1. Белый пепел снегов

— Нет, сынок, не надо, — через силу улыбнулся Вяжгир. — Ступай по своим делам. Янгару поклон передавай.

— Если что узнаю, приду тебе сказаться, — кивнул Чермик и вышел.

— Кто таков этот Ян? — Ингерд видел, что знахарю плохо, но не понимал, отчего. — Твой сын?

Вяжгир удивлённо посмотрел на него:

— Сын? Нет у меня детей. Чермику он брат.

— Куда ж делся, что испереживались все?

Знахарь вздохнул. Не хотел говорить, а беспокойство снедало такое, что не сказать — никак.

— В горы. Хоть я и отговаривал.

— В горы? — изумился Ингерд. — Но зачем?

Во всех землях было известно: Магранна — обиталище бёрквов, их владения, и пойти туда по доброй воле значит по доброй воле расстаться с жизнью.

— Ян сын вождя, вот зачастую и берёт на себя больше, чем снести может.

— Если он сын янгара, почему же тот его отпустил? Почему не запретил родительским словом?

— Потому и не запретил. Наш народ как никогда близок к гибели, нет у Соколов сил устоять против жадных до чужого добра соседей. Старейшины рода, сидючи у корней дуба-оберега, все штаны протёрли, а ничего не придумали. И вечувары, идолы наши, совета не дают. Что тут сделаешь? Остается своей головой думать. Вот Ян и скумекал. Ну и дед помог, вестимо.

— Да чего он скумекал? — нахмурился Ингерд. — Уйти да помереть подальше от дома, как больная собака?

Вяжгир сердито погрозил ему кулаком:

— А ну придержи язык! Судить про то, чего не знаешь, много ума не надо! — потом поутих и рассказал: — Худо нам живётся, гибнет племя в пустых драках, самые лучшие воины лежат в курганах на вересковом берегу. Раньше сотню воинов опытный муж вёл, а нынче таких почти не осталось, сотенными становятся молодые, безусые, хоть и отчаянные, и Ян среди них. Челиги, которым до кречетов ещё далеко. Кто им плечо подставит, если попадут в силок? Да и сотня — разве сотня теперь? Хорошо, если десяточков пять наберется... С этой земли выживают, другую надо искать.

Рассказывал и сам не забывал поглядывать на чужака, как-то ему отзовутся эти слова? А тот слушал и всё мрачнел, мрачнел, кривился, точно от боли, словно знахарь ему все подзажившие раны не жалеючи расковырял.

— Только податься-то куда? Куда вести народ? Кругом всё заселено, пройди Махагаву из конца в конец — никто не поделится, самим мало. А как обжитые земли минуешь, так и упрёшься — с одной стороны в Тёплое море, с другой стороны — в Белое, всё, край. Ян и обдумал податься через Магранну, может, на той стороне что и есть. Вот ждём, когда вернется.

Ингерд покачал головой. Не понимал он такого безрассудства, пусть вынужденного, считай, подневольного. Знахарь был бы рад, если чужак хоть бы слово сказал, не отмалчивался, но тот ходил как неживой. И не понять, есть ли ему до чего дело или так, на том свете не жилец, и на этом тенью бродит. Что ему чужие заботы чужого племени?

Ян объявился аккурат к Имарь-дню.

Знахарь сидел дома, делал всегдашнее привычное дело: возился с дикоросами, обрезал плохие, хорошие откладывал — одни на порошки тереть, из других настои варить, третьи добавлять в мази, остальные вязал в пучки, сушиться. Солнце наполовину спряталось за лесом, в избе стало прохладней, хорошо работалось. Он даже взялся было напевать себе под нос, когда услыхал шаги на тропинке, потом на крыльце. Думал, Ингерд, а поднял голову и ахнул: Ян!

Вскочил, за сердце схватился — выпрыгнет, а Ян шагнул через порог, и знахарь ужаснулся, увидав Сокола вблизи.

Худой, измученный, до черноты сожжённый солнцем, смеётся:

— Что, колдун, не узнал?

— А ты всё веселишься, беспутный, — сурово ответствовал знахарь, а у самого в глазах слёзы, вот-вот прольются. — Я-то тебя узнал, а вот девки, поди, врассыпную.

— Да ладно тебе, я нарочно к Имарь-дню поспешал, не хотел пропустить.

