От крови и песка

Арис считала массаж одним из главных удовольствий и знала, что тяжелая работа делает наслаждение лишь более полным. И, желательно, ежедневным. Как можно сопротивляться такому искушению? Поэтому в дни отдыха она могла часами лежать на столе и старалась не думать о том, что у служанок скоро отвалятся руки. Сейчас массажистки разминали девушку тщательно, не пропуская ни одного участка. Если массаж выполнялся одним человеком, княжна всем телом следила за его движением, но когда работа велась в четыре руки, было слишком много ощущений и удерживать на них внимание не хотелось. Зато это было прекрасное время для размышлений.

Сегодня ее голова была занята целым сонмом кружащихся мыслей. День рождения и загадочный ритуал в Сердце Пустыни, неизвестно, где расположенном, там она получит свою силу Фаисов. Что за испытание ей предстоит и насколько велика будет ее сила. Каково ощущать себя одной из сильнейших азири мира. Что скажет Лерик о ее наряде. Что за история с занкарским посольством. Как совладать с непослушной плетью. Одна за другой они укладывались в голове, и княжна успокаивалась. Арварис нельзя держать на втором плане сознания. Как бы удачно не складывалась партия, самонадеянность может погубить игрока. Да и сама Арис восторгалась игрой войны, простой и совершенной, любила напряжение битвы с хорошим противником и не хотела идти на предстоящую партию без должного сосредоточения. Массаж позволил ей очистить разум, чувства теперь были холодны и прозрачны, как алмаз в родниковой воде. С таким настроением стоит отправляться на игру, чтобы на пороге замереть в предвкушении. Арварис — это битва ума и воли.

Не знаю ничего похожего на эти двери. Сотни плашек дерева разных пород набраны в мозаику без сюжета и без орнамента. Среди них нет ни одного равного другому формой или размером, они разного возраста и качества, гладкие и блестящие, треснутые, изрытые червоточинами, чем-то пропитанные, какие-то с резьбой и инкрустацией, а иные с вмятинами. Это двери войны. Дерево, дорогое в пустыне, в них и вовсе бесценно. Но при этом не стоит и шафика. Куски сломанного оружия и щитов, осадных башен, виселиц, катапульт. И досок арвариса. Эти двери — битвы, которые мы выиграли и проиграли.

Лерик делал их сам, тогда он был старше на два года, чем я сейчас. Вскоре после своего хальхикина он начал часто уходить куда-то на час или несколько дней. Никто не сказал мне, куда исчезал мой любимый брат, все решили, что это связано с его новыми обязанностями. После он месяц пропадал в мастерских, весьма всех озадачив, но держал в секрете, зачем он там. А потом в игровом зале появились новые двери. Лерик часами сидел на окне коридора у входа в зал и молча смотрел на каждого, кто подходил к ним. Я тоже приходила сюда. Невозможно было понять, о чем он думал, глядя нам в глаза, в его зрачках не пряталось любопытство, ненависть, презрение, любовь. Так спокойно и отстраненно часто смотрят звери. Под этим взглядом неясно было, как вести себя, как дышать, как прятаться.

Насколько я знаю, никто тогда не попытался разрядить обстановку шуткой. И двери, и князь, который поработал столяром, хотели тишины. Поэтому многие осматривали вход, делали комплимент создателю и быстро уходили. Другие, посмотрев на двери, проходили внутрь играть, и брат шел за ними. Не знаю, как прошли их игры, но понимаю, почему они не говорили об этом. Я тоже не говорила.

