"Гуд бай, Америка-остров..."-1

Что? Уже утро? Или это все еще ночь, заботливо убаюканная черными шторами на окне? Или там, за ними, еще одно утро, разъедающее своим светом глаза, словно кислотой, так же гнусно, так же больно...Забытье сна — горькое, больше не приходило спасительной лодкой, не уносило в покой и освобождение — теперь это арена, арена пыток. Голова отдыхает от той зоны "отдыха" — непосильной изодранной ноши ночных кошмаров, и еще приходит страх. Что будет через пять минут, через полчаса? Дожить до вечера, а вечером он возьмет свое — дрожащими пальцами, руками, нервами. Вечером он закинется — и вымученный, коротенький экстаз вряд ли перекроет все часы ожидания. Фазы сокращались, и искусственно сопротивляясь их сокращению — что он выиграет — ну, несколько лишних дней лягушачьего сомнамбулизма? Может правда отдаться в "дурку", пусть лечат, пусть делают, что хотят с этим безмозглым от переразрядов организмом, но пусть лечат его!

В школу в тот день Володька потащился, чтобы не оставаться одному — одному страшно, страшно! Хоть к кому — но к людям, мама, роди меня обратно!

В пакет Володька автоматически сунул две-три книжки. Учебники он еще носил, по привычке, а что, не тяжело ведь, на этом его обязательства к школе заканчивались; а что такое "делать уроки" вспоминалось смутно — с того примерно времени, как в первый раз, года два назад тюкнул отчима по носу. Тот унес из дома какие-то золотые вещи, материны, нехитрые, девичьи еще, подарок бабушки и деда. Отчим тогда был пьян, конечно. А, да плевать.

А на перемене между вторым и третьим я увидела вчерашнего пацана, Детку. И только тогда вспомнила, где же встречала раньше. Да в школе конечно, где же еще. Ха-ха, он тоже из "В", как Хэнк. Они у истории стояли без ключа, и Хэнк там тоже светился со своими. И Вовка.

Я долго не думала, подлетела, сумкой хлопнула по спине, она легкая была, но все равно получилось — по шее. Привет, мол, как делишки. А он мутный, скучный, никакой. Ну я сбежала, а мне-то что? Сдался он, мне что ли? Так, чтоб Хэнк покосился, позлить.

У Детки мне понравилась яркая, бордовая капюшонка, у нас в городе такую не купишь, но ему идет. Я тоже такую хочу. Вообще, по нему видно, что родители воздушные... А тут джинсы полгода просишь, чтоб к дню рожденья подарили... Хотя я не наглею, нет и нет, потом, когда деньги будут, но когда на этих дочек и сыночков просто так все с неба падает, немножко противно делается. Хэнк в джинс запакован до ушей, вот ему джинса идет — светлые волосы, серые глаза. Ну такая я, это мое — с ходу заценить что, как человек носит. Смешно, например, когда девчонка в свитре "Бойс" и в турецкой юбке, и при этом еще в зеленых лосинах, а на ногах туфли-лодочки. У нас в школе есть такие обезьянки. Чума.

Чего это они все, повернулись разом, оглядываются на него; губы двигаются.

А, подумал он, это что, меня к доске зовут? Вот смешные — зачем я вам там? Он встал и пол сгорбил под ногами свою полосатую спину, зашевелился, Володька ухватился за стол.

Алгебра говорила ему, шлепая ртом. Проходя мимо нее, он засмеялся. Мел из ее руки Володька нечаянно выбил. Вот смешная — думает, он к доске пошел? С логарифмами там возиться? От двери он махнул рукой — в следующий раз! — и вышел.

Шурик говорит, что он убьет это борзанутое животное. Чужая борзота его бесит (слишком борзой для отведенной ему роли).

— Ну, пес! Я ж ему остатки мозгов повышибаю!

Я молчу. Какого хрена рисоваться? Донор стыд потерял и чувство меры, забылся, он не дома на диване — выпендриваться, здесь выпендриваются только с Хэнкова разрешения. Читай — с моего. Захотел — ушел, захотел — пришел, никаких понятий знать не хочет. Пора калечить.

