Женская верность

Всё это время Устинья стояла в стороне. Остальное семейство располагалось рядом с ней. Тихон с удивлением, словно в первый раз, увидел в редеющем утреннем тумане за спиной уставшей и измученной жены двух девушек-подростков, стоявших чуть отстранившись друг от друга. На тёмном фоне вагона чётко проступал контур уже сформировавшихся линий Елены и ещё детские очертания Анастасии. Обе русоволосы, голубоглазы и кудрявы. "Кудрями в меня",— подумал Тихон. Иван, сидя на корточках, что-то рассматривал на земле, а вездесущий Илюшка крутился под ногами у мужиков и мешал разгрузке.

Наконец, всё было перегружено в машину. И только в углу вагона на соломе остались тюки приехавшего семейства.

Шофёр, легко перемахнув через борт полуторки, кивнул Тихону: "Подавай".

Устинья засуетилась помогать, но Тихон, глянув ей в лицо, легонько отстранил: "Садись в кабину да малого забери", — кивнул на Илью. Тюки перебросили в кузов и уложили в свободном от ящиков углу. Тихон с дочерьми и Иваном устроились поверх. И только шебутной Илья никак не хотел лезть в кабину. Упирался и ревел так, что все невольно рассмеялись над его страхами.

-Що ж! Лёнка с Наськой пусть садятся в кабину, а мы с тобой, — кивнула на пацанов Устинья.

Илья в тот же момент оказался рядом с отцом и, вцепившись тонкими загорелыми ручонками в отцову штанину, примолк. Иван устроился между родителями, и полуторка тронулась.

Солнце к этому времени поднялось, туман рассеялся, и Устинья могла рассмотреть деревянные и кирпичные дома, мимо которых они проезжали, людей, спешащих по своим делам и одетых совсем не так, как у них в Покровском. Проехали магазин, на ступенях которого стояла баба, держа в руках сетку, битком набитую продуктами. Баба щурилась на солнце и незлобно с кем-то переругивалась. Машина проехала. А Устинья всё думала: да ежели бы ей такую сетку, разве бы она стояла? Опрометью бы домой бежала.

Машина подъехала к реке. У Устиньи захватило дух. Такая мощь плескалась и перекатывалась гребешками волн! Город и река находились в котловине, склоны которой покрывал лес. Дуновение ветерка приносило то дурманящий, напоенный травами, то незнакомый, тревожный и совсем не лесной запах.

Иван и Илья, крепко держась за отца, хлопая слезящимися от встречного ветра глазами, смотрели по сторонам.

Устинье было страшно и радостно одновременно. Любовь к мужу горячей, непобедимой волной захлестнула её.

-Тиша...

Он открыл глаза, прижал ближе сидевшего между ними Ивана, протянул руку и обнял её за плечи.

Машина встала в очереди на понтонный мост. Все задремали в ожидании. Но вот что-то лязгнуло, и машина медленно поехала. Ехать было боязно. Устинья чувствовала, как от страха ёкает сердце, глянула на Тихона — а в его глазах искрились смешинки. Совсем как в молодости. Ох, не зря она пошла за него, не зря! Вона, где они теперь. И Тихон всё знает и ничего-то не боится. Устинья гордилась своим мужем. Страх за будущее и детей отступил. Новые впечатления на время оттеснили мысли о матери, доме и Акулине.

А машина, переехав мост, запетляла по незнакомым улицам. И не упомнить промелькнувших мимо домов и поворотов той дороги! Наконец остановились. Поднявшись на ноги, Устинья из кузова машины осмотрелась: среди бескрайнего песчаного поля ровными линейками стояли новенькие бараки. Тот, возле которого они остановились, был ещё не закончен. На краю крыши сидели мужики и стучали топорами. Метрах в десяти от входа в барак расположился небольшой дощатый белённый извёсткой сарайчик, имеющий два раздельных входа. Устинья поняла — это по нужде. Но вот зачем рядом новенький, такой же белёный ящик с крышкой, Устинья узнала много позже.

Шофёр высунулся из кабины:

-Скидывай, Тихон, вещички. Тут ещё не заселённые комнаты есть. Пусть жена с детьми тут подождут, а я тебя до кадров доброшу, да под разгрузку.

Вещи сгрузили, Тихон пересел в кабину, и машина, фыркнув, уехала.