— Какой тебе Имарь-день, страшила? — знахарь подошёл к котелку, в котором на медленном огне кипел отвар, повернулся спиной, чтоб ни на кого не глядя успокоиться. — Вишь, какие космы отрастил, нечёсаные, заветренные, кто на них позарится?

Ян сел на лавку, привалился спиной к рассохшимся бревнам и счастливо вздохнул.

— Да некогда мне было про волосы думать. Я и вернуться-то не чаял.

Вяжгир кивнул, говорить не мог, впору плакать, хоть и от радости. Ну когда бы узнал, что этот мальчишка, сын янгара Кассара Серебряка, ему самому стал как сын? Глядел со скрытой гордостью, как высоко тот летает, как слушается меч его руку, как смотрят на него женщины — будто бы сам его вырастил. А вот сейчас, по горю своему и узнал. Тяжкое мерило, зато не обманет.

— Я и дня прошагать не успел, а уже волком взвыл. По кручам карабкался, по скалам, все ноги сбил, пальцы изранил, во, гляди, — Ян показал Вяжгиру пальцы с обломанными, сорванными ногтями, ссаженными костяшками. — Солнце там такое, что едва не ослеп. И как только Барсы на камнях живут?

— Так они в предгорьях, — возразил знахарь, — высоко не лезут. А сеют и вовсе внизу, в долинке.

— Ну я тоже высоко не лез, дорога-то нам торная нужна, а не та, где через пару шагов с обрыва брякнешься.

— Бёрквы сильно лютовали?

— Да уж не привечали, — усмехнулся Ян. — Я твой наказ помнил, к хозяину гор, Каравеху, близко не показывался. А они всё одно кружили рядом, не отставали, особенно по ночам. Страх так и забирал. Видеть их не видел, а сердце чуяло их близко, думал — поседею. До чего дошло, как с людьми с ними разговаривал! — Ян опять рассмеялся. — Веришь ли? И мнилось, будто понимают, наседают полегче.

Вяжгир его слушал, а сердце кровью обливалось: спору нет, помогли вечувары, не дали сгинуть этой лохматой отчаянной голове, но и плату за своё заступничество взяли большую. Ян ведь у знахаря на глазах рос, менял оперение, из худого птенца сделался крепкой, зоркой птицей, заимел много охоты к рассуждению, бестолку не горячился. Не каждый мог поспорить с ним в поединке, будь то на клинках или на словах. Но Вяжгир всё равно видел в нём птенца, всё норовил пестовать. До этого дня, до этой самой минуты, когда понял, что пестовать больше и некого.

— Смотрю, глаза у тебя горят, — сказал Вяжгир. — Стало быть, нашёл ты землю.

Ян улыбнулся шальной улыбкой, знахарь видел, как не терпится ему поведать о своих находках.

— Нашёл. Идти туда тяжело, долго-долго, по кручам, по снегу. А потом по скалам, укрытым дремучими лесами, а после они расступаются... — Ян запнулся, утихомиривая взбудораженное сердце. — И внизу, далеко, широко — зелёные просторы, как дорогие ковры, на них узорные синие реки, есть там земля, колдун! Я на крыло... хотел подняться, но не стал, — поспешил добавить, видя, как знахарь недовольно сдвинул брови.

— Врёшь ведь, — знахарь понимал, что Сокол не мог не вызнать, есть ли там люди, не придётся ли за ту землю проливать кровь, а если придётся, то сколько.

— А где ж чужак? Восвояси ещё не убрался? — Ян быстро свернул разговор, чтобы не попало за враньё.

— Не убрался, силёнок пока что не достаёт. Да и некуда ему идти. Мается, тоскует, как цепной пес. Молчит всё время, не трогаю его.

— Так и не перекидывался ни разу?

— На моих глазах не случалось.

— Стало быть, не знаешь ты, из какого он племени? — начал Ян про старое. — Быть того не может.

— Знаю, — не стал отпираться знахарь.

— Не скажешь?

— Не скажу. Перекинется — сам увидишь.

— Где же он теперь?

— Пошёл у дальнего ручья траву обкосить.

— Что, своими ногами?

— Да уж не моими, — фыркнул знахарь.

— И что же... — по всему, Ян собирался уморить знахаря своими расспросами, но тот был тоже не лыком шит, выкрутился:

— А пойдём-ка, пойдём, проведаем его, всяко тебе порадуется.