Не игра привела меня в зал, а страх. До шести лет заставить меня спрятаться от Лерика могла только необходимость провернуть какую-то детскую шалость. Брат всегда баловал меня, прикрывал и утешал. У этих дверей я поняла, что не знала его. Мой ближайший родственник, мой лучший друг смотрел на меня, как на чужую. Я держала выражение лица спокойным, а когда поняла, что вот-вот заплачу, отвернулась. И открыла дверь. Но незнакомый брат встал и прошел за мной. Он больше не смотрел мне в лицо, а я переводила дыхание и следила за ним, как за хищником. Лерик устроился на полу у доски, мне оставалось лишь сесть напротив. И тогда он снова посмотрел на меня. В его глазах плескалось море чувств, в котором я тонула, не смея отвести взгляда. Это было море в бурю, опасное, черное. С каменным лицом, с блестящими глазами, выпрямив спину и расслабив руки напротив меня сидел враг.

Меня научили игре в три года, потому в шесть я играла не хуже некоторых взрослых. Но обучающие игры мягче настоящих, в них учитель оставляет слабости, которые нужно атаковать, а сам разбивает ненадежные группы, заставляя совершенствовать защиту. В такой игре ты чувствуешь, что противник гораздо сильнее тебя, но горишь желанием победить, выжить, доказать. Я полюбила арварис, почти не сбегала с уроков и играла с удовольствием, гордясь своими успехами. Брат, который рано стал одним из лучших игроков, изредка устраивал партии со мной, в которых был мягок и аккуратен, позволяя мне атаковать, но не выигрывать.

В зале с новыми дверями из старого дерева он раздавил меня, как таракана. Ничтожество, бросившее вызов богу, вот кем я чувствовала себя. Он подавил меня еще до начала игры и на протяжении всей этой унизительной партии возвышался, как скала, с которой катятся камни. Каждый камень сминал мою атаку, разрывал защиту, подавлял влияние и превращал занятую территорию в слабые разрозненные группы. Лерик был ужасен и совершенен, все его движения по карте были бесконечно выше моих и не имели слабостей, каждый ход говорил мне: «Сдайся!» — и я сдалась. Брат вышел из зала молча, оставив меня плакать от бессилия. Когда я уходила, он снова сидел на окне и не взглянул на меня.

Через месяц дядя назначил Лерика дворцовым Мастером игры, а отец позволил мне у него учиться. Обучая меня, брат снова был утонченным, мягким и точным, но я уже знала, что скрывается за его сонным спокойствием, и поставила целью воспитать в себе волю, способную его победить. С тех пор каждая игра — это шаг к цели, ступенька лестницы, ведущей в глубины разума; каждый ход — движение души, которое нужно осознать. И сейчас состоится новая партия с лучшим учителем, любимым братом, доверенным другом и богом, спрятанным внутри него.

Почти все наиболее яркие поступки в повседневной жизни, отступления от явных и неявных общественных стандартов мы совершаем не в простом подчинении эмоциональному порыву, который так удобно становится объяснением для непосвященных, нет. Если речь — язык разума, то поступки — язык нашей души. То, что воспитанные люди зовут «некоторой оригинальностью», это письма, отправленные тому, в ком было услышано душевное созвучие, словами выразимое лишь лучшими из поэтов, на языке словесном переводимое в грубый ряд комплиментов, в недостойную лесть. Бывает восхищение другими такого рода, когда оно протягивает между вами нить понимания, и ты обличаешь его в поступок, как в шифр, который лишь избранные смогут разгадать. Сложность шифра твоего поступка второстепенна, важнейшим является прочтение письма адресатом. «Я здесь, и ты видишь меня. Я делаю странное, но знаю, что ты поймешь мой мотив, увидишь движение души. Потому что тебе знакомо, ты такой же. Ты поймешь, потому что ты можешь понять». Особенно часто мы устанавливаем подобный контакт с людьми малознакомыми, но уже близкими нам в наших мыслях. Не зря ведь говорят: «Влюбленные — уже дураки» — начало их отношений лежит в поступках-письмах. А порой мы шлем эти письма совсем незнакомым нам или даже придуманным близким. Так солдат идет на подвиг думая о великом генерале, так пускает газы во время обеда богатый старик, уставший от смотрящих ему в рот наследников, так отрезает свои косы девушка. И тот, кто получил письмо, прочитал за шифром поступка душевное движение и написал в ответ, занимает место в нашем сердце, повышает свою ценность среди всех прочих людей.