Хэнк то завелся, конечно, что Бегунова с новеньким любезничала. Вот и взволновался. Я еще подкинул с подъехидцей, Шуриком не замеченной: "Не отскочит?" — "От мертвых не отскакивает". Да ты моя лапа.

На перемене Донор вернулся за шмотками, я согнал Негра, сел с ним.

— Где был?— говорю. Участливо.

— Блевал, — отвечает. Тем же тоном.

— И часто так?

— Что? — окрысился.

Меня и понесло — про то, как алкоголь убивает лошадь, а у хомяков просто участь страшная. И все такое. Он послал меня. Иди, говорит, к своей бабушке. Схамил, короче. Я то ушел, я не гордый. Утро вечера короче. А там посмотрим, что увидим...

А вечер начался после школы. "Пойдем,— говорю, — со мной." Он и пошел, баран. За школу, за площадки. А там нас ждали. Друззя. И нифига он не сопротивлялся. Наваляли ему как могли. Только почему то мне кажется, что ему было пофиг?

Володька себя любил, конечно, и трусом не считал, но что-то вроде осторожности — это другое.

Года два назад среди дня к нему подошли двое и попросили снять кроссовки. Без нажима. Их было двое и вряд ли они были старше. Но Володька тогда улыбнулся им вежливо и снял (первые приличные кроссовки, выкроенные из маминых заначек, в обход отчима). Разошлись как люди, каждый со своим. Нарываться на старших глупо, нарываться на одиночек — опасно. Но их лица он запомнил, они были на виду — эти лица мальчишек с района Смольного.

Кадета он знал так, едва, тот всего лишь жил в Володькином доме. И когда утром синим и чудесным Володька позвонил ему в дверь — тот удивился.

А вскоре "Адики" вернулись к хозяину, а Кадет взял Володьку под крылышко. С таким покровителем и с врожденной склонностью двигаться дальше уже было нетрудно. А что касалось больших, Володька туда и не совался, тем более что сам Кадет там в козырях не числился. Кадет кидал наркотики...

И что, если не упрямство, сейчас мешает сделать то же самое? Но ведь мешает...Осторожность и упрямство — две вещи малосовместимые, но в Володьке они отлично уживались, граня и без того нелегкий характер.

Так что — сам. И до дома — сам. И с Хэнком — сам... А уж удовольствия общаться с Реквиемом он и подавно никому не уступит. Он запомнит, память молодая, любовно сохранит : что подняться удалось не с первой попытки, что пинали под конец уже ногами — по чему ни попадя, и каждый шаг до дома он запомнит, память не сжалится; и руку, которая не смогла подняться к звонку, и лицо матери — без вопросов, без слез.

Были осторожные мамины пальцы, которые навстречу боли несли тепло и успокоение. Последним исчез запах — смесь нашатыря и бодяги, и прекратилось все.

Проснулся Володька человеком. Даже больше — огромным мощным аэростатом, наполненным горячим газом, газом уверенности и невесомости. Тело молчало о вчерашнем, оно звенело легкостью и послушанием, оно было готово к подчинению, как преданая собака.

Ночь укрылась тысячью пелен, ночь, когда он был червем, из нервов и боли, полуразрушенным, распадающимся по полу...

Часам было угодно показывать час. О, он успевает.

В зеркало он не смотрел сейчас — внешний вид не играл значения. Он знал, что унижение — иметь сейчас такое лицо, еще одно унижение, которое давало ему силы. Тупейшие выдумки, что следы боев украшают, если вывеска сбита такой козявкой, как Хэнк, это тот же плевок. Не в лицо, в душу.

В школе его никто не ждал, только Реквиес засветился довольным любопытством.

— Где Хэнк?

— Поищи в курилке. Что, священный огонь? Растормозка?

— Пошел ты.

Хэнк был не один, как всегда, впрочем. Это даже хорошо. Хэнк выглядел рассеянным, когда Володька остановился перед ним. Тот не готов.

Почти всегда по глазам противника он мог определить исход. А в глазах Хэнка только удивление. Это почти спорт, побеждает, не тот, кто сильнее, а кто нахальнее. И Володька сделал это — три быстрых удара, его алгоритм по падению тела на землю. Кто-то из стоящих рядом пытался рыпнуться, но там уже просто толкнул в сторону, сильно, закрутом. И все, попыток больше не было. Так просто, что и не хочется.

