Гончая. Негодяйские дни

Данный проект родился весьма забавным образом. Один из моих читателей, находясь в крайне раздраженном состоянии духа, обвинил меня в том, что я пишу, потому что являюсь скучающей домохозяйкой, которая ждет, когда приедет принц на белом коне с совершенно определенной целью (уточняю, цель относилась к принцу, а не к коню, и озвучена была прямо и лаконично.). Во-первых, всю сознательную жизнь я работала, как и многие из нас, в режиме с 9.00 — до упора, и продолжаю по сей день. Дома же просидела около трех лет, пока дочка была мала, и в это время ни меня не знали на Самиздате, ни я сим ресурсом не интересовалась. Во-вторых, никогда не взирала с высокомерием на творчество этих самых "скучающих" домохозяек. Сублимация — отличная вещь, и среди писательниц, появившихся в подобные периоды жизни, есть просто замечательные авторы — примеры вам отлично известны. В общем и целом, я попыталась представить, что могла бы написать, окажись запертой в четырех стенах, с ребенком (ребенками), имеющим обыкновение доводить до белого каления; с горой белья, которое требует глажки; кастрюлями, которые уже на следующий день оказываются пусты — и надо снова вставать к плите, как к станку. Планировалась красивая история, с принцем, ага, на белом коне. Причем принц, если и хотел того самого — прямого и лаконичного, должен был сделать это только после романтичнейшего хеппи энда: деликатно и задыхаясь от нежности. Но. Если вы уже знакомы с моим творчеством, то знаете, что получилось у меня в "Кольце Волка" вместо так любимых народом "гламурных" вампиров с пронзительными взглядами.

В общем, чисто женское фэнтези на мой взгляд... валяюсь...

Если есть стадо — есть пастух.

В. Цой

В отсветах огня Такайра-Коршун казался древним демоном, поднявшимся из черных глубин. На его седых волосах оседала копоть пожара, который в считанные мгновения охватил деревеньку. Из единственного, оставшегося целым, строения — то ли сарая, то ли давно заброшенного дома, стоящего на отшибе, доносились завывания женщин и детей, согнанных туда и запертых по настоянию Мары. Этих она щадила.

Такайра был расслаблен, но еще несколько минут назад его кийт рубил и полосовал, а неяркие серо-голубые глаза светились холодным блеском стали. Стали, созданной для убийства. После смертельной пляски, положившей всю мужскую половину населения, кроме одного, еще живого его представителя, Такайра хоть и держался с ленивым безразличием, был не прочь взять Мару прямо здесь и сейчас. Танец смерти всегда возбуждал его, подтверждая, что, несмотря на рудники Ариссы, он до сих пор жив. Жив настолько, чтобы дарить жизнь и смерть, и любить женщин.

Мара на него не смотрела. Улыбаясь странной, полубезумной улыбкой она купала ладони в крови лежащего перед ней тучного мужчины, подносила их к лицу и умывалась еще дымящейся жидкостью, маслянисто блестевшей в отблесках пожара. И если сейчас Коршун был подобен демону, то Мара являла собой все безумие смерти. Она не пила кровь во время своих необычных ритуалов, хотя Такайра не удивился бы этому. Но ни разу не разомкнула она четко очерченных губ, чтобы влить в себя соленую теплую влагу, ни разу не высунула язык — узкий, горячий, иногда доводящий Такайру до забвения — чтобы слизнуть капли, жирно блестящие на пальцах. Ее рвано подстриженные пряди слиплись и должны были пахнуть тяжелым, спертым запахом чужой кончины. Такайра с трудом сдерживался, чтобы не подойти, не запустить пальцы в черную копну волос, не вздернуть Мару на ноги и не впиться губами в окровавленный рот, ощущая, как напряженная женщина расслабляется в его умелых, жадных руках.

Толстяк издал последний хрип, задрожал и вытянулся. Кровь пропитала землю, но Мара, сидящая на коленях рядом с умершим, на это внимания не обращала. Смотрела на него, улыбаясь, и маской казалось ее узкое лицо с высокими скулами, прямым носом и чуть раскосыми бирюзовыми глазами. Такайра знал, что иногда они зеленеют, меняя цвет, и тогда изумруды с тех самых рудников, где он провел большую часть юности, не сравнятся с ними в яркости.

За пять лет совместных путешествий по просторам Крирского шагганата Коршун видел Мару такой четырежды. Два раза она настигала мужчин в портовых городах Таласского залива. Третьего смерть в ее лице поцеловала в высокогорном селении, где этот почтенный господин доживал сытые годы в окружении домодчадцев и бесконечных стад тонкорунных овец. А четвертый умер только что у Такайры на глазах, и он до сих пор не знал, когда и каким образом эти люди пересекли ее жизненный путь, и за что заплатили такую страшную цену собственной кончиной?

Мара гибко и как-то хищно поднялась, и от этого движения у Такайры заныло внизу живота. Он огляделся. Братья Хаты спешно грузили на повозку, запряженную крепкими крестьянскими лошадьми, сундуки со скарбом и мешки с провиантом. Садак, подслеповато улыбаясь, стоял рядом, поглаживая конские морды, шепотом успокаивая косящихся на огонь и всхрапывающих лошадей. Дарина бродила поодаль, на поясе у нее болтались ловко подбитые камнями куры и петух, из тех, что разбежались с подворий кто куда, едва почуяв запах дыма. Старина Вок и костлявый длинноногий Малыш тащили к телеге отчаянно блеющего барана... У Коршуна было несколько минут, в которые никто из его людей не хватится ни своего атамана, ни его сумасшедшей любовницы.

Быстрым шагом он подошел к Маре и сделал то, чего так долго желал — схватил ее за шкирку и потащил за собой, через жар горящих и потрескивающих домов к близкой линии леса, тщетно наступавшего на давно вырубленный и расчищенный клочок земли. Едва они оказались в лесных пределах, Такайра толкнул женщину к стволу одного из огромных старых дубов, росших по окраине поляны, развел ее руки в стороны, прижав к жесткой коре, и набросился на ее губы с исступлением изголодавшегося. Она не сопротивлялась. Сама развернула ладони и обхватила ствол, вытянулась во весь рост и отвернула голову, показывая место, где хотела почувствовать его поцелуи. Умелым движением он стянул с ее плеч короткий камзол, рванул полы рубашки с высокими манжетами и воротом — перламутровые пуговки брызнули во все стороны. Коршун настаивал, чтобы она носила сорочки только на пуговицах, а не на шнуровке, которая всегда доводила его до бешенства. И пусть стоили они не мало, ибо шились только из самых тонких тканей, украшались вышивкой и предназначались для знати, Такайра тратился, не скупясь, зная, как охватывает его желание рядом с ней — так же молниеносно, как огонь охватил крестьянские дома с соломенными крышами. Он целовал ее совершенное тело жадно, губами теребил тугие соски, покусывал перламутрово мерцающую кожу, на которой завтра останутся красные следы от его жестких пальцев и не менее жестоких губ. Когда понял, что совсем невмоготу, вновь перехватил ее затылок и заставил опуститься вместе с ним сначала на колени, а затем уложил женщину прямо на сухую траву, через которую узловатые корни впивались ей в спину. Сейчас его не волновало, что она чувствует. В крови бушевал отголосок того огня, что доканчивал пир на поляне, и пьянящее чувство собственной силы — и в смерти и в любви, кружило голову посильнее запретного напитка жриц Пресветлой суки. Мара казалась покорной. Позволяла ему делать все, чего он желал: оставить себя на холодной земле обнаженной, вломиться во влажную плоть с упорством вепря, намотать на кулак ее волосы, чтобы заставить, не шевелясь, смотреть себе в глаза. Такайра был жесток в любви и не умел быть другим. Он растворялся в том, что делал, будь это нападение из-за угла или постельные утехи. И каждый прожитый, как последний, день отдалял Коршуна от немощи, болезней и старости, о которых люди его возраста уже начинали задумываться. Он знал, что когда-нибудь, кто-нибудь подстережет его и остановит ход сердца ударом из-за угла — как он сам делал много-много раз. Но чувствовал и другой исход — эта молодая, до сих пор непонятная ему, хотя и много раз познанная женщина, вполне может оказаться его последней радостью. Уже тогда, когда он смотрел на нее пять лет назад: молча, ожесточенно, забыв обо всем, кроме ненависти, сопротивляющуюся братьям Хатам на пыльной дороге в Изирим, уже тогда он догадывался, что, останься она с ним, это тело станет тем, на котором он вполне может завершить свой жизненный путь. Ибо, чтобы любить такую, его сердца однажды не хватит.

Содрогаясь на ней, Такайра не отводил глаз. Лишь в конце, сжимая его бедрами и выгибаясь под ним с силой и гибкостью, которых не могло быть в обычной женщине, она прикрывала веки и запрокидывала лицо. И столько нежности и муки было в нем, что, как ни пытался Коршун, не мог разгадать истинного значения этой гримасы — то ли бесконечно хорошо было ей в его руках, под его тяжестью, то ли отчаянно плохо. Мара никогда не стонала. Жмурила по-кошачьи свои мерцающие глаза и лишь иногда, когда была в настроении для утех, хрипло смеялась, ощущая его семя, которого всегда было много и которое после сочилось из ее жаркого лона, текло по шелковистым бедрам, пачкая их.

Закончив, он провел губами по ее шее — там, под волосами, почти на затылке, с двух сторон были на коже странные, параллельные друг другу рубцы, о происхождении которых она умалчивала. Затем поднялся, застегнулся и, скинув на нее свой тяжелый, кожаный камзол, чтобы укрылась, ушел на поляну. Его до сих пор поражала ее холодостойкость. И кожа у нее всегда была прохладной, лишь, когда он входил в нее... Коршун резко оборвал собственные мысли. Пора было уматывать из разоренной деревни, пока на зарево пожара не прибыли тупые, но многочисленные и хорошо вооруженные стражники из соседнего городка. Такайра порылся в своей седельной сумке, вытащил один из свертков, которых там было несколько, и вернулся к Маре. Она уже поднялась, отряхнула спину и ягодицы от прилепившихся листьев и травинок, вытерлась остатками блузки и ждала его возвращения, накинув на плечи камзол, но так и не запахнувшись.

— Есть колодец? — хрипло спросила она, и Такайра снова почувствовал прилив желания.

Но время было дорого. Он лишь поманил ее за собой, отвел к колодцу, набрал ведро воды. Женщина скинула камзол, оставшись совсем голой. Братья Хаты, бросив телегу, беззастенчиво разглядывали Мару. Садак и Малыш, наоборот, дружно покраснели и отвернулись, а Вок, засмеявшись щербатым ртом, радостно гукнул. Мара не обращала на них внимания. Просто ждала, когда Такайра поднимет ведро и выльет ей на макушку ледяную воду. Вторую порцию он лил уже осторожно. Она, ничуть не смущаясь, смыла с себя чужую кровь и его сперму, распотрошила сверток, в котором лежал чистый комплект одежды. Ее перевязь, сапоги и камзол Коршун принес, пока она одевалась.

— Чего встали! — рявкнул он. — Пора сматываться!

Все заторопились. Малыш бросился к лошадям, привязанным за кустами орешника, вывел их на поляну. Дарина взгромоздилась на телегу, приняла у Садака вожжи, лихо шлепнула крепких крестьянских лошадок по крупам. Те тряской рысью направились по едва заметной лесной дороге, ведущей в сторону Изиримского тракта. Остальные вскочили в седла. Все, кроме Мары, пришпорили коней, лишь она развернула своего солового жеребца, на полном скаку пронеслась мимо сарая на отшибе, ногой вышибив бревно, которым привалили дверь снаружи. Через несколько мгновений лес вновь оделся в тишину. Лишь на поляне догорали, потрескивая, останки строений, да все еще выли в сарае так и не рискнувшие выйти наружу бабы и ребятишки.

* * *

Всю ночь и следующий день Коршун и его люди провели в седлах, стремясь как можно дальше удалиться от разграбленной деревни. И только после наступления темноты свернули с прихотливо петляющей среди корней неторной дороги, которую уже не раз меняли, сбивая с толку возможную погоню. В лесных зарослях неподалеку от круглого маленького озерца споро разбили лагерь, не разжигая костра. Стреножили и пустили пастись коней, а сами повалились на землю от усталости: братья уснули сразу, едва головы их коснулись собственных седельных сумок; Дарина и Садак оккупировали телегу, скинув часть скарба, а Малыш и Старина прикорнули между ее колесами, обложившись мешками с награбленным тряпьем для комфорта.

Такайра обошел лагерь и уселся под деревом. После полуночи он разбудит одного из братьев, чтобы тот сменил его.

Мара бродила от лошади к лошади, что-то ласково шептала им, гладила теплые морды, заплетала косички в конских гривах. Когда люди уснули, она, не обращая на Коршуна внимания, скинула одежду и направилась к озеру. Такайра затаил дыхание, наблюдая — женщина плавала так, словно родилась в воде и никогда не выходила на берег. В сильных движениях белеющего под водным покрывалом тела ощущалась стремительность и грация смертельно опасного глубоководного хищника. Иногда Мара ныряла, надолго задерживая дыхание и не показываясь на поверхности. В самом начале знакомства Коршун психовал и, едва она показывалась из воды, за волосы вытаскивал на берег, хлестал по бледным щекам, сильно, с оттяжкой, не жалея. Она никогда не плакала, только смотрела, не отводя расширенных, по-звериному блестевших зрачков. Прошло немало времени, пока Коршун не осознал — Мара делает так не назло ему, не с тайной мыслью однажды остаться на дне навсегда, а лишь подчиняясь собственной, непонятной ему, природе, — и успокоился. Как бы долго не показывалась над водой маленькая, облепленная черными волосами, словно речной травой, головка, он не мешал ей наслаждаться, не забывая про себя отсчитывать мгновения ее пребывания без воздуха. Вот и сейчас женщина полностью погрузилась в водоем, кажущийся черной жемчужиной в зеленых ладонях окружающих кустарников. Ни всплеска, ни звука в полуночной чаще, лишь где-то далеко ухал проснувшийся филин.

Она плавала около часа. Обычный человек давно окоченел бы в стылом весеннем озерце, но Мара не была обычной, хотя ее тело казалось таким же, как и у десятков женщин, познанных Такайрой на жизненном пути. Из-под полуопущенных век он лениво наблюдал за лесом, за кругами на воде от ее движений. Сидел бездвижно, прижавшись затылком к стволу древесного гиганта и, наверное, со стороны казался спящим. Не пошевелился даже тогда, когда Малыш тихо вылез из-под телеги и, крадучись, направился к берегу, чтобы молча сесть на землю рядом с кучкой брошенной одежды.

Мара возвращалась. Остановилась, наполовину выйдя из воды. В темноте, разбавляемой усмешкой хилой трети месяца, ее кожа слегка светилась, и Такайра ясно видел две ямочки на ягодицах, которые в минуты нежности любил целовать. Впрочем, нежность с ним нечасто случалась. Со скрытой усмешкой он наблюдал за Малышом, который сох по Маре с того самого момента, как она появилась среди его людей. Юнец прибился к банде около семи лет назад на шумной Даганайской ярмарке. С его слов, родители погибли во времена Черного шествия, когда чума проследовала по прибрежным странам на кривых ногах, соткала себе шлейф из стонов умирающих, украшенный яркими цветами карантинных огней, и отправилась вглубь материка. Оказавшийся на улице мальчишка не пропал, не попал к работорговцам, которыми кишели портовые города, не стал ничьей игрушкой. Он предпочитал вольную жизнь бродяги, с отчаянной храбростью уходил от погонь или дрался за свою шкуру, если случалось попадать в истории. Но однажды стражники загнали его в тупик, повалили на землю и за кошелек, срезанный с пояса крикливой зажиточной горожанки, собирались забить насмерть. Такайра, волею судьбы оказавшийся поблизости, понаблюдал, как ожесточенно и молча принимает хилый на вид подросток удары, легко положил стражников и потайными тропами, знакомыми лишь 'своим', увел паренька с того места. Ему нравились люди, которые не жалобили, не боялись смерти и оставались свободными даже в цепях. Только такие выживали в рудниках Пресветлой богини.

С того дня подросток, имени которого никто не знал, путешествовал с ними. А спустя два года в компании появилась она. И его одолели беспокойные сны, во время которых он стонал и, наверняка, пачкал белье.

Женщина вышла и принялась одеваться, не обращая на Малыша внимания. Вода капельками блестела на ее коже, струилась с волос на спину.