Устинья сидела на тюках. Лёнка и Наська спрятались в тени постройки, присев на завалинку. Иван, степенно ступая и осторожно выглядывая из-за косяка, пошёл исследовать коридор постройки. И только непоседливый Илюшка уже успел обежать вокруг барака и с криком: "Маманя, тут насквозь диря!" — зашлёпал босыми ногами, обгоняя Ивана.

Ждать пришлось долго. Девчонки прикорнули на узлах. Иван устроился в тени на завалинке, и только Илюшка то и дело прибегал с очередной новостью: "Мамань, там такая труба железная с ручкой, но не колодез. Вода из неё холодная бежить и вкусная, страсть!"

В руках Илюшка держал за крышку распечатанную консервную банку, полную холодной и, правда, очень вкусной воды.

Развязав мешок, Устинья достала два ведра и отправила девчонок по воду. Когда Тихон вернулся, семья, умытая и причёсанная Устиньиной гребёнкой, сидела на завалинке.

-Наша двадцать третья! — Голос его звучал уверенно, а в глазах блестел тот же огонёк, что и у Илюшки, когда он принёс банку с водой.

Замка на двери не было, но с обратной стороны двери был прибит жёлезный крючок. С этим крючком, без замка семья Родкиных пережила в этом бараке много разных — счастливых и страшных дней.

Измученные долгой дорогой и неизвестностью, все были рады обретённому пристанищу.

Утро следующего дня началось со странного гудящего звука.

-Это заводской гудок, — пояснил Тихон, — пора на работу.

Он умылся, съел сваренную с вечера картошку в мундирах и вышел. Устинья, провожая мужа, направилась следом. Часов ни у кого не было, и этот гудок одновременно поднимал весь рабочий люд Бумстроя.

-О-о-о!!! Да тут никак три, а может, и все пять таких, как наша, деревень! — Столько народу шло и шло мимо неё. — Куды же столь?

-На работу, тётка. Не боись, обвыкнешь. — Незнакомый мужик ответил на её невольный вопрос.

Весь день Устинья разбирала привезённый скарб. Ребятишки насобирали деревянных обломков от ящиков, каких-то палок и просто щепок — истопили печь, сварили картоху, накипятили воды.

Лёнка и Наська превратились в Елену и Надежду. Почему Надежду? Та только плечами пожала.

-Ты же Анастасия по докУментам.

-Мамань, ну то ж в Рязани, а тут пусть так зовут, — определилась младшая.

-Школа рядом. Учатся все. Так что с сентября Иван и Илюшка в школу, а мы в ремесленное — учиться какому-нибудь делу. Там одёжу дают бесплатно. Кормят. А потом и на работу направляют. Мы с Надькой уже записались. — Елена поставила на печь утюг. За деревянную ручку подняла его крышку и насыпала нагребённых из печи углей. Достала своё единственное, сшитое Акулиной платье и на одеяле, разостланном на полу, принялась его гладить.

Устинья днём выяснила, что воду из колонки берут бесплатно, и сколько хочешь. Знай, таскай домой вёдрами. А большой деревянный дом через дорогу — это магазин. Товару там прорва. Всё продают за деньги и сколько хочешь. А люди ничего не хватают, так что к закрытию хлеб остаётся нераспроданным.

Вечером, когда Тихон вернулся, дома был полный порядок. Кровать собрана и заправлена. На стене прибита вешалка, на ней развешаны зимние одёжки и сверху прикрыты натянутой на верёвку цветастой занавеской. Для детей из оставшихся вещей сложена аккуратная лежанка, прикрытая сверху стёганым лоскутным одеялом. У стены возвышались привезённые подушки. Новый крашеный пол намыт до блеска. На истопленной печи укутан чугунок с картошкой.

— Накось! — Тихон протянул Устинье зелёную денежную бумажку. — Аванс. Бери, да иди в магазин за хлебом. Да соли прихвати. Я покель умоюсь. Как придёшь, вечерять будем. А завтра, я договорился, стол и табуретки на всех справим. С получки рассчитаюсь.

Слов у Устиньи не было. Она молча взяла деньги и пошла в тот самый магазин. Там долго прикидывала: взять только чёрный хлеб или ещё и булку белого прихватить? Наконец, взяла три булки чёрного хлеба и одну белого — с кипятком попьют.