Уходя, Володька не оглядывался. Догонять не будут. Команды дать некому. Все бы ничего — он спокойно брел, сжимая и разжимая пальцы рук, глубоко вбирая в себя воздух, и ни о чем не думал.

Только на душе было погано: бог знает отчего.

— Привет. Ой...Ты красивый.

Все та же лампочка. Все та же Майка. Она с любопытством улыбалась, сидя на коленях перед мотоциклом на свету у разведенных дверей. Рядом, спиной к листу железа, развалился парень, Володька его еще не видел. Волосы высветлены в стиле "Депеш". Депешный цепко впился глазами в Володькину физиономию. Есть такие люди, которых интригует состояние скандала, подумал Володька. И ответил, игнорируя все это:

— Привет.

Майка обернулась к парню:

-Мартинг, это Детка. А чего тебя вчера не было? — а парень, Мартинг, хмуро кивнул.

Майка смотрела со здоровым ехидством:

— Где ты это подхватил? Хочешь руки приложить? Красить любишь, художник в тебе не спит?

Мартинг хмыкнул, шумно вздохнул, вытащил из кармана смятую пачку сигарет и вышел. Майка тоже поднялась, вручила Володьке капающую кисточку, почти ввинтив ее ему в руку.

Володька спокойно отложил кисть на радиатор, тщательно вытер испачканную ладонь тряпкой, так же аккуратно обернул кисть другой стороной.

— Тогда уж так... Методы у тебя...Насильственные, — заметил он.

— Ты против? — с большим нажимом произнесла девчонка. В его бывшей команде такие интонации от девчонок исключались. Поэтому он усмехнулся и ответил непонятно:

— Принципиально — не против.

У Майки в краске был нос, волосы и руки, джинсы на коленях. Она перехватила его взгляд.

— Это Мартинг...Ему тоже досталось, еще увидишь.

Объяснение показалось Володьке вполне удовлетворительным. Видимо, такое веселье тут в порядке вещей. Он в задумчивости провел кистью по ярко-красному крылу, испачкав его черной полосой.

— А зачем красить? По-моему, и так нормальное покрытие.

— Я что, пожарная машина? — округлила глаза Майка. — Ты что, не канаешь?

Володька прокультивировал внутреннее раздражение и перевел его в другой вид деятельности — окраску.

Вернулся Мартинг. Он уже снисходительно оглядел поглощенного работой Володьку и Майку, болтающую ногами с мотоцикла неподалеку; снова тяжело вздохнул и ушел, широко шагая через металлолом к дивану. Там он прилег, достал из кармана флакончик и мирно к нему приложился.

— Ты, старый алкаш,— позвала его Майка. Володька сделал вывод, что, видимо, она наезжает тут на всех; наверно, Лешкина подружка, если Лешка тут центр. — Есть хочешь, Животина?

На лице у Мартинга быстренько появилась довольно несчастная мина.

— Есть? Конечно, хочешь. О чем базар. Я когда отказывался? Я как раз с утра ничего не ел, меня из принципа не кормят. Знаешь, как собак сторожевых, что б все время в стойке были. Что там у тебя, давай...

Майка, смеясь, извлекла откуда— то пачку соломки.

— А ты воду носил? А ты печку топил? Кто не работает...

-Не, ну ты чего дразнишься? Кто, в натуре, не работает? Это я не работает? Да я... Показала — отдавай, совесть имей...

Пока Мартинг грыз соломку, Володька выкрасил внутренние ободы колес. Он поднялся, поставил банку с краской на верстак, оглядел джинсы, отряхнул их с колен.

— Все? — Майка улыбнулась и не слезая с мотоцикла протянула ему руку.— Спасибо. Россия вас не забудет.

— Спасибо — это не валюта, — назидательно произнес сквозь соломку Мартинг, умиротворенный.

Володька за теплую ладошку зачем-то стряхнул Майку с мотоцикла, любезно предупредив: "Осторожнее, так ведь и упасть можно..." Он был сама любезность, когда хотел.