— Мара, — шепотом сказал юноша и коснулся ее бедра раскрытой ладонью.

Она беззлобно оттолкнула его, отжала волосы, натянула кюлоты, рубашку. Сдувая капли, стекающие по лицу, принялась застегивать пуговки.

Малыш вскочил, запустил руку в распахнутые полы и сжал ее грудь — бережно и страстно. Мара стояла, не шевелясь, лишь дрожали ресницы от плохо сдерживаемой ярости.

— Отпусти... — холодно приказала она и уперлась ладонями в него, не давая приблизиться. — Один...

Но гладкость и упругость нежной плоти уже свели его с ума, хотя он знал — если Мара начинает считать, не стоит дожидаться цифры 'три'. Знал, и ничего не мог с собой поделать. Склонившись, коснулся ее губ жадными, трясущимися губами.

Такайра подался вперед, наблюдая с улыбкой.

Миг, и Малыша скрутило в жгут острой болью, ударившей в промежность. Отвернувшись, Мара продолжала одеваться, словно ничего не случилось.

— С-сука! — с чувством сказал неудачливый любовник и добавил на гонтарейском все те заумные слова, которые в совершенстве знал старый вор и бродяга Вок.

Женщина подхватила с земли перевязь, поправила наголенные ножны, из которых торчала простая серая рукоять кинжала и, не глядя на юношу, направилась к телеге. Завалилась под бок к Воку и мгновенно уснула. Тот, счастливо улыбаясь во сне, развернулся, уткнувшись лицом ей в затылок.

Проводив ее ненавидящим, но полным желания взглядом, Малыш, наконец, осторожно распрямился. И вдруг заметил, что поза Такайры уже не кажется такой расслабленной. Более того, атаман смотрел на него и улыбался.

— Скажи мне, когда будешь готов, — мурлыкнул он.

Юноша покраснел. Знал, что соперничать с Коршуном — безумие, в любви или в драке, неважно. Догадывался, что для него самого это плохо кончится. Но когда Мара была рядом, такая... отстраненная и одновременно близкая, он просто терял голову и не соображал, что делает. Он мечтал взять ее прямо на мелководье, чтобы тела скользили друг по другу, пальцы срывались на мокрой коже, а вода дарила бы сопротивление, ритмичным плеском звала преодолеть себя с силой. Со страстью, на которую — Малышу так казалось — он был способен только рядом с этой женщиной.

Не отводя прищуренных глаз от мальчишки, Коршун боковым зрением видел, как приближается к нему пышнотелая фигура в облаке кудрявых волос непонятного цвета.

— Бедный! — Дарина развернула юношу к себе и погладила по щеке. — Опять тебе досталось. Скоро живого места не останется! Дай-ка я гляну — ничего она тебе не порушила?

И с довольной улыбкой она запустила толстые пальчики за пояс его штанов.

Коршун поднялся, потянулся с хрустом. О Малыше можно было не беспокоиться.

Он растолкал Старшего. Вернулся к телеге, вытащил Мару и на руках отнес под дерево, где уложил на собственный расстеленный плащ, побитый волчьим мехом. Она даже не проснулась. Светлое худое лицо было спокойным и нежным — вода всегда так действовала на нее. Укладываясь рядом и обнимая ее за талию извечным собственническим жестом, свойственным всем мужчинам мира, Такайра расслышал тихие стоны Малыша из береговых зарослей. Дарина спешила получить свою толику удовольствия от его молодого и красивого тела. А тот, закрывая глаза и отдаваясь ее умелым рукам и губам, воображал совсем другие руки и губы. Но обоим было хорошо.

— Моя, — прошептал Коршун, едва касаясь губами черных локонов, упавших на лицо, — моя девочка...

* * *

Спустя два дня пути выехали на Изиримский тракт. Правда, пришлось подождать, пока пройдет длинный купеческий караван. К вечеру собирались достигнуть одного из Диких городищ, встать на стоянку и основательно передохнуть. А заодно избавиться от лишнего барахла: продать крепких крестьянских лошадок и телегу. Такайра любил путешествовать налегке.

Он ехал чуть позади всех, и, казалось, дремал в седле. Но это было не так. Одна и та же мысль не давала покоя, с упрямым постоянством возвращаясь снова и снова. Пора было ставить точку в такой жизни. Схронов по всей стране у него набиралось немало — шутка ли, больше двадцати лет колесить по дорогам шагганата, отнимая выручку у зажиточных купцов, совершая нападения на отдельные деревеньки, а однажды даже на замок, выполнять тайные поручения Колокола, обычно заключающиеся в устранении неугодных. Но коли хочется иногда проснуться на чистом белье в мягкой постели, значит, пришло время тратить деньги, а не зарабатывать их.

Такайра приоткрыл глаза и посмотрел в спину Маре. Вот ее в этой, новой и благополучной, жизни не будет. Он знает это так же точно, как и то, что в Изириме их ждет последнее дело, после которого отпадет нужда в бродяжничестве и разбое. Что ж... Если есть способ навсегда оставить Мару для себя, то только один — убить, заставив жить в воспоминаниях.

Женщина резко обернулась в седле и уставилась на Коршуна холодным взглядом. Иногда ему казалось, что она, действительно, читает мысли. Во всяком случае, она предугадывала засады и опасности, и не раз уводила погоню за бандой по ложному следу, предвидя действия преследователей.

Мара отвернулась. Взлетели и опали неровно обрезанные пряди, которые на солнце отливали красным. Такайра знал, от чего отказывается и колебался — а надо ли? Все, что ей было нужно — информация, которую он исправно поставлял, пользуясь каналами Колокола. Но вот ведь беда, из тех, кого она разыскивала в пределах шагганата — только один пока не узнал ее кийта, из остальных в живых никого уже не осталось. Пришло время ей, подобно адской гончей, отправляться дальше вдоль побережья, идя по следу, взять который могла лишь она.

Коршун покрутил головой, прогоняя ленивую дрему. Место показалось знакомым. Точно! Пять лет назад под этим дубом с расколотым надвое стволом сидела стайка одетых в рубища людей. У всех были серые лица и потухшие взоры. Под птичье пение брякали иногда звенья в цепи, сковывающей сбитые в кровь ноги. Такайра знал знак Черного круга, грубо намалеванный краской на спинах заключенных. Их вели из столицы в Изирим, чтобы продать в рудники Ариссы. Шагганат таким образом избавлялся от головной боли, связанной с содержанием узников, и получал в казну неплохой доход — рабов в рудники требовалось много.

Усталых, потерявших надежду, безвольных людей сопровождали всего пятеро охранников и два штатских — старший и младший приоры, которые должны были оформить процедуру купли-продажи.

Такайре не хотелось 'светиться'. Они только ушли от одной погони, чтобы ввязываться в следующую заварушку. Но от вида черных кругов у него темнело перед глазами, и смыть морок могла только кровь. Много крови. Он сделал знак своим спутникам спешиться, и медленно пошел на охранников, на ходу вытаскивая кийт. Узкий клинок радостно заблестел на солнце.

— Стой! — окликнул его офицер и повелительно махнул рукой.

Сразу два арбалета были наведены на цель. Знакомый холодок в груди — взятый прицел — заставил Такайру улыбнуться. Над ухом раздался свист. Один из держащих арбалет начал заваливаться назад. Из его горла торчала, мелко дрожа, стрела — Вок, чуть ранее скрывшийся в зарослях, был стар, но хваленой своей меткости не потерял. Второго арбалетчика с глухим стуком в висок настиг камень, пущенный из пращи Дарины. Толстушка радостно вскрикнула, когда солдат упал, как подкошенный. Такайра не обращал на них внимания. Его движения казались размазанными — так быстро он двигался, и кийт жадно вкусил крови оставшихся солдат. Оба приора позорно скрылись в лесу, но Коршун настиг их легко, ибо не бежал — летел на стремительных крыльях собственной ярости, и ног под собой не чуял. С чувством глубокого удовлетворения он выпотрошил их карманы, прихватил ключ от цепи и вернулся на дорогу — следовало спешить, пока она была пуста. Вышел из зарослей, кинул ключ Малышу.

— Сними цепи. Пускай убираются.

Братья уже стояли рядом с ними, разглядывали чумазые лица, как вдруг вытащили из жмущейся друг к другу толпы белокожего голенастого подростка. Вытащили, и в четыре руки сорвали хлипкое рубище. Так Мара впервые предстала глазам Такайры — худая, узкобедрая, как мальчишка. Но полные груди торчали вызывающе, а взгляд ударил темнотой огромных зрачков из-под припухших век.

Малыш щелкнул замком основной цепи, удерживающей ножные браслеты. Однако люди сидели бездвижно и молча, словно не понимали, что происходит. Потребовалась пара оплеух от братьев, чтобы узники начали расползаться, кто куда, исчезая в лесных зарослях. Девушка между тем отступала назад, пока не уперлась спиной в расколотый надвое ствол. Братья одновременно оглянулись на Такайру, молчаливо спрашивая соизволения. Тот кивнул.

— Только быстро!

И принялся вытирать клинок, не обращая внимания ни на них, ни на девчонку. Жажда мести в его крови пела победную песнь — день удался. А если случится погоня, они уйдут от нее. Как всегда.

Возня под деревом привлекла его внимание лишь спустя некоторое время. Широкоплечие, здоровые — но ни грамма жира — братья Хаты не могли разложить на обочине эту, отчаянно сопротивляющуюся замарашку. Она царапалась и кусалась, выворачивалась с нечеловеческой силой и ловкостью, молча и настолько остервенело, что Такайре, который теперь наблюдал с интересом, стало ясно — смерть страшит ее не так, как то, что они собираются с ней сделать. Коршун понимал, что братья звереют — еще немного и руки одного из них сожмутся на ее тонкой шее, оборвав вдох, или короткий кривой кинжал пробьет грудную клетку, поранив нежный холмик груди.

— Шат! — неожиданно для самого себя сказал он, и братья моментально отпустили ее.

Поднялись, отряхиваясь и мрачно косясь на атамана. Их было двое, они были молоды и сильны, умели убивать в бою и из-за угла, но с худощавым Такайрой-Коршуном связываться после того, как на горском наречии он сказал 'Стоп!', не решались.

Девчонка сидела на земле, даже не делая попыток прикрыть руками наготу. На светлой коже уже проступали красные полосы и пятна — следы грубых прикосновений. Коротко обрезанные волосы торчали во все стороны, делая ее похожей на больную птицу.

— Дарина, — негромко позвал Такайра. — Дай ей что-нибудь из запасных тряпок. Поедет с нами. А вы, — он усмехнулся, глядя на бледнеющих от ярости братьев, — чтобы больше ее не трогали. Она — моя!

Дарина порылась в седельной сумке, подошла к девушке, бросила сверток в дорожную пыль рядом. В равнодушии бывшей полюбовницы Коршуна не было ни жалости, ни сожаления. Ей и не такое приходилось видеть.

Незнакомка продолжала безучастно сидеть, глядя в одну точку. Глаза, которые вначале казались темными, посветлели, словно наполнились зеленью только скошенной травы. Подойдя, Такайра вздернул ее на ноги и хлестал по щекам до тех пор, пока ее взгляд не обрел осмысленное выражение.

— Одевайся, — повторил он, когда убедился, что Мара не просто смотрит на него, но видит. — Быстро. Поедешь с нами.

...Воспоминания отпустили, когда злосчастный дуб остался позади. Судя по неестественно прямой спине Мары, она тоже помнила это место. Такайре не свойственна была жалость, но захотелось догнать ее, стащить на землю и заставить биться под собой в судорогах — лишь бы не видеть ее напряженные плечи.

Слева над лесом кружили птицы. Дикие городища потому и звались дикими, что отвоеванная у природы территория никогда и никем не облагораживалась. Наследия Черного шествия вольготно разместились по побережью тут и там. Сброду, торгующему, живущему, плодящемуся и умирающему в призрачных границах 'города', было глубоко плевать на устройство быта, фортификацию или экономически выгодное расположение. Изредка городища исчезали за одну ночь, оставив после себя 'ведьмины круги', вне границ которых нечистоты и разлагающиеся тела были свалены в овраги и зачастую даже не укрыты землей. Публика в городищах водилась обидчивая, предпочитающая не откладывать выяснение отношений на потом.

Всадники свернули с тракта на проселочную дорогу. Скоро уже запахи костров, жарящегося мяса и тех самых нечистот изгалялись над обонянием. В проеме между деревьями виднелись шатры и шалаши, растянутые на жердях куски полотнищ. Все громче слышалось ржание лошадей, человеческие голоса и взрывы грубого смеха, звон оружия.

Еще несколько минут, и путники оказались на заброшенном крестьянском поле, на котором нынче раскинуло хаотичные щупальца городище. Пустив коней шагом, ехали неспешно, выбирая место для стоянки.

— Коршун! — мощный клич перекрыл шум толпы.

Из полотняного шатра выглядывал блондинистый здоровяк с волосами, собранными в высокий хвост. Такайра остановил коня.

— Рамос-Лохмач! — улыбнулся он и спрыгнул на землю.

Они обнялись. Сухощавый Коршун, хоть и был не намного ниже означенного Рамоса, казался рядом с этой грудой мышц худым, но вот парадокс — тем яснее становилось спешащим мимо жителям насколько Такайра опаснее.

— Приглашаю, — Лохмач кивнул внутрь шатра. — Мой дом — твой дом!

Коршун колебался мгновение, затем кивнул. Словно по команде, его люди спешились и занялись каждый своим делом. Вок и Малыш расседлали лошадей, повели к лесной речке, шумевшей под кронами за окраиной поля. Садак и Дарина споро перетащили скарб внутрь шатра, подкинули дров в костер, разожженный перед входом, достали кухонную утварь и принялись кошеварить. Мара, которая всегда ухаживала за своим жеребцом — Бризом — сама, легко спрыгнула с седла, потрепала коня по холке.

Рамос смотрел на нее, не отводя глаз. Такайра усмехнулся.

— Она выросла, — заметил Лохмач. Невольно поморщившись, потер изуродованный мизинец правой руки — на нем не хватало пары фаланг. — Это больше не дикая кошка, которую кто-то решил утопить. Ты учишь ее?

Мара посмотрела на двух мужчин равнодушно, отвернулась и, ведя Бриза в поводу, двинулась туда, куда ранее ушли Вок и Малыш.

— Кубок гостеприимства! — спохватился Лохмач, за рукав потащил Такайру за собой. Щедро плеснул мутную жидкость из кувшина с узким горлом в толстый зеленый стакан, отпил сам и протянул Коршуну.

Тот принял, благодарно склонил голову, выпил до дна. Церемонии были соблюдены. Мужчины прошли вглубь шатра, где уселись на волчьи шкуры друг против друга.

— Так ты учишь ее? — повторил Лохмач вопрос и рассмеялся, откинувшись назад. — Не говори — нет. Я же вижу!

Не возражая, Такайра согласно склонил голову.

— Хочешь сделать ее своей кайри? — продолжая допытываться, Рамос дотянулся до второго кубка, разлил жидкость из кувшина, придвинул к Такайре тарелку с тонко нарезанным вяленым мясом.

— С какой целью интересуешься? — поинтересовался тот.

— Если ты не сделаешь ее кайри, это сделаю я, — посерьезнел Лохмач. — Не думай что это, — он потряс перед его лицом изуродованной кистью, — может меня остановить.

— Ты не боишься, что она откусит тебе что-то более важное, чем мизинец? — глубокомысленно спросил

Коршун и положил в рот полоску мяса.

— Тебе же не откусила! — пожал плечами Рамос.

Такайра покачал головой.

— Мы заключили простой хаг. Она покорна мне, пока я ей нужен. Но это время подходит к концу...

Рамос подавился отпитым из бокала.

— И ты отпустишь ее?

Стальные глаза Такайры налились синью, словно тучи перед грозой.

— Я не вижу иного способа удержать ее, кроме как убить, Рам, — совершенно искренне сказал он. Наконец-то мучившая его мысль оказалась озвученной.

— Сколько мы не виделись с прошлого раза? Два года?

— Почти три! — Рамос потрясенно смотрел на него. — И что произошло за это время, Коршун? Неужели девчонка приручила тебя?

