Гончая. Негодяйские дни

— Ты пугаешь меня, Коршун! Как всегда, впрочем...

— ... Но тебе нужны деньги, — довольно завершил тот. — Со мной путешествует женщина — ты поймешь, которая, как только увидишь. Мне нужен портрет. Похожий портрет, такой, чтобы вкус ее слюны вспоминался с одного взгляда.

— Ну конечно! — Далгран затряс головой. — Конечно, я нарисую. Уголь? Масло? Какого размера холст?

— Никаких холстов! — уточнил Такайра. — Мне нужна миниатюра на костяной пластинке — яркая и живая, чтобы я мог всегда носить ее тут.

И он похлопал ладонь по одному из многочисленных карманов своего камзола.

— Взглянешь на нее ближе, когда придешь вечером в шатер Лохмача за деньгами. Мы пробудем тут пару дней, я не тороплю. Понаблюдай издалека и вблизи, но так, чтобы она не заметила тебя — иначе будешь сам расхлебывать неприятности!

— Я понял! — Далгран робко улыбнулся. — Все понял!

Он отцепил от перевязи один из платков на продажу и протянул Коршуну.

— Вот, возьми. Для нее.

Кусок ткани был оранжевым, расписанным яркими цветами. Но Такайра потянул из связки совсем другой — бледно-голубой, по краям переходящий в зелень, с нарисованными на нем раковинами и морскими звездами.

— Беру оба! Мне всегда нравилось, как ты рисуешь!

Он засунул подарки за пазуху и пошел прочь. Смерть Мары и ее жизнь возбуждали его одинаково. То есть, кажется, он соскучился...

* * *

Такайра не ожидал такой реакции на подарок! Тонкие пальцы Мары дрожали, когда она принимала и ласкала зелено-голубой шелк, прижимаясь к ткани щекой и касаясь губами, жадно разглядывала рогатые и пятнистые ракушки, звезды с неровными лучами. Далгран был талантлив: рисовал мир с какой-то детской непосредственностью восприятия, использовал необычные сочетания красок, объединяя в своих узорах природные орнаменты и народные мотивы.

Коршун смотрел на Мару и удивлялся, отчего всегда бледное лицо окрасилось румянцем? Откуда это неподобающее живое и страстное выражение? Сейчас Такайра до безумия хотел ее. Собрался было притянуть к себе, но, неожиданно, она сделала это первой — узкие ладони обняли затылок, тело бесстыдно прижалось к его, а губы разом вынули душу. Ничего не видя, не слыша, Такайра подхватил Мару на руки, отнес в шатер, одним движением брови выгнав на улицу Дарину с Садаком. Малыш сладко спал у стены. Такайра сделал вид, что его не заметил. Если мальчик проснется, ему стоит посмотреть и прикинуть свои силы рядом с такой женщиной. Коршун подумал о том, что увидит и почуствует Малыш, разбуженный смехом Мары, довольно усмехнулся про себя и забыл обо всем, растворяясь в ее ласках. Несколько мгновений они катались по полу, избавляясь от одежды, обмениваясь безумными поцелуями, но вот она оказалась сверху, уперлась руками в его грудь и одним движением бедер приняла Такайру в себя. В сумраке шатра Мара возвышалась над ним, подобно древней богине — полной власти и силы, страсти и чувственности, гладкая кожа источала аромат и тонкое, едва заметное сияние. Она наклонялась вперед, а затем откидывалась назад, упираясь прохладными ладонями в его бедра, и подрагивающие груди то нависали над лицом Такайры, то торчали вверх, стоило ей прогнуть спину. Он схватил Мару за плечи и рывком поднялся — взбугрились на миг мышцы под смуглой кожей, только оттенившей белизну женского тела. Неровные пряди хлестнули по лицу — она отвернулась, пряча горящий взгляд. Коршун подсунул руки под ее под ягодицы и помог движению, резче насаживая на себя. Жаждал услышать смех — в то мгновение, когда семя толчками пробьет себе дорогу наружу — в горячую, влажную оболочку ее лона. Он желал бы услышать и стон, но, наверное, для того, чтобы сорвать с припухших сейчас губ Мары этот запретный плод, надо было перестать быть человеком! На какой-то миг он потерял себя в ней, приник жадным ртом к ее, вбирая язык здесь и пронзая — там и, наконец, получил то, о чем мечтал. Она прикусила его плечо, содрогнулась и вдруг оттолкнула от себя, запрокинув лицо к куполу шатра тихо, хрипло смеясь. От этого звука мурашки побежали по спине и утихающие судороги возобновились, заставив Такайру закусить губы, чтобы не застонать от острого, невозможного наслаждения.