Когда он заслуженно устроился на диван, слегка подвинув тело Мартинга, тот, сначала недовольно заворчавший, вдруг примолк и заворожено прицепился (а у глаз его была способность именно цепляться) к значку на Володькиной майке.

— "АлисА".. Ух ты... Где такой достал? Дай потрепать?

— Я "Алису" не даю.

-А. — тот понимающе кивнул. — А у меня вот ...— и полез за футболку за серебряной(?) цепочкой с медальоном. Изображение на медальоне Володьке ни о чем не говорило.— Я фанат. У меня даже татуха есть, смотри.

На руке у Мартинга самопальной поколки синели латинские буквы N и Р, и Володька ему тоже уважительно хмыкнул.

— Вот так вот, — Мартинг снова потянулся за скляночкой, отхлебнул, завинтил и упрятал обратно в карман.

— Чем заправляешь?

— Содовой. С джином. Собственного изготовления, а бутылочка коллекционная, классная?

— Ты продуманный пацан, — похвалил Володька.

-Здравствуйте, люди!

Это уже Лех, с порога.— Детка, радость моя...Ух ты...— он подошел ближе и внимательно посмотрел на гнусно испорченное Володькино лицо.— Ты зачем так украсился?

— Тоже куролесил, — засмеялся Володька. Почему-то с Лешкой он мог это обсудить.

— Это тот тип с белой "Жиги" тебя догнал?

-Нет, это местная мафия.

— Ты конфликтный парень?

— Да нет, мирный.

— А кто тогда?

— Тебе это, боюсь, ничего не скажет. Ты же никого не знаешь. Ну, Хэнк, если хочешь.

— Хэнк...

В гараже внезапно стало очень тихо. Даже Мартинг перестал громко чавкать.

— Выйдем, — вдруг сказал Лешка. — На тур вальса... Ого, Майка, все-таки покрасила? Трудолюбивая моя. Поздравляю. Март, чего жрешь?

— Тут немного осталось. А я с утра...

— Так, основная мысль мне понятна. Тогда сигарету гони — гони, гони, несчастное дитя еврейского народа... Не все в жизни по любви делается.

Сигарету Март подогнал, Лех с Володькой отправились на воздух. Курить он не стал, на улице было прохладно и влажно, Володька в футболке своей передернулся. Лех ожесточенно пнул в панцирную перегородку, издавшую протяжный гулкий звук.

— Это Майкин друган бывший. Она его к нам привела. Что-то у них потом не пошло, и шпана его гараж взломала, чуть все моторы не свели. Старик на них напоролся, вспугнул... Потом еще за Майку ему отдельно прокручивали, вот такие пироги. Ну и по делу...— Лех несколько раз чиркнул о дверь гаража, поломал, но все-таки разжег спичку.— Без разницы, что у тебя с ним, но помочь, если надо — легко. У меня к нему счеты тоже найдутся.

— Ага, — беззаботно ответил Володька. И увидев удивленный, странный по выражению Лешкин взгляд, почему-то поморщился.— Да перестань. Это мои мероприятия, все под контролем, командир.

Удивление не до конца сползло с Лехиного лица.

— Ну ладно, конечно...Просто имей в виду, хорошо?

В гараже скучно не было. Март прятался за столом, а Майка швыряла туда подвески, ключи — все, что шло в руку.

— Дикая семейная сцена, господа! На узкий круг любителей жареной картошки! — вопил Март.— В главной роли — звезда сериала "Пчелка Майя", восхитительная, соблазнительная, неподражаемая...

Володька поймал Майку за руку и молоток в полете — с реакцией реактивной, воистину.

-Тихо, тихо, тихо... То ж молоток, а не тапок.

— Ах ты, тухлый тушканчик! Облезлый поросенок! — она вырвала руку, и Володька едва успел перехватить ее за шиворот. — Ах ты, старая вешалка, толстая лошадь!

Мартинг весело хихикал, чувствуя себя в относительной безопасности.

— Пчелка Майя в крутом пике! Майка, ты прелесть! Ах, какая горячая, ах, какая ласковая! Майка, ты Ласковая?

Майка взвыла, швы трещали.

— Вы чего? — удивился Лешка.