. Ноги жрицы странно изогнулись и нырнули вглубь вспаханной земли, руки расщепились ветвями, как грязь пронизывая плоть мертвеца и прорастая сквозь него. Всё новые и новые листья и ветки выстреливали из утратившего человеческое подобие тела жрицы, уже не только целя в неудачливого императора, но и просто образуя пышную крону.

Дерево поглотило Воалуса и продолжало расти, жадно впитывая всю жизненную силу ядовитой жрицы, поднимаясь всё выше, и затеняя собой целый лес.

Туми медленно подошла к огромному стволу и обхватила его, насколько хватило рук. По щекам текли непрошеные слёзы. Дуновение взъерошило волосы девушки и она спешно приоткрыла рот, чтобы поймать последнее дыхание единственной родственницы.

Высоко над головой треснула кора, выпуская мутный бурый потёк, смешанный с серебристым соком. Воалус, разодранный в клочья, вросший в дерево, всё ещё не сдался, остервенело прорываясь наружу.

Туми призвала все доступные ей силы, бросила зов о помощи жрицам у алтаря — и весь лес ответил. Она притягивала всё новые и новые растения, заставляя их обкручиваться вокруг ствола и сращивая с деревом, пока последние шевеления внутри не утихли. Может быть, этот Воалус и правда бессмертный, но даже ему не вырваться из объятий всего леса.

А затем девушка долго стояла у дерева, прижимаясь горячим лбом к прохладной гладкой коре, как ни странно, нисколько не ядовитой. Слёз больше не было, всё же это не та смерть, которой так не хотела сдаваться Юги.

...— И я обязательно буду приходить сюда, и приводить детей. У меня их будет много-много, за себя и за тебя, тётя. И если осенью у тебя будут плоды, обязательно попробую, даже если окажутся ядовитыми...

Невиданное, очень толстое и высокое дерево задумчиво шелестело вслед затерявшейся в сумраке леса девичьей фигурке. Дерево не понимало слов и ничего не знало о сокрытом внутри зле. Да и незачем ему было знать, что оно знаменует завершение старой жестокой эпохи, и начало другой, хорошей или плохой, но главное — совершенно новой.