Какое-то время он еще держал ее в объятиях, так крепко, как мог. Другая бы задохнулась от силы его рук, но Мара не шевелилась и, кажется, даже не дышала. Лишь билась синяя жилка на ее шее — мелко сотрясая кожу и указывая на то, что женщина еще жива.

Малыш все-таки проснулся. Коршун обнаженной спиной ощутил его взгляд, полный ненависти и желания. Мара ничего не видела — ее лицо все еще было запрокинуто, глаза закрыты. Другую Такайра столкнул бы с себя, оделся и вышел. Ему никогда не было дела то того, что происходило после с обнаженными, беззащитными, не пришедшими в себя от любовной истомы телами женщин, которых он получал или насиловал. Когда Дарина примкнула к нему и братьям — они пользовались ею после того, как она дарила ласки Такайре, и она терпела, пряча за кажущимся равнодушием боль и отчаяние. А потом... потом не смогла жить по-другому.

Такайра провел большим пальцем по диагональным, розоватым шрамам на шее, под волосами — скрывая их, Мара никогда не забирала волосы в хвост. Он с самого начала знакомства ломал голову над происхождением этих отметин, но если она не желала говорить о себе и своем прошлом (а она, обычно, не желала) — из нее не удавалось вытянуть слов, ни побоями, ни лаской. Складывалось ощущение, что некто — педантичный, но безумный, ножом с иззубренной кромкой аккуратно размечал кожу, для того, чтобы позже нарезать шею Мары ломтями.

Повеяло сквозняком — Малыш выскочил на улицу.

Такайра усмехнулся, пробуя на вкус соски Мары, потом опрокинул женщину на смятые шкуры, лег сверху и тихо сказал:

— Рано или поздно ты найдешь всех, кого искала. Я не знаю, за что ты мстишь им, но месть жива — пока живут те, для кого она предназначена. А после ты почувствуешь опустошение, и жизнь покажется холодной и бесцельной.

Не открывая глаз, она замотала головой. Уголки кажущихся воспаленными губ приподнялись.

— Думаешь, я не знаю, о чем говорю? — спокойно спросил Такайра, но не выдержал — захватил ее губы своими, сминая и давя, словно сладкие ягоды.

Она отвечала едва заметными движениями и улыбалась странной, отстраненной улыбкой. И глядя на нее, Такайра со звериной интуицией понял, о чем она думает — Мара вспоминала тех четверых, в чьей крови купалась, улыбаясь так же, как сейчас.

— Куда ты отправишься, когда твоя дорога будет окончена? — требовательно спросил он и ощутимо тряхнул ее за плечи.

Бирюзовые глаза открылись и, как всегда, он поразился — радужки были прозрачными, неоднородными, словно мрамор, меняли цвет, как камень аквамарин — но лишь в границах спектра от синего до зеленого.

— Что ты пытаешься мне сказать, Айра? — спросила она.

Подобное обращение к себе он терпел лишь от двух женщин за всю жизнь. И обе находились рядом с ним. А одна — сейчас — даже под ним.

— Когда ты положишь всех из своего списка, вернись и стань моей кайри. Я дал тебе многое, но смогу дать больше — положение, деньги, защиту. Кто-то из тех, кого ты собралась убить, или их родственников, может решиться на ответную месть.

— Кайри... — произнесла она, словно пробуя слово на вкус. — Кайри...