В этот вечер впервые за много лет семья ела досыта хлеба, а потом пили кипяток, вприкуску с белым хлебом.

Засыпая, Устинья шептала: "Надо Кулинке с матерью завтра отписать".

-Отпишем, отпишем. Приду вечером с работы и отпишем.

ПОКРОВСКОЕ

Раннее деревенское утро ещё только наступало. Сквозь ночные облака проглядывало светлеющее небо. А на востоке вспыхнул алый мазок восхода. Воздух был прохладен, и даже роса ещё не выпала. Но Акулина уже проснулась. В доме стоял серый предрассветный сумрак. Мать спала тихо, как ребёнок. Отсыпалась за всю свою трудную жизнь.

Наступила пора окучивать картошку. Письма от Устиньи ещё не было. Тимофей же отписал, что до части добрался благополучно и сильно по дому скучает, и вспоминает её каждый вечер перед сном. И снится она ему каждую ночь, и рад он этому очень. Ещё Тимофей просил продать его выходные портки и нанять работника, потому как столько картохи выкопать ей будет не под силу, а уж в подпол спустить — тяжельше некуда. А весной к посадке, може, на недельку помочь он и обернётся, ежели часть никуда не угонят. А осенью заканчивается срок его службы, и на тот год картоху он сам выкопает.

В деревне Покровское в алых рассветах и закатах догорало лето сорокового года.

Акулина справилась по хозяйству. Выгнала корову. Поставила на стол кринку молока для матери, взяла тяпку и направилась к Устиньиному дому. Решила начать с её огорода. С собой у неё было приготовлено три варёных картофелины, огурец да молоко в бутылке зелёного стекла, заткнутое тряпицей. Работала Акулина не разгибаясь. Так тоска меньше душу ела, да и всяким мыслям отбой был. Ну и работы, в самом деле, успевай поворачиваться! Когда задеревеневшую спину невозможно стало разогнуть, а старая кофта намокла от пота, хоть выжимай, а солнце разошлось вовсю и пекло нещадно, Акулина присела на крыльцо Устиньиного дома, развязала свою котомку и приготовилась есть. Но от жары и усталости есть не хотелось. Казалось, конца-краю этой картошке не будет. Но если не поесть, то и сил на работу не хватит. Помощи ждать не откель. Рассиживаться долго тоже нельзя. И маленькая тоненькая женская фигурка встала к очередному картофельному ряду.

Когда солнце поднялось в зенит, Акулина закинула тяпку на плечо и пошла к своему дому. Надо было проведать мать да натаскать воды для полива огорода.

Прасковья сидела на завалинке, не отрываясь глядя на дорогу. Видела она плохо, поэтому добиралась до места на ощупь, так что больше прислушивалась, но всё равно взгляд её был направлен на деревенский просёлок.

-Ты хучь поела? Сколь раз тебе говорить, что они только добрались! А там покель устроятся, покель назад письмо дойдёт. Чего ты себе душу рвёшь? Ослабнешь, куды я тебя потащу?

Никуда Акулина её тащить не собиралась. Сама переживала не меньше за Устинью и ребятишек. Тоска по дочери, разлука с Тимофеем заставляли её сердце то комом встревать в горле, то биться так, что дух перехватывало. Но мать было жаль. Нельзя было показать вид, что тоже переживает. Вот она и придумала, что, как Тихон обещал, Прасковью скоро заберут с собой, а на дальнюю дорогу нужны силы. На самом же деле Акулина для себя решила, что дух вон, а уж хотя бы картохой она запасётся. Ежели Устинья со своим выводком вернутся, то хоть с голоду не помрут. Ну, а ежели Бог даст, устроятся на новом месте, то вот Тимоха из армии придёт и будут решать, как там дальше жить. Тут оставаться али к Устишке ехать.

Наконец, долгожданное письмо было получено. Акулина, прочитав его первый раз, от волнения ничего толком не поняла. Прасковья, вытирая слёзы ладошками, просила:

-Сызнова читай. Старая я — ничего-то не понимаю.

И Акулина читала ещё раз и ещё раз...

Письмо было написано рукой Тихона и говорилось в нём, что обустроились хорошо, все живы-здоровы, но сильно о них беспокоятся. Ещё Тихон советовал продать всё, хоть бы и подешевле, но побыстрее и ехать к ним. Что жизнь тут не в пример легче.