Такайра неожиданно встал, бесшумно прошел к выходу и выглянул наружу. Исчез на несколько минут, видимо, обходил шатер, проверяя — не слышит ли кто их разговор. Но в шуме, подобном гулу толпы на городской площади в рыночный день, тихий разговор внутри войлочных стен шатра расслышать было невозможно. В его отсутствие Рамос откупорил еще один кувшин и наломал к мясу вчерашнюю лепешку — местные шлюхи пекли чудесный хлеб в обмазанных глиной ямах, выкопанных прямо в земле. Коршун вернулся. Они молча подняли стаканы перед лицами друг друга и выпили, словно подтверждая, что переходят на иной уровень откровенности.

— Если бы она была человеком... — понизив голос, сказал Такайра и посмотрел в водянистые глаза Лохмача. — Но я не знаю, что Мара такое.

— Ты серьезно? — Рамос поскреб заросший подбородок и задумался.

Коршун не был склонен к шуткам, но то, что он сейчас сказал, звучало, по меньшей мере, странно.

— Серьезно! — Такайра наклонился к нему. — Я навел справки. Ее продали в гарем нашего Пресветлого шаггана откуда-то с юга. Там следы обрываются, хотя похожую на нее девушку дважды вспоминали работорговцы — в портах Лисмы и Мароса. Она не задерживалась подолгу у хозяев и, думаю, ты и сам знаешь — почему!

Рамос невольно сжал в кулак пальцы левой кисти.

— Потому что она — бешеная кошка! — мрачно сообщил он.

Такайра усмехнулся.

— Бешеная, Рам, но мне это по вкусу! Дело в другом. Мы провели вместе, бок о бок, около пяти лет. Практически не расставаясь. Она — не человек! Пропади я в лоне Ариссы, если это не так! Мара обладает силой, какой не обладала ни одна из тех, кого я знал! Она не реагирует на холод и практически не чувствует боли. Или не показывает вида, что чувствует — но женщина так никогда не поступит! Может предугадывать препятствия и засады, обладает звериной интуицией. И, наконец, она может обходиться без воздуха.

Рамос подцепил пальцем кувшин, понюхал с подозрением.

— Нормальный рат! Свежий... странно!

Такайра гибко поднялся.

— Я прогуляюсь, Рам. А ты только на мгновение представь, что я не шучу...

И, откинув полог, Коршун вышел наружу.

* * *

Такайра неторопливо шел по рядам. Рынок городища больше всего напоминал ярмарки, стихийно возникающие под стенами любого города. Больше половины продаваемых здесь товаров были крадеными или приобретенными, так скажем, незаконно, о чем власти близлежащих населенных пунктов прекрасно знали. Но бравые шагганатские стражники оказывались бравыми лишь внутри фортификационных укреплений. После Черного шествия страна опустела, внутренних войск и остатков регулярной армии хватало только на то, чтобы поддерживать видимость порядка в городах и крупных поселениях. Во всем же остальном Крире царила самая настоящая анархия. Рыцари-гиримы вели бесконечные междоусобные войны, отхватывая друг у друга куски территорий, в том числе те, которые юридически принадлежали государству, но из-за слабости последнего никем не возделывались. Богатый и сильный прежде шагганат разваливался на глазах. Соседние государства не нападали лишь только потому, что болезнь покосила ряды и их граждан.

Меньше всех пострадала Великая империя Йаги, которая находилась в кольце труднопроходимых Арзиатских гор. Едва первые известия о Шествии достигли Императора, он приказал перекрыть и с суши, и с моря Госский перешеек — узкую полосу от побережья до Арзиата, топя пытавшиеся пристать к берегу корабли и запретив приближаться к границам Империи по суше на расстояние полета стрелы. Возникающие очаги эпидемии моментально попадали под определение карантинной зоны, все живое и не живое внутри сжигалось безжалостным напалмом, наводимым имперскими магами. Предпринятые меры оказались эффективными — болезнь не затронула население Йаги так глобально, как остальные страны Таласской дуги.

В последние годы Империя вела тщательно продуманную политику в отношении соседей, стремясь подмять под себя ослабленные государства, чтобы расширить границы собственного выхода к морю. Слухи так же утверждали, что назревает несогласие членов императорского семейства в отношении методов и направлений развития протектората Империи, а старый Император сильно сдал в последние два года. Такайра, как лицо, приближенное к Колоколу, находился в курсе всех событий, происходящих в обе стороны от шагганата по побережью и вглубь материка. Он сожалел о бывшем величии страны, в которой появился на свет, но не более того. Коршун родился горцем, а все горцы в душе были бродягами: легко меняли разреженный высокогорный воздух на свежий морской бриз, морщинистые скалы Гаадатского кряжа — на пыльные дороги вдоль побережья. Как и всякий горец, он во всем искал выгоду. Бесстрашный и безжалостный странник не привыкал надолго к одному и тому же месту, хотя знал шагганат и граничащую с ним Киотиссию, как свои старые, но дорогие сердцу, ножны. В последнее время он склонялся к тому, чтобы приобрести в одном из крупных Киотисских городов какую-нибудь недвижимость, гостиницу или трактир, или даже то и другое. И осесть, хотя бы на несколько лет, надеясь решить для себя — сможет или нет он, Такайра-Коршун, жить в сытости и покое, спать в чистой постели и есть досыта? Или пройдет срок, и ветер странствий снова постучится в его холодное сердце, заставив отозваться?

Однако терять одновременно и вольницу, и Мару оказалось неожиданно тяжело. Такайра ждал, что по прибытии в Изирим получит от своего информатора наводку о следующем имени, которое женщина сообщила ему. И не желал признаться себе, что не хочет увидеть ее выражение лица после того, как все, живущие в шагганате люди из этого списка, будут уже мертвы.

На краю поля стоял коряжистый вельх, к которому жаждущие развлечений прибили грубо разрисованную разноцветными кругами холстину. Кучка молодцов самого отпетого вида, похохатывая, забавлялась тем, что метала ножи. Юркие подростки под присмотром грузного бородатого мужика, шныряли в толпе, принимая ставки. Значительно выше круга торчала из коры красная рукоять глубоко воткнутого кинжала, навсегда потерянного промахнувшимся хозяином.

Такайра затесался в толпу, понаблюдал за соревнующимися. Сделал пару ставок и скучающей походкой прошествовал к хозяину игры.

— Среди них есть мастера или так, погулять вышли? — спросил он бородача, подкидывая монеты на ладони, словно размышлял, не поставить ли еще.

Тот коротко глянул на него.

— Мастера есть, но они не играют!

— Все больше криворукие идиоты? — посочувствовал Коршун и указал на красную рукоять.

Бородач окинул его более внимательным взглядом.

— Я бы сыграл с мастером, — спокойно сказал Такайра, и продемонстрировал бородачу собственный кинжал с рукоятью, обмотанной красным ремешком.

— Мастер сыграл бы с тобой! — медленно кивнул бородач. — Но не сейчас.

— Где и когда? — одними губами произнес Коршун.

— В 'Серебре Талассы'. Через пять дней, — так же ответил бородач и потерял к собеседнику всякий интерес.

Такайра еще понаблюдал за игрой, дожидаясь победы или поражения тех, на кого ставил, и отправился восвояси. Через пять дней он узнает о деле, которое так или иначе поставит точку в его странствиях. Через пять дней надо будет решать, что делать с Марой и остальными. Решать. И решаться...

* * *

В шуме и гаме, царящих на поле, Такайра умудрился расслышать синхронные голоса близнецов и женские визги. Хаты родились в Киотиссии, как и Рамос. Светловолосые здоровяки были бы похожи друг на друга, как зеркальные отражения, если бы не нос Старшего, когда-то давно сломанный самим Такайрой, и не корявый шрам через всю грудь Младшего. В его появлении Коршун был не виноват, хотя руку приложил — зашивая рану. Братья самыми первыми присоединились к Коршуну в его странствиях. Неразговорчивых, мрачных подростков он выхватил однажды взглядом из толпы рабов, предназначенных на продажу. Такайра не считал себя благородным и справедливым. Но помнил, как, стоя на шершавых камнях рыночной площади Лисмы, отчаянно мечтал, что найдется кто-то, кто купит его, не для того чтобы насиловать и унижать в собственном доме или заставлять сдохнуть на непосильной работе, а для того, чтобы расстегнуть ошейник и дать пинка, сообщающего поступательное движение. После того, как этой мечте не суждено было осуществиться, свобода навсегда перестала казаться Коршуну нравственной категорией. Для него она была материальна, ощущаема, как женское лоно, покорное и одновременно дарящее ни с чем несравнимое наслаждение, как глоток воздуха, без которого сердце остановит свой бег.

Тогда Такайра утащил купленных подростков с рынка, удерживая за ошейники, как бешеных псов. Таких — неуправляемых, но крепких, приобрели бы только в каменоломни или на рудники Пресветлой богини.

Братья бросали на него взгляды искоса, и он прекрасно понимал, что покорности от них не дождешься — а вот сломанную шею и изуродованное лицо, пожалуйста. Заведя их за угол какого-то дома, Такайра умелым движением расстегнул оба ошейника и бросил им под ноги.

— Валите, — усмехнулся он. — И больше не попадайтесь!

И, развернувшись, пошел прочь, незаметно положа руку на рукоять кийта. Он бы не удивился, если бы близнецы напали со спины.

Весь последующий день с нарастающим раздражением Коршун ощущал, что они следуют за ним. Ловко исчезнув из их поля зрения, он дождался, когда они вбегут в проулок, надеясь догнать, и неожиданно вышел из дверного проема, в тени которого затаился.

— Я непонятно выразился? — мягко спросил он, и братья невольно попятились от звука его голоса.

— Убей, — неожиданно сказал Младший, чуть более разговорчивый, — или позволь идти с тобой!

Такайра начал тянуть клинок из ножен и... вдруг задумался. Больше половины жизни прошло в одиночестве, ведь он не просто выжил в рудниках, но смог сбежать, и теперь рвал свободу зубами, наслаждаясь полным отсутствием запретов, ограничений, привязанностей. Он никогда не мечтал о детях, до сих пор слыша в ушах крик матери, когда она, уже распластанная под одним из воинов враждебного племени, поняла, что сына увозят, чтобы сделать рабом. И не собственная, несомненная, смерть звенела в этом крике, а плач бессилия и потери. Он отказывался от многих, выгодных дел, ибо не терпел работы в команде, или с напарником. Так, может, пришло время попробовать? А если надоест — любое соседство можно прекратить легким движением кийта, вечно жаждущего крови! С тех пор прошло около пятнадцати лет. Близнецы научились у него многому, но он никогда не был так глуп, чтобы учить их всему. Однажды проходит время учеников, и наступает время обретения собственного пути. Дальше натаскивать их будет сама жизнь.

Нервная судорога на мгновение свела щеку. Все складывалось — один к одному. По прибытии в Изирим он сообщит о своем решении, разделит выручку за последнее дело и заставит каждого из попутчиков пойти своей дорогой. Только Мару он хотел бы оставить при себе, но прекрасно понимал, что это невозможно. Круг завершен — Коршун снова вернулся к тому, с чего начал. Убить ее, что ли? Он представил, как рукоять кийта будет торчать под левой грудью Мары, и тоненькая струйка окрасит разрез на бледной коже в месте раны, а сам Такайра, положив голову женщины на сгиб локтя, будет целовать ее в губы до тех пор, пока последний вздох не отлетит — внутрь грудной клетки. Его грудной клетки. Он бы выпил ее, если бы мог, чтобы она стала его кровью, семенем, блеском его глаз. Девочка... Его девочка...

Какой-то неуклюжий прохожий случайно толкнул Коршуна плечом. Бешенство полыхнуло перед глазами. Кийт взвился, словно развернулась сжатая пружина. Миг, и тело, истекая кровью, осело в грязь под ногами Такайры.

Толпа замерла на мгновение, качнулась и... все пошло обычным путем. Коршун не делал попыток скрыться. Ждал, ощущая облегчение — удар, предназначенный Маре, достался другому. И раздумывал над неожиданным решением, только что пришедшим в голову. Так и так он собирался осесть в Киотиссии. Что мешает провести собственное расследование и установить местонахождение лиц, указанных в ее списке, за пределами шагганата? Когда у него будет информация — она снова окажется рядом. С ним. Под ним. На нем... Как ему будет угодно! Но прежде...

Он стоял над истекшим кровью незнакомцем и тонко улыбался, вытирая клинок об рубашку мертвеца. К нему протолкался один из Хозяев городища, кивнул с уважением, показывая, что признает Такайру за своего.

— Уберешь сам или заплатишь?

Коршун отцепил кошель от пояса, не торгуясь, сунул ему в руки.

— Прости за грязь! — вежливо сказал он и, отвернувшись, пошел дальше.

В толпе мелькнуло яркое пятно. Такайра прищурился и молниеносно устремился следом. Протянул руку, схватил за плечо юркого невысокого юношу, увешанного разноцветными платками. Шелковые, вручную разрисованные платки были гордостью и национальной приметой крирцев. Их носили и простые люди, повязывая на пояса, и знать — украшая искусно повязанными из них бантами камзолы и ножны.

Пойманный испуганно обернулся. Мгновение вглядывался в загорелое лицо Такайры, затем облегченно выдохнул.

— Ты напугал меня, Коршун! Зачем так делать?

— Опять проигрался, Далгран? — без улыбки спросил тот. — Когда-нибудь ты получишь стальную заклепку в днище!

— Я почти расплатился! — Далгран застенчиво улыбнулся.

Он был симпатичен, тонколиц, то только при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что не так молод, как кажется. Маленькая лошадка — жеребенок до старости, но не скроешь частую сеточку морщин в уголках глаз и рта, и взгляд, давно потерявший невинность.

— Почему я тебе не верю? — усмехнулся в ответ Такайра. — Сколько ты задолжал?

Собеседник сразу сник, словно поблек в объятиях волшебных узоров на шелке, разрисованном им самим.

— Семьдесят крутов.

— Зайди вечером. Я дам... половину. И половину после того, как ты выполнишь мою... просьбу!

Далгран побледнел.

— Только не проси меня, Такайра! Прикажи, и я сделаю все — только не проси!

Коршун помолчал, выдерживая паузу, затем лениво пояснил.

— Я сказал так, только для того, чтобы ты понял — это дело важно мне!

— Все, что угодно! — облегченно воскликнул художник. — Ну, — он замялся, — если, конечно, не надо будет никого убивать!

— Наоборот! — Такайра внимательно посмотрел на него. — Подарить вечную жизнь!

Далгран судорожно сглотнул.

— Ты пугаешь меня, Коршун! Как всегда, впрочем...

— ... Но тебе нужны деньги, — довольно завершил тот. — Со мной путешествует женщина — ты поймешь, которая, как только увидишь. Мне нужен портрет. Похожий портрет, такой, чтобы вкус ее слюны вспоминался с одного взгляда.

— Ну конечно! — Далгран затряс головой. — Конечно, я нарисую. Уголь? Масло? Какого размера холст?

— Никаких холстов! — уточнил Такайра. — Мне нужна миниатюра на костяной пластинке — яркая и живая, чтобы я мог всегда носить ее тут.

И он похлопал ладонь по одному из многочисленных карманов своего камзола.

— Взглянешь на нее ближе, когда придешь вечером в шатер Лохмача за деньгами. Мы пробудем тут пару дней, я не тороплю. Понаблюдай издалека и вблизи, но так, чтобы она не заметила тебя — иначе будешь сам расхлебывать неприятности!

— Я понял! — Далгран робко улыбнулся. — Все понял!

Он отцепил от перевязи один из платков на продажу и протянул Коршуну.

— Вот, возьми. Для нее.

Кусок ткани был оранжевым, расписанным яркими цветами. Но Такайра потянул из связки совсем другой — бледно-голубой, по краям переходящий в зелень, с нарисованными на нем раковинами и морскими звездами.

— Беру оба! Мне всегда нравилось, как ты рисуешь!

Он засунул подарки за пазуху и пошел прочь. Смерть Мары и ее жизнь возбуждали его одинаково. То есть, кажется, он соскучился...

* * *

Такайра не ожидал такой реакции на подарок! Тонкие пальцы Мары дрожали, когда она принимала и ласкала зелено-голубой шелк, прижимаясь к ткани щекой и касаясь губами, жадно разглядывала рогатые и пятнистые ракушки, звезды с неровными лучами. Далгран был талантлив: рисовал мир с какой-то детской непосредственностью восприятия, использовал необычные сочетания красок, объединяя в своих узорах природные орнаменты и народные мотивы.