На мне сегодня оригинальный наряд. Придворный портной был явно рад моему приходу, наверное, устал прятать секретный заказ. Наряд этот точно как те, что я ношу ежедневно в последнее время, даже ткань такая же, отличается лишь цветом. Широкие шахрисские шаровары до середины икры и рубашка с круглым вырезом, чуть открывающим ключицы, достаточно свободная, чтоб тело охлаждалось, но не мешающая рукам. Рукава сейчас не собраны, наручи для этого костюма я еще не заказывала. Да и ни к чему сейчас кожаная броня, пусть и минимальная, но изрядно досаждающая в жару. Тонкая ткань, прочная. Это вид шелка, но он не блестит как тот, что предпочитает знать, почти не прозрачен, хорошо впитывает пот и очень крепок. Похож на самый простой и дешевый шелк, из которого некоторые знатные особы шьют лишь постельное белье и домашнюю одежду. Хотя для повседневной он больше популярен, ведь любой шелк дорог. Но в эту ткань добавляют нити из паутины какого-то диковинного северного паука, дорогие безмерно. Специально узнавала. Собственно, рулоны этой материи во дворец поставляются от занкарских торговцев шелком по особому заказу, и вряд ли еще кто в Шихре имеет такую. Все же те, кто могут ее себе позволить, не двигаются столь много, чтобы им понадобилась подобная ткань, а обычные занкарские шелка ненамного уступают своими свойствами. И бывают и блестящими, и прозрачными, наглядно дорогими, что у нас ценится.

В моем костюме ни ткань, ни фасон его удивительную стоимость не выдают. Но она и без того бросается в глаза, потому что мой наряд — пурпурный. В Каридах право носить этот цвет имеют только высшие чиновники. У нас подобный ограничений нет, но все равно его редко увидишь. Краситель добывают из определенного вида моллюсков. Каридская гильдия, которая его производит, рецепт никому, разумеется, не выдает, но охотно продает за границу в основном готовые ткани, а в Занкар и сам краситель. Что логично, ведь чужие ткани занкарам не слишком нужны, и делиться своими шелковыми секретами они тоже не собираются. Потому пурпурный шелк — это вершина роскоши в одежде, все равно что расшить ее золотыми монетами. Густо расшить. А покрасить самый дешевый с виду шелк в пурпур — это как вставить лучший бриллиант в золотой ночной горшок. Алмаз и золото, конечно, классика, но в остальном — весьма экстравагантный поступок. Я же пошла дальше. У меня ведь три почти одинаковых наряда. Один — из самого лучшего, самого блестящего и невесомого шелка. Второй тот, что сейчас на мне. А затевалось все ради третьего. Если в шелковых цвет подчеркивает статус, а фасон можно списать на скромность или то, что воспитанные люди называют — да-да! — некоторой оригинальностью, то третий объясним одной только ей. Он сделан из простого хлопка, который носят даже бедняки. Знать тоже носит иногда, это практично. Но мой-то пурпурный!

Распределила их так: лучший на празднование хальхикина, второй и третий — обычная одежда под случай и настроение. Я хотела, чтобы Лерик первым увидел новый костюм, и собиралась позабавить его сразу хлопковым. Но застеснялась и оделась в шелковый. Посмотрим, по нраву ли ему придется мое душевное послание. Хотя в нем я уверена, а вот отец не одобрит. Он поощряет отсутствие во мне трепета перед нарядами и некоторыми традициями, но любителем той самой оригинальности его никак не назвать.