В землях Таласского залива устные договоренности, так называемые фиры, до сих пор не просто имели место, но использовались наравне с юридически оформленными документами. А в некоторых случаях, право фиры стояло даже выше обычного права. Как правило, это касалось старых, шедших еще с темных времен, обстоятельств, суть которых не менялась со временем. Например, фира кайри давала возможность любому свободному человеку, независимо от пола, по добровольному согласию стать тенью того, кто готов был потратить время на его обучение. Ученик признавал право Учителя делать с собой, что угодно, кроме убийства и продажи в рабство, а взамен получал в безраздельное пользование его имущество, знания и опыт. После смерти дарящего его дело переходило в руки кайри. Причем фира не подразумевала последующего заключения брака, и многие кайри, юридически оставаясь свободными, могли в любой момент прекратить сделку. Однако пары, обычно образовавшиеся таким образом и состоящие в близких отношениях, жили долго и счастливо, ибо давали друг другу то, в чем по-настоящему нуждались. Подобные сделки были особенно распространены у магов и высших государственных чиновников, могущих предложить заинтересованной половине не только немалые средства к существованию, но и бесценные знания, простолюдинам зачастую недоступные в силу положения и отсутствия необходимых материальных благ. Случалось и так, что какой-нибудь господин содержал в одном замке жену благородных кровей, к которой относился не иначе как к кобыле с хорошим экстерьером и крыл в положенные сроки с целью заиметь родовитое потомство, а жил — в другом, со своей кайри, детей которой включал в завещание наравне с официальными.

Мара чуть пошевелилась, давая понять, что ей неудобно. С неудовольствием Коршун сполз вбок, не убирая руки с ее груди. Женщина повернула к нему лицо, на котором яркими пятнами выделялись глаза — сейчас цвета морской волны, и губы, кажущиеся воспаленными от его грубых поцелуев. Такайра понял — она согласна поговорить! Просто поговорить об этом. Такое случалось редко. Обычно Мара отмалчивалась, или вставала и уходила, если он, взбешенный ее молчанием, не останавливал ее, чтобы брать снова и снова, доводя до изнеможения, но так и не получая ответа.

— Ты решил остановиться? — спросила она, и он уловил в голосе понимание. — Всему приходит свое время. Иногда нужно пожить другой жизнью, чтобы понять — чего лишился. Когда разойдутся наши дороги?

Кошун невольно стиснул ее грудь до боли. Усилием воли сдержал себя, чтобы не поранить прохладную нежную плоть, передвинул руку на шею женщины, сжал. Только так она останется рядом с ним! Только так. Сдавить пальцы, сломать хрупкую гортань или свернуть ей голову одним — коротким и сильным жестом. Сейчас, пока его семя не высохло на внутренней поверхности ее бедер...

— В Изириме я назову тебе последнее имя, — с трудом заставив себя говорить, ответил он. — Остальные, если где-то и находятся, то не в пределах шагганата.

— Значит, я покидаю шагганат. Когда ты меня отпустишь? — она приблизила лицо, находясь так близко, что бирюзовое сияние глаз расплывалось, словно от слез.

Он понимал больше, чем Мара сказала. Знал — без слов, но она напоминает о том, что выполняла его прихоти, отвечала на ласки, даже самые болезненные и бесстыдные, была послушна и покорна, исполняя тем самым свою часть заключенной между ними сделки. И последним заданным вопросом Мара лишь подтвердила, что готова выполнить эту часть до конца...

Хлесткие пощечины воспоминаний о времени, проведенном с ней, неожиданно ударили слишком больно. Глаза Такайры потемнели, как небо перед грозой. Никогда и никому не доставались ни сердце его, ни душа, ибо он с легкостью переступал через людей, с которыми сводила судьба. А вот поди ж ты — ранее не познанная боль при мысли о расставании с ней, и чувство, похожее на сожаление, которое возникало всякий раз, когда он думал, что распустит своих людей в Изириме. Что это — старость?

— Ты нужна мне для последнего дела, — он находил странную прелесть в том, что говорил ей правду.