Коршун смотрел на Мару и удивлялся, отчего всегда бледное лицо окрасилось румянцем? Откуда это неподобающее живое и страстное выражение? Сейчас Такайра до безумия хотел ее. Собрался было притянуть к себе, но, неожиданно, она сделала это первой — узкие ладони обняли затылок, тело бесстыдно прижалось к его, а губы разом вынули душу. Ничего не видя, не слыша, Такайра подхватил Мару на руки, отнес в шатер, одним движением брови выгнав на улицу Дарину с Садаком. Малыш сладко спал у стены. Такайра сделал вид, что его не заметил. Если мальчик проснется, ему стоит посмотреть и прикинуть свои силы рядом с такой женщиной. Коршун подумал о том, что увидит и почуствует Малыш, разбуженный смехом Мары, довольно усмехнулся про себя и забыл обо всем, растворяясь в ее ласках. Несколько мгновений они катались по полу, избавляясь от одежды, обмениваясь безумными поцелуями, но вот она оказалась сверху, уперлась руками в его грудь и одним движением бедер приняла Такайру в себя. В сумраке шатра Мара возвышалась над ним, подобно древней богине — полной власти и силы, страсти и чувственности, гладкая кожа источала аромат и тонкое, едва заметное сияние. Она наклонялась вперед, а затем откидывалась назад, упираясь прохладными ладонями в его бедра, и подрагивающие груди то нависали над лицом Такайры, то торчали вверх, стоило ей прогнуть спину. Он схватил Мару за плечи и рывком поднялся — взбугрились на миг мышцы под смуглой кожей, только оттенившей белизну женского тела. Неровные пряди хлестнули по лицу — она отвернулась, пряча горящий взгляд. Коршун подсунул руки под ее под ягодицы и помог движению, резче насаживая на себя. Жаждал услышать смех — в то мгновение, когда семя толчками пробьет себе дорогу наружу — в горячую, влажную оболочку ее лона. Он желал бы услышать и стон, но, наверное, для того, чтобы сорвать с припухших сейчас губ Мары этот запретный плод, надо было перестать быть человеком! На какой-то миг он потерял себя в ней, приник жадным ртом к ее, вбирая язык здесь и пронзая — там и, наконец, получил то, о чем мечтал. Она прикусила его плечо, содрогнулась и вдруг оттолкнула от себя, запрокинув лицо к куполу шатра тихо, хрипло смеясь. От этого звука мурашки побежали по спине и утихающие судороги возобновились, заставив Такайру закусить губы, чтобы не застонать от острого, невозможного наслаждения.

Какое-то время он еще держал ее в объятиях, так крепко, как мог. Другая бы задохнулась от силы его рук, но Мара не шевелилась и, кажется, даже не дышала. Лишь билась синяя жилка на ее шее — мелко сотрясая кожу и указывая на то, что женщина еще жива.

Малыш все-таки проснулся. Коршун обнаженной спиной ощутил его взгляд, полный ненависти и желания. Мара ничего не видела — ее лицо все еще было запрокинуто, глаза закрыты. Другую Такайра столкнул бы с себя, оделся и вышел. Ему никогда не было дела то того, что происходило после с обнаженными, беззащитными, не пришедшими в себя от любовной истомы телами женщин, которых он получал или насиловал. Когда Дарина примкнула к нему и братьям — они пользовались ею после того, как она дарила ласки Такайре, и она терпела, пряча за кажущимся равнодушием боль и отчаяние. А потом... потом не смогла жить по-другому.

Такайра провел большим пальцем по диагональным, розоватым шрамам на шее, под волосами — скрывая их, Мара никогда не забирала волосы в хвост. Он с самого начала знакомства ломал голову над происхождением этих отметин, но если она не желала говорить о себе и своем прошлом (а она, обычно, не желала) — из нее не удавалось вытянуть слов, ни побоями, ни лаской. Складывалось ощущение, что некто — педантичный, но безумный, ножом с иззубренной кромкой аккуратно размечал кожу, для того, чтобы позже нарезать шею Мары ломтями.

Повеяло сквозняком — Малыш выскочил на улицу.

Такайра усмехнулся, пробуя на вкус соски Мары, потом опрокинул женщину на смятые шкуры, лег сверху и тихо сказал:

— Рано или поздно ты найдешь всех, кого искала. Я не знаю, за что ты мстишь им, но месть жива — пока живут те, для кого она предназначена. А после ты почувствуешь опустошение, и жизнь покажется холодной и бесцельной.

Не открывая глаз, она замотала головой. Уголки кажущихся воспаленными губ приподнялись.

— Думаешь, я не знаю, о чем говорю? — спокойно спросил Такайра, но не выдержал — захватил ее губы своими, сминая и давя, словно сладкие ягоды.

Она отвечала едва заметными движениями и улыбалась странной, отстраненной улыбкой. И глядя на нее, Такайра со звериной интуицией понял, о чем она думает — Мара вспоминала тех четверых, в чьей крови купалась, улыбаясь так же, как сейчас.

— Куда ты отправишься, когда твоя дорога будет окончена? — требовательно спросил он и ощутимо тряхнул ее за плечи.

Бирюзовые глаза открылись и, как всегда, он поразился — радужки были прозрачными, неоднородными, словно мрамор, меняли цвет, как камень аквамарин — но лишь в границах спектра от синего до зеленого.

— Что ты пытаешься мне сказать, Айра? — спросила она.

Подобное обращение к себе он терпел лишь от двух женщин за всю жизнь. И обе находились рядом с ним. А одна — сейчас — даже под ним.

— Когда ты положишь всех из своего списка, вернись и стань моей кайри. Я дал тебе многое, но смогу дать больше — положение, деньги, защиту. Кто-то из тех, кого ты собралась убить, или их родственников, может решиться на ответную месть.

— Кайри... — произнесла она, словно пробуя слово на вкус. — Кайри...

В землях Таласского залива устные договоренности, так называемые фиры, до сих пор не просто имели место, но использовались наравне с юридически оформленными документами. А в некоторых случаях, право фиры стояло даже выше обычного права. Как правило, это касалось старых, шедших еще с темных времен, обстоятельств, суть которых не менялась со временем. Например, фира кайри давала возможность любому свободному человеку, независимо от пола, по добровольному согласию стать тенью того, кто готов был потратить время на его обучение. Ученик признавал право Учителя делать с собой, что угодно, кроме убийства и продажи в рабство, а взамен получал в безраздельное пользование его имущество, знания и опыт. После смерти дарящего его дело переходило в руки кайри. Причем фира не подразумевала последующего заключения брака, и многие кайри, юридически оставаясь свободными, могли в любой момент прекратить сделку. Однако пары, обычно образовавшиеся таким образом и состоящие в близких отношениях, жили долго и счастливо, ибо давали друг другу то, в чем по-настоящему нуждались. Подобные сделки были особенно распространены у магов и высших государственных чиновников, могущих предложить заинтересованной половине не только немалые средства к существованию, но и бесценные знания, простолюдинам зачастую недоступные в силу положения и отсутствия необходимых материальных благ. Случалось и так, что какой-нибудь господин содержал в одном замке жену благородных кровей, к которой относился не иначе как к кобыле с хорошим экстерьером и крыл в положенные сроки с целью заиметь родовитое потомство, а жил — в другом, со своей кайри, детей которой включал в завещание наравне с официальными.

Мара чуть пошевелилась, давая понять, что ей неудобно. С неудовольствием Коршун сполз вбок, не убирая руки с ее груди. Женщина повернула к нему лицо, на котором яркими пятнами выделялись глаза — сейчас цвета морской волны, и губы, кажущиеся воспаленными от его грубых поцелуев. Такайра понял — она согласна поговорить! Просто поговорить об этом. Такое случалось редко. Обычно Мара отмалчивалась, или вставала и уходила, если он, взбешенный ее молчанием, не останавливал ее, чтобы брать снова и снова, доводя до изнеможения, но так и не получая ответа.

— Ты решил остановиться? — спросила она, и он уловил в голосе понимание. — Всему приходит свое время. Иногда нужно пожить другой жизнью, чтобы понять — чего лишился. Когда разойдутся наши дороги?

Кошун невольно стиснул ее грудь до боли. Усилием воли сдержал себя, чтобы не поранить прохладную нежную плоть, передвинул руку на шею женщины, сжал. Только так она останется рядом с ним! Только так. Сдавить пальцы, сломать хрупкую гортань или свернуть ей голову одним — коротким и сильным жестом. Сейчас, пока его семя не высохло на внутренней поверхности ее бедер...

— В Изириме я назову тебе последнее имя, — с трудом заставив себя говорить, ответил он. — Остальные, если где-то и находятся, то не в пределах шагганата.

— Значит, я покидаю шагганат. Когда ты меня отпустишь? — она приблизила лицо, находясь так близко, что бирюзовое сияние глаз расплывалось, словно от слез.

Он понимал больше, чем Мара сказала. Знал — без слов, но она напоминает о том, что выполняла его прихоти, отвечала на ласки, даже самые болезненные и бесстыдные, была послушна и покорна, исполняя тем самым свою часть заключенной между ними сделки. И последним заданным вопросом Мара лишь подтвердила, что готова выполнить эту часть до конца...

Хлесткие пощечины воспоминаний о времени, проведенном с ней, неожиданно ударили слишком больно. Глаза Такайры потемнели, как небо перед грозой. Никогда и никому не доставались ни сердце его, ни душа, ибо он с легкостью переступал через людей, с которыми сводила судьба. А вот поди ж ты — ранее не познанная боль при мысли о расставании с ней, и чувство, похожее на сожаление, которое возникало всякий раз, когда он думал, что распустит своих людей в Изириме. Что это — старость?

— Ты нужна мне для последнего дела, — он находил странную прелесть в том, что говорил ей правду.

Пожалуй, Мара была единственной женщиной, перед которой он не скрывал своих мыслей или не говорил о том, чего нет, чтобы добиться собственных целей.

— После можешь быть свободна. Я признаю хаг состоявшимся. Куда ты отправишься?

— Среди тех людей было несколько киотов, отправлюсь в Маору, поищу там, — быстро ответила она.

Такайра улыбнулся, хотя внутри все кипело — она боялась, что он передумает, потому поспешила с ответом. Однако Коршун был человеком слова, как бы ни неправдоподобно это звучало. Он знал, что Пресветлая сука наказывает тех, кто не признает право фиры.

Напоследок пройдясь губами по жемчужно светящейся в наступившей темноте коже ее груди, Такайра поднялся, оделся и, откинув полог шатра, остановился на пороге, разглядывая сидящих вокруг костра своих людей, Рамоса с какой-то шлюхой на коленях и Далграна, робко протягивающего руку к раздаваемым Дариной тарелкам. Аппетитный запах жаркого из несчастного барана, которого наконец-то забили, и овощей щекотал ноздри. Хорошая еда и вино — рядом с Лохмачом лежал полный бурдюк — то, что нужно сейчас, чтобы заставить мозги работать, разогнав туман, который наводили на него ласки Мары! Он уже собрался выйти, когда ее шепот ударил, словно нож в спину:

— Спасибо... за все...

Такайра чуть повернул голову. Ответил холодно:

— Приходи к огню, женщина.

И вышел.

* * *

Они покинули городище через два дня, как и собирались. Спустя ещё два дня пути дорога побежала вниз — к морю. Между боками пологих холмов Гармского нагорья, поросших вереском и дроком, уже виднелись красные башни Изирима, увенчанные штандартами. В придорожных трактирах предпочитали пить не зуборастворительный рат, а более богатый вкусом хмельной диль или вино, которого было в избытке, ведь Крир располагался в полосе самого мягкого климата на побережье, идеально подходящего виноградникам.

Такайра ехал наравне с любовницей, иногда бросая на неё косые взгляды. Его злобный мышастый жеребец — Амок — чуял морской ветер и невольно ускорял рысь. Коршун придерживал коня. Мара, как всегда, не смотрела по сторонам. Поводья отпустила, позволяя Бризу держать ту скорость, какую он выбрал сам. Взгляд женщины был устремлен вперед, туда, где уже виднелась синяя полоса неба, упавшего на землю на уровне горизонта. Прилетевший ветер взметнул её волосы, принес йодный запах водорослей, мокрого дерева и специй, которые грузили в порту. Коршун увидел, как шевельнулись тонкие ноздри, раздулись хищно, как глаза загорелись кошачьим блеском. Мара подалась вперед, словно стремилась вывалиться из окружающей реальности, чтобы тотчас оказаться на морском берегу. Подаренный Такайрой платок был повязан на шее и полоса на горизонте, по мере приближения, становилась цветом подобной ему — сине-зеленое покрывало воды колыхалось внизу, косые лучи неяркого сегодня солнца иногда прошивали его простым орнаментом, на гребнях волн рождались и умирали кружевные узоры пены. Коршун засмотрелся на открывшуюся после поворота дороги картину, забыв о женщине. Вот она — свобода, колышется перед ним мерным дыханием чудовищного зверя, и, хотя и кажется спокойной, но дай срок — взметнуться свинцовые валы, с рокотом и рёвом уводя корабли на глубину, седые птицы пены станут разбивать груди об острые камни скал, слизывать розоватый песок, широкой полосой тянущийся в обе стороны от города. Никому и никогда не заставить море остановить мерные движения, которыми оно покоряет землю, лаская её плоть или урывая от неё куски.

Набежала туча и совсем скрыла солнце. Лучи подобрались, словно пальцы, скрылись в ажурной рвани облаков. Над Изиримом пролился слабый дождь. Еще пара часов, и копыта коней ступят на камни мостовой — к тому времени дождь уже кончится, а дороги подсохнут под жаркими лучами.

Такайра пришел в себя и увидел, что Мара смотрит на него. Ему стало не по себе. Что-то совсем уж нечеловеческое было в этом взгляде, в движении дышащих огромных зрачков, почти перекрывших яркость радужек.

— Ты слушаешь море, Айра, знаешь это? — тихо спросила она.

Он отвернулся, делая вид, что не расслышал. Иногда понимал ее без слов, ощущая настрой, словно зверь из одной с ней стаи. Иногда не понимал ни слова из того, что она говорила.

— Через какие ворота поедем? — Младший подъехал к Коршуну.

— Через восточные.

— Остановимся, как всегда? — уточнил Младший.

Такайра кивнул, собираясь ответить, но наткнулся на взгляд Мары: больной, лихорадочный, запредельный. Она выглядела, как рабыня запретных напитков Ариссы, дарящих забытье. Однако Коршун знал — это не так. И сейчас ему все было яснее ясного.

— Езжай, — позволил он. — Но возвращайся к полуночи!

С коротким гортанным вскриком она пустила своего коня в галоп и скоро скрылась за очередным поворотом дороги. Младший проводил её глазами, коротко вздохнул. Смешался, поймав спокойный взгляд Коршуна, поспешил отъехать к брату.

Пока подъезжали к Изириму, не торопя коней, давая дорогу большим торговым обозам, попуская взмыленных курьерских тайгадримов с всадниками в зеленых камзолах клана посланцев, Такайра прикидывал, как и когда сообщит спутникам о своём решении. Деньги, которые он собирался поделить и раздать, как делал всегда после очередного вояжа по просторам шагганата, были хороши, но не достаточны, чтобы начать новую жизнь. Впрочем, насчет Хатов он не сомневался — братья будут и дальше бродяжничать, и разбойничать. Садаку вполне хватит полученного, чтобы купить себе хижину в холмах близь городских стен и заняться, наконец, выращиванием разных травинок и цветочков, которые он обожал. Сомневался Такайра насчет Вока — старый вор и бродяга вроде и готов был к оседлой жизни, но загорался в его, все еще зорких глазах тайный бесовской огонёк. Вряд ли старина Вок решит остаться в Изириме! Быть может, пустится путешествовать по прихотливым дорогам вдоль Таласского побережья, походя срезая наиболее привлекательные кошельки. Малыш скорее всего отправится с братьями. Дарина...

Сейчас она ехала позади Малыша. Светло-русая шевелюра, больше похожая на копну, была перехвачена оранжевой полосой его подарка. Такайра мрачно уставился в широкую спину и подумал, что эту долю можно и не отсчитывать. Память услужливо подсунула тот закатный час, когда он в сопровождении братьев проезжал крупное селение, названия которого не помнил. Чужаков здесь встречали неприветливо. Мужчины выходили к воротам и многозначительно поигрывали оружием, провожая пришельцев мрачными взглядами. Но для женщин и детишек чужаки были редким запоминающимся событием, и они тоже стояли рядом, выстроившись вдоль бесконечных заборов, словно солдаты на плацу. Перед въездом в деревню, миновать которую не позволяла раскинувшаяся кругом болотистая местность, Такайра строго настрого приказал братьям не задирать местное население. Его приказы они выполняли беспрекословно, особенно, если говорил он буднично и неспешно — в общем, так, что от одного тембра голоса кровь застывала в жилах. Впрочем, страх братьям был не ведом. В душе они оставались молодыми псами, готовыми разорвать всякого, кто встанет на пути. Вот только снявшую цепь руку Хаты никогда не кусали.