Акулина как-то сразу успокоилась:

-Ему что? Хучь бы всё побросай. Вот ужо картоху выкопаем, весной продадим, Тимоха возвернётся, а там жисть покажет.

Но одному Богу было известно, что покажет жизнь.

Лето прошло в трудах и заботах о двух домах и старой матери. Кроме двух дочерей, вырастила Прасковья сына, который ещё до отъезда Устиньи в Сибирь отправился в Москву на заработки, да так и пропал. Не было от него ни слуху ни духу. Родственники, которые сумели ещё раньше перебраться в столицу от голодной деревенской жизни, в ответ на письмо Акулины отписал и, что однажды случайно видели его, но сам он к ним не приезжал и где он, и что с ним, не знают. Мать плакала и молилась о сыне.

Брата Прасковьи — Георгия судьба занесла на Украину, в город Сталино. Писал он редко, однако родню свою не забывал и в каждом письме советовал ехать к нему. Писал, что город, в котором он обосновался, шахтёрский. За работу платят хорошие деньги, а ещё уважение и почёт, которого в деревне, сколь ни трудись, не заработаешь. Теперь Георгию стали приходить письма не только из родной деревни Покровское, но и из далекого сибирского города Красноярска.

Наступила осень. Пришла пора копать картошку. Лишних рук в это время в деревне нет. И Акулина с рассвета до заката одна копала её, родимую. Вилами подкапывала корень, обирала клубни в ведро и ссыпала в кучи, которые потом перетаскивала под навес. Картоху следовало просушить, перебрать и только потом опустить в подпол. К концу дня спина болела так, что Акулина, не разгибаясь, добиралась до бани, воду в которую натаскивала с утра, подтапливала её и тем спасалась, смывая солёный пот и разгибая спину в водяном пару.

Эх, спина-спинушка! Наверно, и ты память имеешь. Как-то через много лет в городской бане, где вода течёт, не переставая, и парная всегда наготове, зашла Акулина попариться, а спина-то и напомнила ей картофельное поле в Покровском. Никогда по жизни спина её не мучила, но и в парную она более не ходила.

Той осенью в Покровском уже приближались заморозки. А картофельному полю всё не было конца. Ежели продолжать копать, то можно поморозить уже вырытую, потому что хоть и лежит она под навесом, прикрытая кулями, но в подпол не опущена. А чуть прихватит — будет гнить и сластить, куда такую весной? Поэтому решила Акулина опустить картошку в подпол, а там как Бог даст. Будет на то его воля, продолжит копать, нет — спасёт, что сможет. Только вот как это сделать маленькой, тоненькой женщине? Обычная работа: один картошку в ведро насыпает и на верёвке опускает в подпол, второй внизу ведро принимает и высыпает. Потом всё повторяется снова. Но если Акулина ведро насыпает, то кто его в подполе принимает? Если она внизу, кто сверху нагрузит? Попробовала найти в деревне помощника — у всех осенью своих забот полон рот. Так и пришлось: насыпать, опускать, самой слезать, высыпать, вылезать... и всё опять.

Тимофею служить оставалось год. Акулина получала солдатские письма, долго и старательно выводила ответ печатными буквами и ждала, ждала, ждала...

С первым снегом пришла новая напасть. Каждый месяц в определённые дни Акулину скручивала нестерпимая боль в низу живота. Тимофей в письме отписал, чтобы она какие есть скопленные деньги взяла и ехала к врачам в Москву. Акулина понимала, что, потеряв дочь, Тимофей вдвойне болеет душой за неё и переживает, что не может ей ничем помочь. Любовь, Любовь... Когда двое любят друг друга, и эти двое муж и жена — роднее людей не бывает. Письма Тимофея Акулина хранила всю жизнь. А пока, голубоглазая и черноволосая, с непослушными кудряшками, выбивающимися из-под платка, тоненькая женщина с мешком картохи на плечах шагала в райцентр, на приём к врачу. Мать оставила на соседку, расплатившись той же картохой. В больнице дали направление на анализы, велели сдать и через десять дней приходить на приём. Но и через десять дней ей ничего не сказали. Мол, иди и не отлынивай от колхозной работы. Все анализы у тебя в норме. Мать советовала своё. Ни одного ребёнка она не рожала в больнице. У всех женщин в деревне роды принимала повитуха Наталья.