Пожалуй, Мара была единственной женщиной, перед которой он не скрывал своих мыслей или не говорил о том, чего нет, чтобы добиться собственных целей.

— После можешь быть свободна. Я признаю хаг состоявшимся. Куда ты отправишься?

— Среди тех людей было несколько киотов, отправлюсь в Маору, поищу там, — быстро ответила она.

Такайра улыбнулся, хотя внутри все кипело — она боялась, что он передумает, потому поспешила с ответом. Однако Коршун был человеком слова, как бы ни неправдоподобно это звучало. Он знал, что Пресветлая сука наказывает тех, кто не признает право фиры.

Напоследок пройдясь губами по жемчужно светящейся в наступившей темноте коже ее груди, Такайра поднялся, оделся и, откинув полог шатра, остановился на пороге, разглядывая сидящих вокруг костра своих людей, Рамоса с какой-то шлюхой на коленях и Далграна, робко протягивающего руку к раздаваемым Дариной тарелкам. Аппетитный запах жаркого из несчастного барана, которого наконец-то забили, и овощей щекотал ноздри. Хорошая еда и вино — рядом с Лохмачом лежал полный бурдюк — то, что нужно сейчас, чтобы заставить мозги работать, разогнав туман, который наводили на него ласки Мары! Он уже собрался выйти, когда ее шепот ударил, словно нож в спину:

— Спасибо... за все...

Такайра чуть повернул голову. Ответил холодно:

— Приходи к огню, женщина.

И вышел.

* * *

Они покинули городище через два дня, как и собирались. Спустя ещё два дня пути дорога побежала вниз — к морю. Между боками пологих холмов Гармского нагорья, поросших вереском и дроком, уже виднелись красные башни Изирима, увенчанные штандартами. В придорожных трактирах предпочитали пить не зуборастворительный рат, а более богатый вкусом хмельной диль или вино, которого было в избытке, ведь Крир располагался в полосе самого мягкого климата на побережье, идеально подходящего виноградникам.

Такайра ехал наравне с любовницей, иногда бросая на неё косые взгляды. Его злобный мышастый жеребец — Амок — чуял морской ветер и невольно ускорял рысь. Коршун придерживал коня. Мара, как всегда, не смотрела по сторонам. Поводья отпустила, позволяя Бризу держать ту скорость, какую он выбрал сам. Взгляд женщины был устремлен вперед, туда, где уже виднелась синяя полоса неба, упавшего на землю на уровне горизонта. Прилетевший ветер взметнул её волосы, принес йодный запах водорослей, мокрого дерева и специй, которые грузили в порту. Коршун увидел, как шевельнулись тонкие ноздри, раздулись хищно, как глаза загорелись кошачьим блеском. Мара подалась вперед, словно стремилась вывалиться из окружающей реальности, чтобы тотчас оказаться на морском берегу. Подаренный Такайрой платок был повязан на шее и полоса на горизонте, по мере приближения, становилась цветом подобной ему — сине-зеленое покрывало воды колыхалось внизу, косые лучи неяркого сегодня солнца иногда прошивали его простым орнаментом, на гребнях волн рождались и умирали кружевные узоры пены. Коршун засмотрелся на открывшуюся после поворота дороги картину, забыв о женщине. Вот она — свобода, колышется перед ним мерным дыханием чудовищного зверя, и, хотя и кажется спокойной, но дай срок — взметнуться свинцовые валы, с рокотом и рёвом уводя корабли на глубину, седые птицы пены станут разбивать груди об острые камни скал, слизывать розоватый песок, широкой полосой тянущийся в обе стороны от города. Никому и никогда не заставить море остановить мерные движения, которыми оно покоряет землю, лаская её плоть или урывая от неё куски.

Набежала туча и совсем скрыла солнце. Лучи подобрались, словно пальцы, скрылись в ажурной рвани облаков. Над Изиримом пролился слабый дождь. Еще пара часов, и копыта коней ступят на камни мостовой — к тому времени дождь уже кончится, а дороги подсохнут под жаркими лучами.