У околицы крайнего дома, на пороге которого дрожал яркий отсвет огня, стоял здоровенный мужик. Судя по молоту, который держал в руках — кузнец. Из-за его плеча выглядывала невысокая полнотелая женщина. Из-под зеленого, украшенного орнаментом, платка замужней жены выбивались на румяное лицо светлые, с золотинкой, кудряшки. Глаза цвета столь любимого в Крире сладкого густого напитка из заморских зерен кани были широко раскрыты. Она смотрела на проезжающих мимо всадников — тёмных, непонятных, внушающих безотчетный страх своими исполненными силы, вкрадчивыми движениями — как дети смотрят на тени, ночью шевелящиеся на полу под окном. Такайра скользнул по ней равнодушным взглядом, походя отметив высокую грудь, полускрытую простой сорочкой из небеленого льна, пышущую здоровьем фигуру сильной крестьянской самки.

Не задерживаясь, но и не погоняя коней, они миновали селение, лужайки под выпас скота в кольце маленьких торфяных озер, и остановились на ночлег, лишь отъехав на приличное расстояние — уже не пахло дымом и навозом, даже, если ветер дул в их сторону. Как всегда Коршун остался сторожить первым. Он любил полночь — когда время, словно переламывалось надвое, оставляя прошлое за спиной, а будущее — на расстоянии полета стрелы. Любил дрожащие огоньки звезд на тёмном-тёмном небе, а предрассветные сумерки не терпел. Любовался ущербным месяцем, света которого хватало только на то, чтобы посеребрить верхушки деревьев, или полной луной — крепкой, как деревенская девка с соломенными волосами.

Хрустнула ветка. Такайра, сидящий, прислонившись спиной к стволу дерева, не шевельнулся. Его ладонь и так лежала на рукояти кийта — многолетняя привычка, которой он не изменял никогда. Братья спали поодаль, в затухающих отсветах костра, уже подернувшегося пеплом. Коршун же всегда выбирал место для ночных бдений в стороне, но так, чтобы просматривалась вся стоянка — словно в засаде сидел.

Он чувствовал чужое присутствие, но интуиция, которой Такайра доверял безоговорочно, задумчиво молчала. Не ощущал он холодка вдоль хребта, напряжения в затылке, иголочек, покалывающих подушечки пальцев — всего того, что обычно указывало на опасность. И вряд ли был удивлен, когда из зарослей выскользнула и вытянулась перед ним невысокая фигура, сжав кулачки. На висках женщины блестели бисеринки пота — Коршун и братья всю дорогу ехали верхом, а она пешком поспевала следом. По обычаю завязанный на затылке платок сбился, и она, наконец, стянула его, вытирая лицо, но не отводя от Такайры глаз — лихорадочно блестящих, со зрачками, расширенными желанием и пониманием того, что всё может плохо кончится. Такайра знал этот взгляд — с таким раз и навсегда переступали черту, убивали себя в себя, уходили, чтобы больше не возвращаться в тепло привычного жилья.

— И тебя коснулся Знак пути, крестьяночка? — ухмыльнулся он.

От этой улыбки кровь обычно застывала в жилах того, кому преназначалась. Но женщина оказалась не из пугливых. Бесконечно простым и в то же время грациозным жестом она распустила шнурок, стягивающий блузку, передернула плечами, чтобы та спала, и глазам Такайры предстали груди — округлые и чуть вытянутые, как дыни. 'У неё должна быть очень нежная кожа — подумал он. — У всех толстушек всегда нежная кожа!'.

— Твоя тень упала мне на душу, — тяжело дыша, сказала женщина. — И позвала за собой. Позволь Дарине остаться...

Подняв брови, Такайра разглядывал её, и взгляд был таким откровенным, словно не только с плеч спустила она небеленый лён сорочки, а вовсе избавилась от одежды, представ обнаженной в свете ущербного месяца и почти потухшего костра.

Не вставая, он протянул руку, провел по линии, которую обрисовывало простое шитьё спавшей ткани. Женщина коротко вздохнула, задрожав под его пальцами. Подалась к нему. Забыв про кийт, Такайра притянул её обеими руками, лаская настойчиво и грубо, сжимая пышную плоть пальцами и губами. Дарина была сильной и страстной. В ту ночь он делал с ней всё, что желал, и вряд ли хотя бы половину подобных ласк знал её мрачный супруг, с утра до ночи не покидающий своей кузни. Но она не сопротивлялась, не стыдилась, не зажималась и этим только подтвердила догадку Коршуна. Такая ни за что не вернётся домой — или он берет её с собой, или одна из окружающих трясин, чавкнув, навсегда поглотит это пышное, в самом соку расцветшей женственности, тело.

Давно минула полночь. Поднявшийся на дежурство Старший, увидев их, лежащих прямо на голой земле в обнимку, только хмыкнул. Знал, что Такайра не спит, даже если кажется неподвижным. А вот женщина спала — разметались по сосновым иглам волосы цвета спелой пшеницы, голые груди с ярко алеющими от ласк сосками бесстыдно распались в стороны, а лицо было спокойным и прелестным. Сейчас ни тени сомнения не пробегало по распухшим губам, истомным кругам под закрытыми глазами, покрытым испариной вискам.

Такайра гибко и бесшумно поднялся, оделся, махнул Старшему рукой, подзывая. Что же — жалость ему не свойственна, только трезвый расчёт. Избавиться от тела — не проблема. Проблема еду готовить в походах. Надоело жрать всухомятку!

Отходя от спящей женщины, над которой с хищной улыбкой уже склонялся Старший, Коршун даже не оглянулся. Сама напросилась. Мой путь — мои правила.

Его путь растянулся на долгие годы. И все это время Дарина была рядом — незаметная, когда нужно — страстная, безотказная, в общем, как оказалось, незаменимая. 'Время скрепляет людей посильнее брачных оков, — думал Такайра, продолжая разглядывать ее округлые плечи и волосы, давно потерявшие золото в дорожной пыли. — Особенно если привыкаешь к человеку, как к... вещи, без которой невозможно обойтись!'.

За очередным поворотом дороги показались посты Изиримской заставы. Всадники въезжали в город.

* * *

Мара явилась незадолго до полуночи. От неё пахло морем, водорослями, холодным песком, еще не прогретым весенним солнцем — словно ветер подул с прибрежной полосы. Не говоря ни слова, прошла мимо Такайры, просматривающего карты в кресле у стола, закрылась в купальне с горячей водой, которыми славился 'Пенный дом' — далеко не дешевая гостиница, где любил останавливаться всякий сброд при деньгах. Владелец 'Пенного дома' — марл Ассойро, был когда-то эмиссаром Колокола, а уйдя на покой, открыл свое дело. Надо ли говорить, что бывшим соратникам он предоставлял приличные скидки и твердой рукой держал гостиницу и персонал, не допуская досадных недоразумений, типа потерявшегося перстенька с самоцветами или банальной поножовщины между гостями. Для последнего существовало 'Серебро Талассы', тоже принадлежавший ему трактир на второй портовой линии, где к убийствам относились так же просто, как и в любом из Диких городищ.

Прибывая в Изирим, Коршун всегда останавливался у Ассойро, так как тот был в курсе последних новостей — и из мира света, и из мира теней, предоставлял ему и его людям лучшие комнаты, и мог оказать почти любую услугу. В Изириме Такайра давно не промышлял и спутникам запрещал, потому вполне мог себе позволить, не таясь, вселяться и жить в комфортных апартаментах, где у каждого из них была отдельная комната с купальней, а у атамана еще и с отдельным выходом на задний двор.

— Ты голодна? — спросил он, когда Мара показалась на пороге купальни обнаженная, босиком прошлепала к сундуку под окном, куда были убраны вещи, покопалась в нем и вытащила короткую, едва прикрывающую бедра сорочку, расшитую мелким жемчугом.

Накинув ее, женщина села у старинного зеркала в деревянной, резной раме, взяла с мраморной столешницы щетку для волос и принялась расчесывать пряди, которые после купания в морской воде всегда становились жесткими и блестели, словно были облиты маслом. Даже пенная ванна, давшая имя гостинице, не помогала.

Такайра отложил бумаги, лениво поднялся. Подошел, отнял щетку, принялся причесывать её сам, пропуская волосы через пальцы. Движения его казались расслабленными, как у большого сытого хищника. Однако мысли такими вовсе не были. Устроив своих людей и дав необходимые указания Ассойро, Коршун отправился на встречу со своим информатором, который разыскивал для него тех, кто был указан в списке Мары. За очередную круглую сумму тот сообщил имя. Старый шкипер с какого-то заштатного суденышка, оказывается, жил в соседнем с Изиримом городке Рапусте. Все было бы прекрасно — не тащиться через всю страну, как тогда, когда они охотились за тем отцом пастушьего семейства! Только, вот ведь досада — названный накануне скоропостижно скончался, перепив корабельного рата, и уже пару дней, как лежал в глинистой земле родного кладбища.

— Там, — он кивнул на соседнюю комнату, где на огромной кровати грудой лежали свертки, — новая одежда. Выбери что-нибудь посимпатичнее, пойдем, поужинаем!

Мара молча кивнула. В ее глазах еще плескалась и дышала вечная синь моря, отчего радужки казались свинцово-серыми, а зеленые тени лишь извивались в глубине, подобно широким лентам водорослей, подаривших морю свое имя.

Такайра отложил щетку и провел ладонями по ее волосам, поднес к лицу — йодный запах пробивался даже сквозь аромат лавандового масла, которое было добавлено в воду для купания. Резко развернулся и вернулся в кресло. И голос прозвучал жестче, чем он бы хотел:

— Я получил информацию о последнем из живущих в Крире. Городок Рапуста, на юго-восток отсюда, три часа конного пути. Мы сможем быть там послезавтра — у меня еще дела в Изириме. Только тот, кого ты разыскиваешь, уже два дня, как мертв. Ты опоздала.

Женщина медленно повернула голову. Он хорошо видел резкий профиль: четко очерченные нос и подбородок, чуть выпяченные губы, разлёт тонкой чёрной брови, застывший в льдистом блеске глаз. И краски полосой сползали с лица, оставляя и так светлую кожу мертвенно-бледной!

— Мара! — рявкнул Такайра, вскочил, словно пружина выкинула его из кресла.

В один прыжок оказался рядом с ней. Схватил за плечи, поднял, прижал. Её руки висели безвольно, голова склонилась на его плечо — словно неживую держал он в объятиях.

Коршун давно уже не поднимал на нее руку. И вот теперь — пришлось. Он знал в ней эту неподвижность, когда душа сжималась в ледяной шарик, стекленеющие глаза не видели света, а речь не достигала ушей. Ударил по щеке, по другой. Сильно. Ещё раз, ещё... Бил до тех пор, пока в глазах не появилась искорка понимания. От следующего удара она отдернула голову. Одним движением вывернулась из его жестких пальцев, отпрыгнула в сторону, подняв плечи, светя зрачками, вздыбившись, как кошка. Бешеная кошка!

Такайра отошёл, дёрнул шелковый шнур, вызывающий прислугу, снова сел в кресло. Смышленому парнишке с глазами, блестящими, как у мышонка при виде сыра, кинул монету и приказал принести пару кусков свежего сырого мяса и чистых полотенец.

Мара задышала тяжело, со всхлипом — словно первый вдох сделала, вытерла кровь, струйкой стекающую из носа на белоснежную сорочку, с удивлением посмотрела на ладонь. Посмотрела на Такайру и как-то, совсем по-детски, спросила:

— Умер, да?

Он бы умилился, ей-богу, если бы не чувствовал, что она в любой момент может снова впасть в состояние, которое умный Садак называл ученым словом 'каталепсия'. Похлопал рукой по соседнему сидению, словно собаку подзывал.

— Сядь рядом!

В дверь постучали. Давешний парнишка проскользнул внутрь, неся на подносе темного дерева миску с двумя ярко-красными отбивными, кувшин с вином, стоящий в чаше с исходящей паром водой, и два стакана. Такайра взъерошил ему волосы, протянул еще монетку — вот, шельмец! Не просили — сам догадался!

Мара тяжело опустилась в кресло. Беззлобным тычком в спину Такайра вытолкнул пацанёнка из комнаты и запер за ним дверь. Подойдя к столу, взял обе отбивные и приложил к бордовым щекам женщины. Положил её ладони на куски мяса, чтобы удерживала сама. Налил тёплое вино в стакан до краев, нашарил в кармане камзола один из запретных порошков жриц Пресветлой суки. Смешал с вином, поднес к её бледным губам. Заставил выпить до половины. Смотрел, как розовеют губы, как тонкие пальцы сотрясает мелкая дрожь. Да что же с ней такое! Кто она? Или — что?

Коршун присел на корточки, разглядывая маленькое личико, упакованное в слои сырого мяса — картинка была бы смешной... но, кажется, ему было жаль её. Искренне.

— Послушай меня, — тихо сказал он. — Я до сих пор не знаю, зачем ты охотишься за ними. И, конечно, в крови мертвеца не искупаешься! Но выход есть. Я... уверен!

Такайра запнулся. Он ни в чём не был уверен. Он не знал, что она делала и для чего! Но так захотелось сказать ей что-то... успокаивающее.

Мара стащила отбивные с ярко розовеющих щек, кинула в миску. Налила себе еще вина, выпила залпом. Поднялась. Но вдруг резко наклонилась и поцеловала Такайру так, как никогда ещё не целовала. Он медленно распрямлялся, чувствуя, как эти губы по глотку испивают его дыхание. Сжал её талию. Поднял, держа не весу. Лишь на мгновение она обвила длинными ногами его бедра, а затем уперлась ладонями в грудь, отстраняясь.

— Ты прав, Айра! — сказала хрипло, словно они только что занимались любовью. — Выход есть, просто я его не знаю! Отпусти меня сейчас — мне нужно. А потом... будет всё, как ты захочешь!

Спустя мгновение Коршун неохотно расцепил руки. Когда её глаза горели так, как сейчас, сама Пресветлая Арисса поспешила бы убраться с её пути, доведись им встретиться.

Мара метнулась в ванную. Послышались всплески — она смывала кровь, свою и говяжью, вновь натягивала пропылённую дорожную одежду. Одеваясь, выглянула из дверей, шевельнула разбитыми губами:

— Можно я возьму Амока? Бриз устал.

Такайра согласно склонил голову. Злой мышастый жеребец с высокогорных арзиатских равнин никому не позволял седлать себя, кроме хозяина и... её. Быстрые, как ветер, тонконогие и тонкошеие, с короткими гривами и хвостами, тайгадримы по скоростным характеристикам превосходили всех известных Коршуну представителей других лошадиных семейств. Что позволяло надеяться на быстрое возвращение Мары — ведь дорога окажется для нее короткой.

Перевязь она застегивала уже на ходу. Миг — и по лестнице, спускающейся на задний двор, к конюшням, простучали невысокие каблучки. Такайра невольно усмехнулся. За прошедшие годы он так и не научил её носить обувь на высоком каблуке. После нескольких опытов, во время которых она путалась в ногах, падала, ругаясь, как последний портовый пьяница, и грозила Такайре 'выпустить кишки наружу и, пока он еще жив, скормить крабам', он сжалился и отныне заказывал ей обувь только на небольшом, 'солдатском' каблучке. Еще она любила мягкие замшевые туфли с плоской подошвой, так называемые уни, но их одевала только, когда они с Такайрой в паре выполняли заказы, требующие бесшумной поступи смерти, или во время недолгих остановок в гостиницах и придорожных трактирах, в качестве домашней обуви.

Коршун покосился на бумаги, разложенные на столе, прошел в спальню, свалил все свертки на пол и улегся поверх покрывала, не раздеваясь. Подумав, вызвал давешнего парнишку, заказал ужин на двоих и предупредил, чтобы держали горячим и не подавали, пока он не позовёт. Послушал звуки, доносящиеся из соседних комнат, улыбнулся сам себе и закрыл глаза. Надо поспать. Ведь когда она вернется — сон растает от её дыхания и хриплого смеха. И все будет — как захочет он, Такайра-Коршун!