— Темнишь ты, колдун, ой темнишь, с чего он мне порадуется, если меня ни разу в глаза не видал? — Ян покачал головой, выходя следом за Вяжгиром на улицу. — Чего опять стряслось, покуда меня не было? Снова пришлые навещали?

— Чур меня, чур! — перепугался знахарь. — Не поминай к вечеру!

Около знахаревой избушки тёк громовой ручей, вода в нём имела целебную силу, но они к другому пошли, что у крутояра. Тропинка петляла, заводила в чащобу, однако Ян ещё с детства дорогу знал, все леса вокруг становища им были исхожены вдоль и поперёк.

Вяжгир поспевал за ним, но скоро начал отставать, ноги больные, да и за молодым и сильным разве угонишься? Сокол не заметил, что знахаря потерял, всё лес тому виной, напустил на него чары, околдовал. Лес-то нынче был не простой, в канун Имарь-дня встречал середину лета, а это время инаковое. Всё вокруг, что росло и цвело, теперь входило в силу, в самый сок и томилось желанием, чтобы сорвали, подмяли, чтобы испили хмельное, настоянное на земной любви. Жарким был Имарь-день, благословенным и опасным. Сколько народу пьянело от дозволенности — бери того, кто приглянулся! — и сколько сердец разбивалось, когда не случалось в ответ такого же хотения, не получалось доброго обмена, а силой принудить — великое ведо, нельзя.

Ян любил этот день, а ночь — особенно, забывал про всё, про смерть и про битвы, до утра. На глухих полянах расцветали заветные цветы, терпкий запах кружил голову, зажигал огнём кровь. Мхи расстилались богатыми постелями, манили к себе, резвились духи ручьёв, камней, вековых деревьев, коварные и смешливые, зазывали, обещали награды и какие хочешь тайны. Кто бы устоял? Ян уже забыл, куда шёл, услыхал плеск ручья и будто бы очнулся. Ступил на открытое место, а сбоку, от воды, мелькнула тень, и на Сокола прыгнул огромный зверь, повалил, прижал к скошенной траве.

— Стой! Стой! — донёсся с тропинки запыхавшийся знахарев голос. — Слезь с него, окаянный, убьёшь ни про что! Сокол это, Сокол, неужто не видишь?

Острые клыки убрались от горла, и Ян сумел вдохнуть. Над ним, передними лапами на груди, стоял волк. Не абы какой, не серый — чёрный. Повинуясь увещеваниям Вяжгира, зверь мягко оттолкнулся от Яна и прянул в сторону.

— Вот, значит, как, — просипел Ян, у которого с такого налёту и дыхание спёрло, — Чёрный Волк, значит. Далёко тебя от родных мест занесло.

— Ну вот и свиделись, — подоспел знахарь и едва живой осел на землю.

— Пойди проведай, пойди проведай! — Ян свирепо глянул на него. — А если б он мне глотку перегрыз? Ты погляди, какой зверюга! Чем ты его откармливал?

Вяжгир лишь рукой махнул, ему было не до разговоров, отдышаться бы. А волк припал к траве, перекатился через себя и поднялся человеком — так и есть, Ингерд, без рубахи, босой, штанины по колено закатаны. Ян уставился на него во все глаза.

Бледное, худое, чуть ли не прозрачное тело, каким он его помнил, теперь окрепло, успело загореть на солнце, только виднелись свежие рубцы, ну так они теперь на всю жизнь, не скоро сгладятся. Но больше всего Яна поразило, что в чёрных волосах, забранных вместо кармака под полоску простой материи, отчётливо белела седая прядь. Не было её, откуда взялась?

— А ты, значит, Ян, — сказал Ингерд. — Нечего было красться, я бы не напал.

— Я и не крался! — подымаясь, возмутился Ян. — Шёл себе и шёл, а ты хоть бы сперва разобрался, свои или чужие!

— Я разобрался, потому и не убил, — хмыкнул Ингерд, а у самого глаза недобро горят, опасно, из тёмно-серых норовят окраситься ярким золотым, волчьим, словно Ингерд опять хотел перекинуться в зверя, словно бы даже против собственной воли.

Впервые Ян увидел в нём равного, не беспомощного котенка, каким тот на подстилке валялся зимой. И что обоим взбрело в голову, видать, лес и здесь помог своими чарами, а только Ингерд сказал:

— Померяемся?