Я замираю у входа в зал. Это мой личный ритуал настройки на игру. Двери нашей кровавой судьбы, судьбы всех правителей, прямо перед моим лицом, и я не хочу быть к ним равнодушна. Управление страной — это не только почет, личное благополучие и статус, это войны, интриги, убийства. Это благоразумие выбора жестокости, малая жертва сейчас, чтобы избежать большой потом. Убить главу знатного рода и его наследников, чтобы предотвратить восстание. Следить за своими друзьями. Принять клятву, нарушение которой независимо от обстоятельств гарантирует мгновенную смерть поклявшегося. Женщина, раскачивающая виселицу на Позорной площади, чтобы шахрисски не становились шлюхами. Отрубленные пальцы голодного мальчишки, вступившего в гильдию воров и по незнанию срезавшего кошелек священника. Кровь — это клей, который держит Фаисов на троне. Мы все должны быть готовы вовремя ее пролить. Но некоторым из нас такие решения приходится принимать чаще. Император и Кисофа, верный пес у его ног. Для них кровь и слезы — вынужденная приправа к пище, и чувствуя это, стоя у Дверей Войны, я не могу не желать облегчить их ношу, разделить ее с ними. Как бы ни были горячи кровь и слезы, они не смогут разъесть песок. Я — Арис Фаис, сама кровь песков, Рвущая Кровь. Я — Фаис, звук, с которым кровь фонтаном взрывается из рассеченной артерии. Я Фаис, я горжусь этим и готова принять судьбу своей семьи. Я выросла и понимаю, почему мой брат сделал эти двери. Я, Арис Фаис, княжна почти четырнадцати лет, отказываюсь от беззаботной юности и клянусь служить Императору и своей семье. Каждый день я клянусь, что стану сильнее. Потому что только сильный может нести подобный груз с прямой спиной. Я открываю двери.

За дверями — короткий арочный коридор, отделенный шелковой занавесью от игрового зала. Я с улыбкой раздвигаю ее и вхожу. Лерик полулежит на подушках и курит кальян, выдыхая густые клубы дымного пара. Он поднимает на меня взгляд и ухмыляется:

— Отличный наряд, сестричка. Тебе идет этот цвет, — Лерик часто говорит, как поет. Он порой растягивает гласные, порой ставит неожиданные паузы, придавая своей речи неповторимый ритм. При этом он редко говорит в быстром темпе, поэтому собеседник большую часть времени вынужден слушать его весьма внимательно, чтобы не потерять мысль в переливах голоса. А поторопить или перебить князя мало кто решится. Я так говорить не умею, получается не манерно, а пародийно.

— Спасибо, братик. Все для услаждения твоего взора.

— Мое удовольствие не слишком дорого обошлось казне?

— Пока не разорились.

— Что сказал отец?

— Еще не видел. Ты первым имеешь счастье меня лицезреть.

— Воистину счастье, прекраснейшая. Мне нравится идея подобного костюма, жаль, что она пришла не в мою голову. Хотя я бы выбрал другую ткань, еще проще. Может быть хлопок.

— Рада видеть такое понимание. У меня их три, в хлопковый переоденусь после игры. Порадую Великого Князя в его скучной старости.

— Уверен, его сердце забьется чаще при виде столь скромной красоты. Позволишь мне насладиться этим зрелищем?

— Твои слова как мед для моих ушей. Твоя радость — радость моего сердца, драгоценный. Предлагаю тебе сопровождать меня к обеду. На некотором отдалении, разумеется.

— Благодарю, прекраснейшая! Я с удовольствием буду охранять твой покой, оставаясь за ближайшим углом.

Мы смеемся.

— Давненько не случалось совместных проказ.

— Не печалься, Арис. Тебя ждет долгая жизнь, и поверь, я буду поблизости.

— Не надумал жениться, братик?

— Отец пока не высказывал желание с кем-то срочно породниться. Я, несчастнейший, вынужден обходиться без женского тепла.

— И это говорит обладатель удивительно обширного штата служанок и источник беспокойства всех шихрских мужей.