В том, что она найдет выход, он даже не сомневался...

* * *

От Побережного тракта, шедшего вдоль океанского берега, то приближаясь к водной границе, то отдаляясь от нее в пенные рощи и кучерявые, покрытые виноградниками холмы, отходила узкая, едва заметная, каменистая тропа. Уводила в прибрежные скалы, оттуда, через неглубокий заливчик, в лабиринт прихотливо раскинувшихся в песке влажных камней с уже истертыми ветром и водой странными знаками. Место это называлось Слепым Оком, потому что круглую каменистую чашу в предрассветные часы заливал, кроме приливной волны молочно-белый туман, полностью скрывая очертания границ и камней, разводы розоватого песка, лакуны, наполненные водой и оставшейся с прилива морской живностью. В самом центре Ока лежал большой круглый камень, похожий на шляпку гигантского гриба, в середине которого — будто огромный червь прогрыз дырку — колодцем стояла морская вода. Ход, видимо, был глубок и уходил под поверхностью земли прямо в океан, потому что живность, поднимающаяся на поверхность воды в 'зрачке' Ока, была всегда разной, а иногда исчезала вовсе.

Ведя Амока в поводу, Мара ступила на дно каменной чаши. Ноги увязали во влажном песке. Она зацепила поводья за обломок скалы, огладила жеребца по холке, шепнула в острое ухо. Двигаясь плавно, словно в толще моря, проследовала к 'шляпке гриба', подтянулась на руках, остановилась на краю колодца. Опустилась на колени, низко склоняясь над водой. Несколько минут женщина покачивалась, сидя, словно раздумывала и не могла решиться. Затем резким движением вытащила из-за голенища кинжал с серой ручкой — оказавшийся старым капитанским кортиком, с длинным узким лезвием, рукоятью, отделанной кожей ската, чтобы не скользила в ладони. Над перекрестьем красной краской и довольно грубо был нарисован извивающийся морской змей, закусивший собственный хвост.

Прищурившись, Мара взглянула в глаза чудовищу и уколола острием указательный палец. Протянула руку. Две алые капли упали в воду, кажущуюся черной. Справа мерно шумел океан — приближался прилив, который должен был затопить Око, сравняв его с краем обрыва, тянущегося сверху.

Мара вернула кинжал на место, завязала волосы в узел и, держась руками за край камня, чтобы не кувыркнуться вниз, неожиданно погрузила лицо в воду. Странный звук разнесся вокруг — высокий и дрожащий, как одна единственная нота. Он то взлетал и бился об камни узкой подземной пещеры, то стрелой устремлялся вперед — в сумрак открывающегося огромного пространства, где скользили тени, серебрились стайки мелких рыбешек, а яркие на свету кораллы казались росчерками чернильного пера на листе едва светящегося розового песка Талассы.

Через несколько минут женщина подняла лицо, тыльной стороной ладони стерла капли. Поменяла положение: села, скрестив ноги и сложив руки на коленях. Приготовилась ждать.

Прилив уже начал лизать близкие к 'грибу' камни, и из тумана слышалось взволнованное фырканье Амока. Мара сидела неподвижно, не отрывая глаз от черной поверхности колодца. И дождалась. В тех местах, где капли крови упали в воду, разгоралось сияние, раскрывались, словно два бутона, сияющие, неправдоподобно большие и яркие глаза без ресниц. Вот уже и лицо выплыло из толщи вод — бледное, обрамленное иссиня-черными волосами, медленно колышущимися в невидимых течениях.

— Кто зовет меня? — раздался глухой гулкий голос.

Такого языка не слышала эта земля.

Мара протянула дрожащую ладонь и коснулась воды, стараясь не потревожить изображение.

— Это я...

Глаза поймали ее в прицел, расширились удивленно. Вспыхнули ярче.

— А-Мара! Тебе нужна помощь?

— Мне нужен совет, Наи-Адда!

Из глубины та протянула тонкую руку к ладони Мары. Пальцы — настоящие и призрачные сцепились лучами морских звезд.

— Говори!

— Человек умер. Разве мертвец может снять проклятие?

На прекрасное лицо набежала тень раздумий. Брови, словно сплетенные из черненой серебряной проволоки, сошлись на переносице, бледно-розовые губы шевелились, листая неслышимые тексты.

Прилив шумел ближе, ощутимо давил на уши рокотом и плеском волн... Мара раздраженно оглянулась, дернула плечом, когда услышала нервное ржание коня, которому вода уже покрыла копыта.

— Есть выход! — воскликнула названная, и волосы взметнулись, собравшись грозовым облаком над лунным ликом. — Кровь земли, вскормленной солнцем, смешать в пропорции пятьдесят к одному с твоей кровью, слюной и соком. Облить смесью тело умершего, поджечь — и войти в огонь. Если не испугаешься — пламя выжжет свою часть проклятия!

Мара вскочила на ноги. Смех был безумен. Перекрыл плеск и мерную поступь волн, нервное фырканье коня. Подобные сияющим бутонам глаза смотрели из глубины печально.

— Девочка... — сказала Наи-Адда. — Мне так жаль, девочка! Этого не должно было случиться!

Мара резко оборвала смех. Неожиданно потемневшими глазами взглянула на нее.

— Нет большего зла, чем детские мечты! — проговорила с трудом, словно судорога сдавила горло. — Благодарю тебя. Мне пора возвращаться.

Не говоря больше ни слова, она легко спрыгнула с камня. Вернулась к жеребцу, успокоила его тихим шепотом, и в воде, достававшей ей уже до бедер, вывела из Ока.

Прекрасное нечеловеческое лицо какое-то время еще колыхалось, словно отражение облака, принявшего необычайную форму.

— Иногда они сбываются... — голос заполнил опустевшее Око. — Но не для тебя...

* * *

И было все, как он хотел. Ее тонкие пальцы сминали нежнейшие простыни, царапали сильную мужскую спину, оставляя на ней длинные кровавые полосы, были настойчивы, бесстыдны, нежны, неумолимы, искусны. Такайра многому научил ее за прошедшие годы. Реши он продать Мару — заломил бы небывалую цену, ведь кроме мышечных рефлексов, опытных поцелуев, страшащих глубиной и силой, было в ней нечто, от чего можно было сойти с ума. Он затруднился бы определить... Но знал, что даже будь она невинна и безыскусна — ЭТО позвало бы с такой силой, что устоять было бы невозможно. С ней одной Коршун ощущал себя так, словно стоял на грани бытия, готовясь спрыгнуть. И делал шаг...

Только к полудню они уснули. Он прижимал к себе ее узкую спину, грудью ощущая витые шрамы, о происхождении которых догадывался, ладонью накрыв лоно и низ живота. Губы словно срослись с ее затылком — неровная кожа на шрамах будоражила их. На полпути между явью и сном Мара прошептала, чуть повернув лицо:

— Что такое кровь земли, вскормленной солнцем, Айра?

Он приподнялся на локте, удивленно посмотрел на нее.

— В Крире так называют вино. Это из песни Аделя Мойяра о солнце, полюбившем землю:

Ты ласкала меня

И забыла простить.

Подарила себя —

Я забыл отпустить.

Я вскормил твое тело,

Ты дала свою кровь —

В спелых ягодах

Зреет наша любовь...

Мара шевельнулась, всем телом прижалась крепче — лишь на миг, но он понял, что она благодарна. Через мгновение ее ровное дыхание теплело на его руке.

* * *

— Прогуляйся, — Такайра взял Мару за подбородок, повернул лицом вправо-влево, разглядывая едва заметные розовые следы — все, что осталось на коже от побоев. — У меня дело в 'Серебре Талассы', после я найду тебя.

Сунул ей в руки кошель.

— Развлекись...

Она молча кивнула. Убрала кошель в полотняную сумку, с которой не расставалась с тех пор, как Коршун купил по ее просьбе это подобие мешка на длинном ремне, носимое через плечо или пристегивающееся к луке седла. С такими странствовали меддины — бродячие аптекари, врачующие телесные и душевные хвори за несколько монет.

Крикливая людская масса припортового рынка толкалась, шумела, ругалась... Только вокруг этих двоих словно кто-то очертил невидимую пентаграмму... Коршун развернулся и ступил за ее пределы.

Такайра шел среди толпы, разрезая ее, словно горячий нож — масло. Цепкий взгляд отмечал карманников, чумазых попрошаек, воришек с лотков, крикливых экономок богатых господ, хорошеньких свободных служанок и не менее хорошеньких рабынь с тонкой цепочкой на шее, гаремных мэтресс и их юных подопечных, скупщиков и торговцев, бедных рыбаков со скудным уловом... Полоса рынка тянулась вдоль всей Первой портовой линии. Здесь чаще, чем в других местах города, встречались таверны, трактиры, харчевни, уютные подвальчики на два-три столика, в которых подавали подогретое домашнее вино в толстых глиняных кувшинах и морских гадов, маринованных в уксусе и жаренных на растительном масле.

Трактир 'Серебро Талассы', расположившийся в старом каменном доме, который порос моховой зеленью по углам, выглядел добротным трактиром. Собственно, он таким и был — вино здесь подавали отличного качества, рат, любимый моряками, первоклассно сжигал внутренности, хлеб радовал хрустящей корочкой, а наваристый красный суп с водорослями, рыбой и креветками — густотой и ароматом. Однако чужаки сюда не захаживали. Что-то останавливало на пороге обычных любителей приключений, приезжих, желающих отведать местного колорита. Останавливало, разворачивало и придавало ускорение в прямо противоположную сторону. Впрочем, для тех, кто решался войти, выход был. Отдельный. Поговаривали, что в винном погребе Криворукого Дрока, управляющего 'Серебром' ставленника Ассойро, есть некий люк в непроглядную темноту, которая оканчивается обязательным всплеском. Подземная река, когда-то давно убранная в каменный хребет, текла прямо в море, вынося из города дерьмо, сливы скотобоен с мясной линии, трупы и еще живые тела.

Такайра вошел внутрь, огляделся. Народу было немного. Вечерние завсегдатаи только начали собираться, а те, кто решил отобедать, уже разошлись.

Криворукий, казалось не покидающий своего места за стойкой ни днем, ни ночью, приветственно махнул полотенцем. Коршун подошел, вежливо склонив голову принял первый, положенный по традиции, кубок гостеприимства с ратом. Ходила шутка, что мутный напиток настаивался на старых просмоленных канатах и оттого обладал незабываемым ароматом опилок и послевкусием вервия. Впрочем, в глубине страны, где рат был в ходу больше диля, в этой шутке канаты заменялись на козий навоз.

— Меня ждут, — то ли спросил, то ли утвердил Коршун и аккуратно поставил пустой кубок на стойку.

Криворукий указал на дверь позади себя. Трактирщик был немногословен, предпочитая жестикулировать длинными руками, одна из которых, после неудачной драки, повредившей локтевое сухожилие, так и не разгибалась до конца.

Такайра уверенно прошел за цветастую занавеску, миновал длинный коридор, спустился по каменным ступеням в первый погреб. В круглой комнатке, заставленной бочонками и стеллажами с пыльными бутылками, стоял стол и несколько стульев. Горела свеча, отбрасывая неверный свет на стены. Впрочем, этого было достаточно, чтобы разглядеть грузную фигуру в плаще с капюшоном, надвинутом на глаза.

— Коршун... — спокойно констатировал сидевший.

— Посредник, — с тем же выражением ответил тот и сел напротив. — Рассказывай.

Названный вытащил из-за пояса свернутую в трубочку карту, разложил на столе, придавив с одной стороны подсвечником, а с другой разгладив ладонью.

— Вот здесь, — палец ткнул на тонкую ниточку неторной дороги почти у самой границы с Плессом. — Нужно забрать товар и доставить в Изирим, на корабль, название которого я сообщу, если ты согласишься.

Такайра удивлённо поднял глаза от карты.

— И всё? Что за товар?

— Человек. Ни один волосок не должен упасть с его головы. Ехать придется быстро. Тебе дано пять дней для поездки туда и всего три — на обратную дорогу.

Такайра подобрался. Дело казалось обычным. Вот только холодок пробежал по спине...

— Кто клиент?

— Сын крупного землевладельца, который не ужился со своей мачехой. Обычная история.

— Почему не убить щенка?

Посредник пожал плечами.

— Сучка думает, будто может поиграть на чувствах мужа, добиваясь того, что ей нужно. Но он — влиятельная личность в Плессе. Щенка лучше убрать из страны, чтобы отец не смог найти.

— Откуда сведения?

— Со слов Посредника заказчика. Он очень заинтересован в этом деле. Просил рекомендовать надежную команду, которая знает потайные тропы и не боится, если нужно, положить пару десятков стражников...

— Здесь замешана политика? — резко перебил Такайра.

Посредник зашевелился, меняя положение.

— Я ничего об этом не знаю. Но у меня сложилось впечатление, что чем меньше народа будет знать о деле, тем лучше. Ты понимаешь меня?

— Значит, Колоколу ничего не известно, — задумчиво покивал Коршун.

— Да. Это заказ со стороны, мой лорд. Ты же любишь такие? В чём дело?

Такайра до половины вытащил кийт из ножен, полюбовался желтыми, растянутыми отблесками язычка пламени на клинке. Нет, он не мог ответить. Но не стоит верить тому, что говорят вторые рты! Вся история с сыном крупного землевладельца может быть фикцией. Впрочем, не доверяешь Посреднику — не имей с ним дел! Этот ещё никогда не подводил его, предоставляя точную информацию.

— Сколько? — только и спросил он, не поднимая глаз от клинка.

— Тысяча крутов. Или пятьсот имперских золотых орлов. Как пожелаешь.

Вот теперь Такайра посмотрел на него. Резко задвинул лезвие в старые потёртые ножны. Молчал, не отводил глаз. Посредник терпел несколько минут, затем нервно заерзал.

— Так ты берешь или нет?

Система, по которой Коршун делил между своими людьми прибыль, была установлена им раз и навсегда. Он брал себе половину, а остальное распределял между всеми. Поровну. И братьям Хатам, участвовавшим в схватках и опасных эскападах, и Старине Воку, дававшему полезные советы и бывшему не подхвате, и дурачку Садаку, пользы от которого почти никакой не было, если не считать отваров от поноса и других дорожных неприятностей, вправленных суставов и зашитых после стычек ран, и Дарине, хозяйке призрачного дорожного очага, и Малышу, который только постигал нелёгкое искусство — всем доставались одинаковые части, которые они могли тратить на своё усмотрение. Недовольства таким положением вещей Такайра не допускал, пресекая жестоко (сломанный нос у Старшего) и молниеносно. В какой-то мере эти люди были частями его тела и заслуживали одинакового отношения к себе, раз уж он, так или иначе, позволил им следовать за собой. Вот только долю Мары он брал себе. Не потому, что хотел таким образом удержать женщину, нет. У него складывалось впечатление, что деньги ей не нужны. Совсем. Не покупай Коршун ей одежду — ходила бы в том же рубище, в каком её подобрали на Изиримском тракте, не приобрети коня и оружие — путешествовала бы пешком и отбивалась зубами, и когтями, причем весьма эффективно. Он помнил, как долго потом заживали у близнецов расцарапанные и покусанные рожи, и руки.

Пятисот крутов хватит на то, чтобы купить титул. Если он, конечно, надумает. Такайра невольно усмехнулся. Благородный эрл Такайра Как-Его-Там, владелец Дома у последнего фонаря... И крикливая пышногрудая экономка у него уже есть. Жаль, нет кайри...

Он стиснул челюсти так сильно, что хрустнули зубы. Посредник испуганно вскочил. Странно было наблюдать стремительность грузного тела.

— Я берусь! — сказал Коршун лениво поднимаясь, и наяву ощутил — словно босыми ногами ступил в холодную воду — что жизнь меняется. Вот сейчас. В эту самую минуту. — Когда мне с моими людьми нужно быть на границе?

— Через седмицу. В последний день третьего весеннего цикла Ариссы. Ориентир — заброшенный хутор в стороне от дороги. Корабль 'Тернеций' в Изиримском порту отплывет сразу же, как ты прибудешь. Деньги...

Посредник отцепил от пояса тяжёлый объемный кошель.

— Половина. И половину получишь от тех, кто передаст товар. Стоит ли говорить, что, если...

— Не стоит, — улыбнулся Такайра, и Посредник прикусил язык.

Коршун взвесил кошель в руке. Заглянул внутрь.