Ян поглядел на знахаря, тот погрозил ему, дескать, не смей, но Ян уже подхватился, не мог не принять вызова. Тоже снял рубаху, отложил кинжал — биться полагалось безоружными. Вяжгир по-быстрому соображал, что делать, если сойдутся всерьёз, и разнимать-то нечем, никакой палки под рукой, коса в траве валяется.

Коса! Люди добрые, а ноги-то босые!

— Неслухи! — закричал на них. — Железо, изрежетесь!

Хотел подобраться, вытащить, но не успел: полетела клочьями скошенная трава, грудь ударилась в грудь и пошли свистеть кулаки! Один не уступал другому ни в умении, ни в упрямстве, хотя навыки боя и разнились. Если Ян умел быстро и точно нанести удар, то на стороне Волка была хватка — мёртвая, не вырвешься. Знахарю были известны все Ингердовы уязвимые места, и он вздрагивал каждый раз, боясь, что вскроется какая-нибудь зажившая рана, но, к чести Яна, тот старался их не задевать. Долго они так тягались друг с другом, уже дышали шумно, и тела блестели от пота, пока Ингерд не наступил-таки на косовище, лезвие прыгнуло из травы и острием зацепило Янову ногу, повыше пятки. Недлинно, хвала вечуварам, по жилам не полоснула, а глубоко. Хлынула кровь.

Ян скрипнул зубами, глядя, как трава пропитывается алым. Бой заканчивается первой кровью, и он его проиграл.

— Говорил же вам, бестолковые, про косу, — Вяжгир сердито рванул от Яновой штанины кусок, с того места, где она была распорота, и ею же перевязал. — А ну ступай в избу, зашивать надо!

На следующее утро Ингерд засобирался в дорогу.

— Вернусь, погляжу, что осталось от становища, — бросил он, прилаживая к поясу кинжал. Прикидывался беспечным, но знахарь-то видел, что весь извелся, тошно ему.

— Окреп уже? — сощурился Вяжгир. — Как нашлись силы перекидываться, так и в дорогу заторопился? А хватит ли сил?

Волк не ответил,

— Да почему сегодня? — удивился Ян. — Имарь-ночь же! Как можно?

И уже собрался уговаривать, но Ингерд сгреб Яна за рубаху, подтащил к себе и злобно процедил:

— Хоть ещё одно слово мне про Имарь-ночь скажи, я тебе все кости пересчитаю.

И отпустил.

— Чего это он? — одними губами спросил Ян у знахаря, а тот лишь сердито отмахнулся.

— Пойди с ним, — велел.

Но Ингерд воспротивился:

— На кой он мне сдался? Не надо мне попутчиков. Пускай по девкам идёт.

— Пришлых не боишься? — Вяжгир хмуро наблюдал за приготовлениями, не нравилась ему эта затея. — Тех, что выманить тебя хотели? Подкараулят за кустом и зверям скормят. А то ещё похуже.

— А что хуже-то? — спросил Ян, но Вяжгир так на него глянул, что тому расхотелось услышать ответ.

Ингерд молчал. Он, считай, всё время молчал, будто слова ему вовсе были не нужны. Когда он вышел за дверь, знахарь сказал Яну:

— Лети за ним, гляди, чтоб не случилось чего.

И отворил окно.

Ян взмыл в небо, покружил над лесом, высматривая Ингерда, и заприметил у крутояра чёрного волка, рысцой бегущего к реке. С этой минуты зоркий Сокол не упускал его из виду, да и ошибиться было нельзя: по чёрному загривку волка проходила седая полоса. Этого зверя уже ни с каким другим не спутаешь, даже в темноте. Волк бежал без отдыха до светла, потом затравил зайца, напился воды из ручья и улёгся в вывороченных корнях упавшей сосны переждать день.

Ян умостился на ветке так, чтобы не пропустить, когда тот опять поднимется, а всё же пропустил. Он-то думал, что Волк отдохнет до сумерек, а Волк не вытерпел и поднялся ещё по солнцу. Насилу Ян его выследил, стараясь самому лишний раз не показаться. Несколько дней провёл на крыле, насчитал волчьих одиннадцать лёжек, прежде чем увидел Ингердово становище. Вернее, то, что от него осталось.