— Здесь круты. Хорошо. Удобно. Пускай вторая часть будет орлами.

Посредник согласно склонил голову.

Такайра не стал прицеплять кошель к поясу. Убрал во внутренний, потайной карман камзола. Хоть пола и оттопырилась, но порезать даже самым острым лезвием толстую кожу было очень и очень сложно. Не оглядываясь более на собеседника, он вышел в общий зал и сразу увидел Мару, сидящую в самом углу. Она задумчиво зачерпывала ложкой знаменитый крирский красный суп и выливала обратно. Такайра подошел, сел рядом — также, как и она, лицом к входной двери. Женщина покосилась на него, молча выложила давешний кошель. Ремешки даже не были развязаны.

— Опять ничего не купила? — улыбнулся Такайра, сгребая его. — Выгодно иметь такую женщину!

— Скучно, — коротко ответила она. — Грязь, толпа, мухи... — и безо всякого перехода или смены интонации заявила, — ...мне нужно в Рапусту.

— Давай сначала поужинаем, — улыбнулся Коршун и задержал её руку — она снова собиралась перевернуть ложку с супом. — Выдвинемся в полночь. Мы же не задержимся надолго?

— Нет! — на лице Мары сверкнула ослепительная улыбка. — Мне нужно будет только добраться до трупа...

Такайра махнул рукой, подзывая служку.

— И что ты с ним сделаешь? — усмехнулся он, когда мальчишка принял заказ. — Съешь?

По лицу женщины порхала прелестная улыбка. Если бы не повод, которым она была вызвана, Такайра не сдержался бы — ухватил за затылок, уложил бы Мару на собственные колени и целовал, целовал, целовал бы до головокружения.

Таласская дуга располагала двумя большими приютами для душевнобольных. В столице Киотиссии — Маоре, и в окрестностях Крирского города Дароса. Навести, что ли, справки через сеть Колокола о сбежавшей пациентке? Пожалуй, он так и сделает.

Такайра ещё колебался, где поселится — на побережье или в глубине страны, но больше склонялся к столице. Маора была прибрежным городом. Существовала горная резиденция короля Саркиса — хорошо укрепленная крепость Лимм. Но там он проводил не более одного цикла Ариссы в год, предпочитая не покидать любимый им город-порт у устья реки Мари в кольце мощных оборонных крепостей с суши и хорошо укомплектованного флота, совершавшего рейды вдоль берегов залива. Флот Киотиссии на данный момент был одним из самых сильных среди прибрежных государств, и страна, пусть и опустошенная Черным шествием, как остальные, исправно получала в казну деньги от владельцев торговых караванов, для охраны которых Саркис предоставлял свои корабли.

Мара поела только потому, что Коршун заставил. Еще немного, и он принялся бы кормить её сам, поднося ложку с супом к упрямо сжатым губам. Мысли женщины блуждали далеко, и казались живыми полыхающие в радужках отсветы странного синего пламени.

Стемнело, когда они неспешно возвращались к 'Пенному дому', идя бок о бок: Коршун, в чьих волосах уже давно соли было больше, чем перца, и черноволосая Мара — оба худощавые и высокие, одетые в тёмное, с одинаковыми кийтами на одинаковых перевязях. Их можно было бы принять за брата с сестрой — если бы не разница в возрасте. Но за отца и дочь принять их было невозможно. Иное родство плескалось между ними, невидимыми нитями оплетая тела — родство хищников, опасных тварей, отринувших мораль и не ценящих ни чужой, ни своей жизни.

Вся компания собралась в главном зале 'Пенного дома'. Близнецы налегали на еду, готовясь после ужина славно провести время на Первой линии, где, среди грузов и тюков, по давней традиции прогуливались аппетитные Изиримские шлюхи, умеющие языком завязывать палочку от вишни в узелок. Садак клевал носом, просыпался иногда, улыбаясь и подслеповато щурясь. С доброй усмешкой Малыш подсыпал соли в его стакан с травяным отваром. Вок гонял по пальцам ажурный деревянный шарик с вырезанной серединой — тот казался приклеенным, бегал по руке, взлетая на кончики пальцев и танцуя, перебираясь на ладонь, чтобы скользнуть в рукав и... выскользнуть из другого. 'Хорошее воровство сродни магии, — сказал однажды Старина Такайре. — Ведь волшебным кажется то, за чем не успеваешь уследить. Был кошелек — и нет кошелька!'.

Дарина сидела за стойкой, непринужденно болтая с Ассойро. Она, кажется, единственная могла разговорить и заставить улыбаться владельца 'Пенного дома'. Но едва Такайра и Мара показались на пороге, слезла с высокой скамьи и подсела к общему столу.

— В полночь едем в Рапусту! — сообщил Коршун таким тоном, что никому, даже братьям, испустившим разочарованный вздох, не захотелось перечить. — Вок, Садак и Дарина могут остаться. Мы вернёмся утром. Завтра даю вам один свободный день. А послезавтра нас ждет дело.

Их вопросительные взгляды остались без ответа. Братья, залив жаркое дилем, ушли проведать лошадей перед дорогой. Такайра покосился на сидящую рядом Мару. Руки женщины безвольно висели промеж колен, свисавшие пряди скрывали лицо, плечи поникли. Но он хотел ее. Прямо сейчас! И понимал, что даже если она отзовётся — сделает это через силу. Мара вся уже была там — по пыльному просёлочному тракту проносилась мимо селений в несколько домов, рощ, маленьких озер, в которых разыгралась ночная рыба, огибала морские лакуны, врезающиеся в берег полукруглыми заливчиками.

Коршун отвел глаза и наткнулся на лихорадочный взгляд Дарины. Часто вздымающаяся пышная грудь в низко открытом вырезе платья и её огромные зрачки без ошибки сказали ему, что она готова сделать это прямо здесь. Такайра был её болезнью, наваждением. Был... и оставался до сих пор.

Сейчас она смотрела на него, как тогда — спустя всего полгода после того, как Коршун подобрал Мару. Что бы он ни делал, в какой бы форме не брал эту худую, взъерошенную бешеную кошку — она оставалась равнодушной. Не покорной, а безвольной, неживой, словно там, на Изиримском тракте, под дубом с расколотым стволом, растеряла последние крохи ярости. Ярости, которая составляла её существование.

В тот вечер, после очередного соития — ибо только таким, полным презрения словом, мог Коршун назвать то, что делал с ней, но от чего не мог отказаться — Мара взобралась на поросший кустарником холм. Она ни разу не сделала попытки убежать от Такайры и его людей, словно эти чужаки были единственным, что не давало ей совсем потеряться во времени и пространстве.

Такайра, пришедший в бешенство, устало привалился спиной к стволу дерева и закрыл глаза. Воздух коснулся щеки, обрисовывая движение. Он поднял веки и увидел Дарину, опустившуюся перед ним на колени.

— Ты не оживишь её, Айра, — Дарина взяла его руку и прижалась к ней губами. — Можешь ударить, но я говорю правду. Кто-то сломал девочку и уже давно. Это можно вылечить нежностью и терпением, но ведь ты не такой.

Коршун молча смотрел на неё. В глубине светло-карих глаз женщины светилась фанатичная преданность. Он мог бить, ранить словами — Дарина сносила всё, лишь бы быть рядом. Ей следовало родиться собакой. Сукой, покорно лижущей хозяйские сапоги. Впрочем, Такайра был по-своему справедлив. Он никогда не поднимал на неё руку, если она не заслужила. Не гнал прочь, понимая, что для Дарины это страшнее смерти. И иногда — о, совсем редко, — ласкал по-прежнему, доводя до исступления.

Коршун невольно повернул голову и посмотрел на тонкий силуэт Мары, ясно видимый на фоне закатного неба. Она стояла на вершине холма, подставив лицо ветру, дующему с океана, и он мог поклясться, что тонкие ноздри в эту самую минуту хищно раздуваются, ловя запахи водорослей и влаги, а глаза мерцают, как у дикого, так и не прирученного зверька.

Много лет назад, Такайра не характерным для него, осторожным жестом, вытащил руку из пальцев Дарины и погладил её по щеке.

— Твоя тень упала мне на душу, — прошептала женщина, — и увела за собой.

Он улыбнулся.

— Знаю, Дари, знаю.

Упруго поднялся и пошел туда, где чёрным росчерком на шафрановом фоне неба виднелась тонкая фигурка.

Сейчас, как и тогда, Коршун провел пальцами по всё ещё упругой и нежной коже на лице толстушки. Она застыла, как мышь под взглядом змеи. Но не от ужаса. От предчувствия, пронзившего обоих. Какой бы стороной не повернулась к ним жизнь, в какие бы события не толкнуло время — они пойдут одной дорогой, бок о бок — он впереди, она чуть позади. И, возможно, даже смерть не разлучит их...

Мара вдруг подняла голову. С наитием, которое Такайра признавал в ней животным, посмотрела на обоих. Криво улыбнулась, встала и ушла наверх — в их общие с Коршуном покои.

* * *

Сидя в глубоком кресле, Такайра листал желтоватые листы пергамента — на коленях лежала подборка карт. Он выбирал маршрут, прикидывая, как быстрее и 'безлюднее' добраться до Рапусты. Коршун еще не знал, что задумала его сумасшедшая не-кайри, но вряд ли это было что-то законопослушное.

Когда он поднялся наверх, Мара уже заперлась в ванной и гремела там чем-то жестяным, лила жидкость, шептала странные слова на неизвестном языке. Он поднял голову, прислушался. Нет, не шепот слетал сухими осенними листьями с её губ — мелодия, рваная и неровная, как её пряди, и такая же чёрная. Тоска перемешивалась в ней с ощущением чудовищной тяжести, придавливающей грудную клетку к позвоночнику, лишая вдох возможности войти в тело и выйти из него. Не желал бы Такайра оказаться на месте того, кому посвящалась эта песня! И не мог представить, с чем были созвучны резонирующие, воющие сочетания нот, которые не могло издавать человеческое горло. Разве только... со смертью.

Дверь в ванную распахнулась. Мара показалась на пороге, по-звериному слизывая кровь с запястья. Такайра поднял брови.

— Поранилась?

Она быстро подошла к нему, одним движением руки смахнула карты с колен, едва не запачкав их кровью. Впрочем, рана уже затягивалась. Закрывалась на глазах, сменялась ярко розовеющей на коже полосой.

Мара низко наклонилась к Такайре, шепнула в самое ухо:

— Мне нужна твоя помощь...

И захватила губы губами, положила его руки на свои бедра, проникла глубоко языком в рот, целуя яростно и жадно. Такайра заставил женщину сесть себе на колени, перехватил затылок, удерживая в поцелуе. Слегка раздраженно она сдвинула руку, которую он так и не убрал с её бедра, под пояс своих кюлотов. Коршун усмехнулся. Девочке захотелось ласки. Он провел ладонью по шелковому животу, миновал границу, по которой всегдашняя прохлада кожи переходила в жар лона, раздвинул плоть, нащупал жемчужину и принялся ласкать, не прекращая поцелуев, таких, какие она любила — захватывая её язык и удерживая едва ли не насильно. Мара глухо застонала, шевельнула бедрами, чтобы пальцы оказались в ней, неожиданно сильным движением вырвалась и соскочила с его колен. Легкий румянец окрасил её щеки.

— Я сейчас вернусь.

И выбежала из комнаты.

Такайра мельком глянул на часы. В 'Пенном доме' только в трёх апартаментах были так называемые Млечные часы, в которых вместо механизмов использовались магические амулеты. В круглом небольшом зеркале, изображающем циферблат, созвездие Морской Девы, по которому моряки определяли время ночью и отбивали склянки, висело в левой нижней трети круга — до полуночи оставался час.

Мара вернулась, неся в одной руке плотно закупоренный кувшин с обвязанным паклей горлом, видимо позаимствованный у Ассойро. Поставила его к своей переметной суме, валяющейся рядом с сундуком, и остановилась перед Такайрой, склонив голову на бок и мерцая глазами.

Такие резкие изменения настроения лишний раз убеждали в её ненормальности. Только что, внизу, в зале, она была сама не своя — скучная, замкнутая... тусклая. И вдруг — краски играют на лице, делая узкие губы соблазнительно чёткими, бросая нежные тени от ресниц на высокие скулы, окрашивая глаза в ярчайший изумрудный оттенок.

Коршун медленно встал, взял её за подбородок и приблизил лицо к себе. Изумруды расплылись, останавливая время и расплавляя пространство. Очень медленно он снял с нее короткую куртку. Одну за другой расстегнул все пуговички на блузке, в этот раз бывшие из мелкого жемчуга...

Мара никогда не носила корсетов, подгрудных перевязей или других швейных хитростей, позволяющих сделать грудь высокой, а талию тоньше, чем есть. Груди сферической формы всегда стояли торчком, нежные бордовые ареолы вокруг сосков явно не были попорчены детскими деснами. И к ним наклонился Такайра, зарылся лицом... А затем вдруг с рыком подхватил Мару на руки и унес в спальню.

* * *

Спустя час они мчались в Рапусту. Ветер трепал конские гривы, взмётывал волосы Мары, блестевшие в свете почти полной луны. Серебряная дорожка кошачьим зрачком тянулась через черный глаз Талассы. На горизонте виднелись мачты кораблей, вышедших на ночной лов. Волны тихо плескали в берег.

По утоптанной дороге, больше похожей на широкую тропинку, конские копыта стучали глухо, и не звякала тщательно подогнанная упряжь — Такайра всегда сам следил за тем, как седлают коней. Дитя горского племени, он понимал благородных животных лучше, чем людей, и никогда не был жесток с ними, как с последними.

Рапуста спала. Рыбацкие лодки, ушедшие в ночь, еще не вернулись к рассвету, причалы и улицы были пусты, дремали дома и домики, тёмен был маленький храм Ариссы в густых зарослях лиственных деревьев.

К храму подъезжали шагом, со стороны низкой ограды, сложенной из подобранных друг к другу плоских камней. За ней чернели — словно пальцы, торчащие из земли — надгробные камни. В тех, что отмечали могилы состоятельных горожан, вкраплялись по обычаю соцветия камней. Пресветлая любила самоцветы. Оттого алтари в храмах возводили если не из богатейшего Паросского мрамора, розовато-белого, словно светящегося изнутри, то из великолепного, искусно подсвеченного потайными фонарями, оникса. Украшали прихотливыми орнаментами камней, в которых встречались и драгоценные.

На надгробьях изображали обычно сосновую шишку — символ новой жизни, или сломанную сосновую ветку — напоминание о вечной печали. Сосны — гордость и национальное достояние шагганата, пересекали всю страну широкой полосой, отстающей от побережья на несколько километров вглубь материка. Лишь Крирские стволы шли на мачты самых больших, трёхпалубных кораблей, которыми, обладала, как это ни странно, Империя Йаги, имеющая самый узкий проход к Талассе из всех прибрежных государств и Киотиссия, чей флот всегда был самым сильным в водном пространстве Дуги. Хвоя этих деревьев обладала целебными свойствами, и из нее делали знаменитый отвар цвета дёгтя, врачующий кожные и покровные раны. В погребальные венки всегда вплетали пару раскидистых сизо-голубых лап, а на каждом домашнем алтаре Ариссы шишки занимали почётное место среди курительниц, цветов, бус из самоцветов, семейных драгоценностей, которыми украшали изображение богини.

Всадники спешились. Завели коней в заросли кустарника, росшего вдоль ограды. На стрёме оставили Малыша.

Четверо легко перескочили ограду, прошли вглубь кладбища и, не сговариваясь, остановились. Такайра посмотрел на Мару.

— Что дальше?

Она медленно поворачивалась вокруг себя, водя головой, словно принюхивалась. Кувшин с неизвестным содержимым был упакован в её холщёвую сумку.

Такайра оглядывался. Домик смотрителя кладбища стоял в стороне от храма. Покосившийся и какой-то несуразный, он, казалось, силился приникнуть к более крепкому каменному зданию, но не мог сдвинуться с места.

Мара сделала знак рукой, запрещая следовать за собой, и тенью заскользила среди надгробий к домику. Спустя несколько минут вернулась, неся в каждой руке по лопате. Раздала их недоумевающим братьям Хатам и вопросительно посмотрела на Такайру.

— Укажи место! — только и сказал он, с удовлетворением отметив, как братья переглянулись.

Более не колеблясь, Мара рванулась вперед. Коршун узнал эту стремительность — так же он настигал всех встреченных на пути приоров. И неважно, сопровождали они людей со знаком Чёрного круга на лохмотьях, или нет.

Около одной из могил она остановилась. Властно провела над камнем узкой ладонью. Братья, не сговариваясь, посмотрели на Коршуна.

— Копайте, — приказал он.

Подошел к Маре, за талию притянул к себе. Женщина была натянута, как струна, но сопротивляться не стала. Следила расширившимся зрачками, лунно блестевшими в темноте, как растет холмик земли рядом с надгробьем. Когда показался добротный сосновый гроб, вывернулась из рук Такайры, сняла сумку, достала кувшин и поставила у ног. Пока братья, молча и ожесточенно, вытаскивали гроб наверх, она расстегнула перевязь, скинула куртку, блузку...

Через несколько мгновений Мара, совершенно нагая, стояла в изголовье могилы, держа в руках кувшин, и смотрела, как откидывают крышку. Сладковатый запах гниения пополз по погосту. Труп когда-то высокого и крепкого мужчины вздулся, трупные пятна уже начали сочиться влагой.

Братья, воткнув лопаты в землю и открыв рты, наблюдали за Марой. Всякое они видели за проведенные с ней бок о бок годы. Но такое!.. Запах их не смущал, так же, как и Такайру — прищурившись, он следил за той, от которой не мог избавиться, как от наваждения, кошмарного сна.

Неожиданно Мара наклонилась к умершему. Мгновение смотрела в раздутое лицо, и холод струился от её тела, совершенного в призрачном лунном свете, из глаз, ставших совсем чёрными; вился паром из полуоткрытых губ. Резким движением она откупорила кувшин, тонкой струйкой облила жидкостью труп. Запах молодого вина крирских виноградников чуть разбавил тошнотворный аромат. Мара выпрямилась и требовательно протянула Такайре руку.

— Дай огняник!

Тот молча стянул с безымянного пальца левой руки массивный золотой перстень с рубиново-красным камнем. Простейшее заклинание, полнящее камень, могло поджечь хворост в костре или солому в амбаре. Подобными украшениями с не сложными заклинаниями широко торговала Йаги, ведь имперских магов после Чёрного шествия сохранилось больше, чем их коллег в других прибрежных странах, а полезные в быту безделушки стоили немало, принося в казну приличный доход.

Мара повернула камень, активируя заклинание. Искры упали на тело. Белое, неправдоподобно яркое пламя моментально обняло гроб, с низким гудением пожирая гадкую пищу. Оно было бездымным и почти не давало света. Лишь чётко очерченный круг вокруг могилы... И тени не пляшут безумные танцы на других надгробиях, и жар не опаляет людей, безмолвно стоящих вокруг.

Миг. И Мара шагнула в огонь. Коршун не успел ничего сделать. Оцепенев, стоял и смотрел, как белые языки окутывают тело коконом, как открывается женский рот в беззвучном крике, которому вторит гудение пламени и треск рассыпающихся в уголья сосновых досок. Первое побуждение — сделать шаг следом... И он сделал этот шаг, но холодное прежде пламя вдруг взревело, махнуло огненным рукавом, обдало жаром, от которого едва не вспыхнули волосы. Такайра отшатнулся. Что-то еще, кроме гроба и мертвеца, сгорало внутри белой стены. Что-то, что он не смог бы поименовать, но отчего вдруг заныло в том месте, где у людей должно было быть сердце. Коршун с изумлением сжал пальцами камзол на груди — этот красный, похожий на раздутую губку орган никогда ранее не давал знать о себе, оставаясь холодным и бесчувственным, ровно отбивая отмеренный Такайре ритм. И пытаясь разглядеть почти невидимое за белой стеной тело, он понял — как собаки понимают, что пришел их смертный час, и уходят от хозяев: в этом огне сгорали секунды, отведенные ему и Маре на то, чтобы быть вместе.

Огонь скрутился, свернулся, улегся у ног женщины, лизнув голени. Мара стояла на кучке пепла, по которой пробегали еще жаркие искры, но боли не ощущала. На её лице торжество расправляло крылья, сминало тени, уводило прочь всегдашнюю бледность. Глаза сияли полуночными звездами. Она коротко вздохнула, словно проснулась, вышла из очерченной золой границы, повторяющей контуры гроба. И принялась одеваться так буднично, словно только что встала из-под мужчины...

— Завалите могилу, — хрипло приказал Такайра братьям, которые смотрели на Мару едва ли не с ужасом и, прищурившись, взглянул на пепел — не все секунды сгорели на жертвенном костре, сложенном на плоти. Но их осталось совсем немного.

* * *

В полдень люди Коршуна собрались в его покоях. Сидели, молчали. Знали — Такайра заговорит сам, когда сочтет нужным. А он, стоя к ним спиной, смотрел в окно и не знал, как сказать, что пришло время остановиться! Может быть, оставить разговор на потом? Завтра утром они направятся к границе с Плессом и после, с большим кушем в руках, разойдутся, возможно, сами. Довольные друг другом и без чувства сожаления, которое он, к собственному удивлению, так и не переставал испытывать с той минуты, когда впервые подумал об отдыхе.

— После Плесса я покину тебя, Айра, — раздался вдруг глубокий голос Мары, и Коршун изумленно обернулся. — Хаг завершен. Я благодарна за помощь тебе и твоим людям, но дальше пойду своей дорогой.

Изумление моментально сменилось бешенством. Женщина не должна была заговаривать первой! Как вдруг, глядя на нее, спокойно привалившуюся плечом к дверному косяку ванной комнаты, Коршун понял — она пытается помочь.

— Что ж... — спокойно произнес он, хотя внутри всё кипело. — Я хотел предложить то же всем вам. После Плесса я собираюсь, закончив дела, перебраться подальше отсюда и зажить жизнью добропорядочного торговца или кабатчика. Вы были со мной рядом столько лет — я всего лишь честен перед вами. Не стоит думать, — он блеснул глазами, — что я ищу оправдания или желаю услышать ваши слова. Мы разделим куш, как обычно, и у вас будет достаточно средств, чтобы попробовать начать ту жизнь, которую вы хотели бы для себя сами. У вас есть время подумать, чем заняться! После возвращения в Изирим можете быть свободны.

Он обежал глазами своих спутников и задержал взгляд на побелевшем, словно от ужаса, лице Дарины. Знал, не ответь ей взглядом — вечером она пришла бы умолять, чтобы он убил её. А после отказа... сама нашла бы способ. Но, странное дело, она не стала бы упрашивать его позволить ей остаться, ей проще было прыгнуть с волнореза с камнем на шее! Такайра усмехнулся про себя. Как хорошо он изучил её! И необъяснимую, молчаливую гордость женщины, которая любит, несмотря ни на что...

— Это жаль! — неожиданно сказал Младший, и Старший кивнул, как всегда соглашаясь с братом. — Но если ты решил... Только... всегда можешь рассчитывать на нас!

— И на меня! — воскликнул Малыш и тоскливо посмотрел на Мару — мысль о том, что он скоро уже больше не увидит её, была невыносима.

Старина Вок с кряхтением потер колени.

— Вот, значит, как! — протянул он. — Никогда тебя было не остановить, если ты решил, Коршун. Пожалуй, я наведаюсь в Гонтари, пройдусь по тамошним городам, авось и осяду где так, как ты. Родина, она всё же Родина и есть.

— А я уйду в монастырь! — вдруг громко сказал Садак, и все посмотрели на него, как на лягушку, которая запела гимн.

Прибившийся к ним почти пятнадцать лет назад человек средних лет, без роду и племени, был вроде как не в себе. Во всяком случае, когда бравые стражники в одном из городов Крира, куда судьба привела Такайру и его людей, заставляли Садака есть конский навоз, подкалывая копьями и радостно хохоча — тот не проклинал их, пытаясь руганью скрыть страх, не плакал и не просил пощады, а лишь улыбался и укоризненно качал головой. И отчего-то это заставило Коршуна пустить Амока в бешеный галоп, пронестись сквозь толпу стражников, и, на ходу закинув истекающего кровью придурка поперек седла, увезти оттуда. А когда один из пущенных вслед арбалетных болтов зацепил плечо Дарины — человек, на привале назвавшийся Садаком, врачевал рану толстенькими, но искусными пальцами, ласково и близоруко щурясь, и не обращая внимания на собственные многочисленные порезы.

— Да! — с вызовом продолжил обычно молчаливый Садак и неожиданно тихо добавил. — Хочу вымолить у Ариссы прощение для всех нас...

Малыш заржал, но запнулся, наткнувшись на тёмный взгляд Коршуна.

— Вот и договорились, — еще более холодно сказал тот и, вытащив из сундука наполненные кошели, кинул на стол. — Вот ваши доли за прошлую поездку и аванс за эту. Выезжаем завтра на рассвете.

Он отметил с удовлетворением, как, взвешивая кошели на ладонях, братья, Малыш и Старина довольно переглянулись. Дарина равнодушно подцепила свой указательным пальцем за завязки и, выходя, кинула на Такайру взгляд через плечо. И снова он ответил глазами, успокаивая и — даже — лаская её. Проще было убить такую преданность, чем отринуть. Но зачем уничтожать то, что приносит пользу? Правда, Коршун никогда не сделал бы её своей кайри. Его тёмное искусство — искусство клинка и удавки, требовало другого ученика: сильного, гибкого, молодого, чьи рефлексы ещё не были испорчены неправильными посылами сознания.

Мара пересекла комнату и скрылась в спальне, плотно прикрыв за собой дверь. Старина топтался у стола.

— Где ты думаешь осесть, Такайра? — вдруг спросил он, пряча глаза.

— Тебе зачем?

— Видишь ли... — Вок запнулся.

А Коршун подумал, что одиночество старости страшит всех: убийц и воров, шлюх и честных горожанок, приоров и тех, кого они продают. Правда, из числа последних до старости почти никто не доживал.

— Наверное, в Маори, — пожал он плечами. — Сможешь найти меня через эмиссара Колокола. Я предупрежу, что ты можешь спросить...

— Значит, понимаешь! — с облегчением улыбнулся Вок.

— Я должен тебе свою жизнь, — непривычно мягко сказал Такайра старому вору. — Ты и Дарина всегда можете рассчитывать на мой кров и защиту.

Вок невольно покосился на дверь спальни. Лицо Коршуна заледенело. Старина отвел глаза, торопливо и низко поклонился атаману и быстро покинул комнату.

— Мара! — Такайра чуть повысил голос, но дверь тут же распахнулась.

Женщина стояла на пороге и держала в руке обнаженный кийт. Коршун усмехнулся. Из нее вышла бы идеальная кайри. Впрочем, он ещё не оставил эту идею.

Протянув руку, Такайра вытащил свой клинок из ножен, брошенных у стола и, не оглядываясь, проследовал на задний двор. Мара бесшумно шла следом. Она ещё спускалась, когда без предупреждения он отпрыгнул в сторону, развернулся и перемахнул через перила позади неё, собираясь достать клинком её шею. В тот момент, когда подошвы сапог коснулись ступеньки, Мара с точностью до наоборот повторила его маневр. И уже стояла у основания лестницы, улыбаясь кончиками губ и потряхивая волосами. Такайра нехорошо прищурился. Она заслуживала наказания хотя бы за свою попытку помочь! Он бросился на неё, как птица, давшая ему второе — тёмное — имя, пикирует на намеченную цель. Мара почти не уступала ему — в быстроте и скорости реакции. И пару раз остриё кийта просвистело в опасной близости от его плоти. Но Такайра был опытнее, а клинок, в свое время упивавшийся кровью гораздо чаще, чем сейчас, казался стремительной молнией, бьющей с небес, чтобы отсекать одну за одной тонкие блестящие пряди её волос.

Почти с самого появления Мары среди его людей Коршун каждое утро бесцеремонно вздергивал её, сонную, на ноги и заставлял быстро приходить в себя: отбивать удары, либо уходить от них, ибо каждое промедление расписывал изящным росчерком лезвия на её коже. Мара не уставала во время подобных тренировок, как уставал бы любой человек и уж тем более — женщина. В этом Такайра видел еще одно доказательство её странной, необъяснимой породы. Однако через какое-то время её движения замедлялись. Словно ей становилась скучной эта игра: она ускользала через силу, просто оттого, что не желала менять блузку, в очередной раз залитую кровью. Тогда Такайра заканчивал тренировку, всегда одним и тем же — клинок прижимался к её горлу, чуть вдавливая кожу. Сжимая кийт правой рукой в стальном захвате, чтобы не сдвинуть ни на миллиметр и не поранить всерьез, Коршун притискивал Мару к себе левой, держа за затылок. Впивался в губы со страстью смертельно изголодавшегося. И она всегда отвечала. Пляска смерти возбуждала и её, заставляя выгибаться навстречу и ловить дыхание с мужских губ.

Но в этот раз все шло по-другому. Мара будто проснулась и больше не отставала от Такайры ни на секунду. Удары были выверены и чётки и — даже — временами ей удавалось предвосхитить его атаки. Она билась в полную силу с тем, кто заведомо должен был быть победителем — и не сдавалась. Женщина не следила ни за клинком, ни за рукой противника. Как и учил Такайра — смотрела только в лицо партнеру, а один раз и вовсе закрыла глаза, словно прислушиваясь к тому, что внутри. И, уходя от удара, так гибко и изящно провела пируэт, что у Коршуна захватило дух. Он чувствовал, что заводится всерьез. Мысль о том, что кийт не тронет холодом её шею, а губы не ощутят прохладу её губ, становилась невыносимой. Заметив краем глаза, что во двор высыпали посетители 'Пенного дома' — понаблюдать и, наверняка, сделать пару ставок, Такайра провел несколько приёмов, которым Мару не учил. Рукав её куртки окрасился кровью. Женщина вздернула чёрную бровь и улыбнулась так ослепительно, что всей мужской половине зрителей вдруг стало неудобно стоять. А Мара закрутилась безумным дервишем, уходя от стремительных атак Такайры. Бесконечный танец, бывший сродни близости — в нём тела не касались друг друга, а жизнь и смерть натянулись двумя нитями, готовыми вот-вот порваться. Коршун тонко улыбнулся ей и, уйдя из-под удара, молниеносным движением прижал клинок к хрупкому горлу. Какое невыносимое, острое наслаждение!.. Острое? Он опустил глаза. Кийт Мары застыл под его подбородком, хищно подрагивая. Толпа завозилась и яростно заорала. Хорошо хоть, монеты не стали кидать под ноги.

Мгновение оба стояли, тяжело дыша, и глядя друг на друга с улыбками, заставившими толпу замолчать. Затем, не сговариваясь, опустили клинки. Одинаковые красные полосы протянулись на коже — противники чуть-чуть не рассчитали собственные силы. Мара первой подалась к Такайре. Обняла, прижалась ртом к ране и бережно слизнула алые капли. Порез на её горле уже стянулся. Коршун хотел подхватить женщину на руки, но она, внезапно, уперлась ладонями ему в грудь и посмотрела прямо в глаза. В радужках сини сейчас было больше, чем зелени. Такайра только головой покачал. Научился ли он понимать её без слов? Или, как она иногда, улавливал тени мыслей, намерений, желаний?

— Ну, хорошо, девочка! — проговорил неохотно, отвечая согласием на безмолвный вопрос. — Ты готова дальше идти одна.

Мара улыбнулась. Взяла его за руку, сплетя пальцы, и медленно повела вверх по лестнице. От движения её бедер у Коршуна перехватило дыхание. Лезвие кийта задрожало в руке и, как живое, потянулось к ней. Тонкий изящный порез на белой-белой коже — и больше никому не достанется это тело, и никто никогда не услышит хриплый смех, а ничьи пальцы не выпьют шелковую прохладу с кожи...

Но вместо этого, едва переступив порог комнаты, Такайра с силой метнул клинок, и тот вонзился в дверь, пробив насквозь.

Он развернул Мару к себе и, совсем пропадая в сиянии вновь ставших изумрудными глаз, подумал, что для него не составит никакого труда разыскать её для того, чтобы убить. Потом. На трезвую голову.

ТЕКСТ УДАЛЕН ПО ДОГОВОРУ С ИЗДАТЕЛЬСТВОМ YAM publishing

купить можно здесь

https://www.yam-publishing.ru/catalog/details//store/ru/book/978-3-659-99072-4/%D0%93%D0%BE%D0%BD%D1%87%D0%B0%D1%8F

ПЕРВАЯ КНИГА ОКОНЧЕНА

(C) Мария ЕМА