Виолетта быстро пошла через площадь, так что служанка едва поспевала за ней. Черная, черная злоба душила ее, вырываясь горькими слезами из глаз. На эту пустую девчонку, на всех глупых людишек, на каждый камень этого города, но более всех, на Сусанну, укравшую и любовь, и почет.

С тех пор, как Виолетта перестала носить короткие детские платьица, она хотела быть святой Марфой в ночь карнавала. Но год за годом выбирали других девиц. Однако отец твердо обещал ей это. Он и сам желал видеть дочь во главе карнавальной процессии. Городские власти становились все сильнее, действовали все решительнее, цеховые старшины все богаче, и теперь жаждали получить те привилегии, которые раньше имела только знать. Благородное сословие огрызалось, но уступало звону монет в туго набитых мошнах. И то, что Виолетту не выбрали опять, было нестерпимо как пощечина при свидетелях.

Все, все сошлось на Сусанне.

Ноги сами несли Виолетту вперед, мысли подстегивали. Она не думала ни о служанке, оставшейся далеко позади, ни о знакомых, удивленно провожающих ее глазами, ни о растрепавшейся прическе и горящих щеках. Мысли ее, как злобные псы в тряпку, вцепились в прошедшие часы. Неожиданно что-то дернуло ее за платье. Виолетта обернулась.

Шута маркграфа узнать было несложно, даже если никогда не доводилось видеть его прежде. Он был безобразен, и непросто безобразен, а вызывал дрожь отвращения. Сложно сказать, в чем именно тут было дело. Безобразных людей по городу ходило предостаточно, но в шуте люди чуяли нечто мерзкое, противоестественное, как-будто слабый запах трупной гнили. Один бог знает, как такое существо втерлось в доверие к маркграфу, и почему тот держал его возле себя. Многим казалось, что шут имеет определенное влияние на поступки маркграфа, а самые небрезгливые, ради своего благополучия, были с шутом льстивы и подобострастны.

Виолетта не сдержала дрожь отвращения. Она попыталась выдернуть свое платье из его рук, но шут держал крепко.

— Погоди, красавица! Всего два слова, — вкрадчиво сказал он и потянул в темный переулок. — Но не здесь, не здесь, не на виду. Я могу быть полезен тебе, очень полезен...

Виолетта, изумленная его натиском, против воли сделала несколько шагов за ним следом. Он втолкнул ее безлюдный переулок. Здесь было холодно и мрачно, словно на дне колодца. Верхние этажи домов смыкались над головой, не оставляя солнцу возможности пробраться сюда. Странные шорохи, шепотки и вздохи бродили вокруг. Виолетта оглянулась. Шут увлекал ее все дальше и дальше от многолюдной, светлой улицы.

— Отпусти меня немедленно! — приказала она, останавливаясь. — Слышишь, сейчас же!

Он вдруг выпустил ее руку и, отойдя, церемонно поклонился. Однако по губам его скользнула гаденькая улыбка, за которую стоило бы посадить его без дальнейших разговоров на кол. Виолетта успела заметить эту змеей скользнувшую улыбку и отшатнулась.

— О, моя госпожа, — говорил между тем шут обволакивающим, мягким голосом, — я не думал испугать или обидеть тебя.

— Ты не можешь ни испугать, ни обидеть меня, — Виолетта гордо вскинула голову, найдя защиту в высокомерии.

— Конечно, конечно, — лились его слова в ответ. — Кто я? — Жалкий графский шут. Уродец, отданный на потеху. Кто ты? Прекрасная дева, назначенная к супружеству.

В словах шута Виолетта услышала тайный намек, на миг задержалась с ответом, а шут продолжил:

— Но судьба часто несправедлива, и Бог глух. Человеку смелому и умному нельзя полагаться на милость — он все может взять сам. И вот ключ, — он разжал ладонь, и в ней лежало грубо сработанное оловянный перстень. — Отнеси это аптекарю, что держит лавку на Немой улице. Он поможет тебе!

Виолетта заглянула шуту в глаза. А в его глубоко посаженных, черных, и как будто пылающих глазах плясала ночь, горело знание. Она отпрянула, прикрыла лицо рукой, словно защищаясь, и бросилась вон из переулка.

— Мы еще встретимся, моя госпожа! Мы еще встретимся! — крикнул ей вслед насмешливый голос и рассыпался глумливым смехом.

Вырвавшись из мрачного переулка, словно из дурного сна, Виолетта побежала по улице. Но теперь не злоба и ревность ее толкали — ее гнал вперед ужас. Нечто страшное открылось ей только что. Она еще не дала этому названия, но невыразимый ужас коснулся души, тот ужас, от которого безмолвно кричат в корчах. На миг она увидела сам ад. Голос шута и его смех раздавались в голове, даже когда он сам пропал из виду. Ноги несли ее вперед, к дому, где можно спрятаться от всего, сесть у теплого очага, велеть принести подогретого вина и сделать вид, что ничего не произошло в это утро.

Но не суждено ей было очутиться в надежных родительских стенах. Внезапно дорогу ей заступили молодые господа, и кто-то ловко схватил ее за руку — не вывернешься.

— А, прелестница, здравствуй! — сладко улыбаясь, как кот на сметану, сказал молодой господин Рудольф. — Куда ты так скоро бежишь?

— Ах, оставьте меня! — воскликнула Виолетта, пытаясь освободиться из его рук. — Отпустите! Иначе я кликну людей!

— Не могу. Неужели тебе неизвестно, что благородные рыцари не возвращают назад добычу? Ты бьешься как рыбка, попавшая в мои сети.

Виолетта извернулась, дала ему пощечину и убежала в дом.

— Я тебя еще поймаю! Ты от меня не спрячешься! — пригрозил ей Рудольф под смех товарищей.

С каждым шагом силы возвращались к Якобу, и вскоре он уже бежал прочь от поганого места. Некоторое время крики слышались позади, но затем они затерялись в лесу. Якоб остановился. Он забрел в незнакомые места, и теперь поворачивался вокруг, пытаясь угадать в какую сторону пойти. Приметив лесную тропинку, сказал себе:

— Пойду по ней, если угодно будет Богу, она выведет меня к человеческому жилью и отведет от плохих людей.

И отдавшись на волю Господа, Якоб отправился в путь. Тропинка долго петляла, спускаясь в овражки, поднимаясь на пригорки, огибая старые, могучие деревья, и пропала вовсе в зарослях кустарника. Якоб пробрался через него и очутился на поляне. Велико было его огорчение, когда вместо избушки скучающего и потому хлебосольного лесника, он увидел заброшенный овин. Бревна почернели от времени и непогод, крыша прогнила и кое-где провалилась. Якоб торопливо перекрестился — нечистая сила любит такие местечки, пожалуй, даже больше, чем заброшенные церкви.

Между тем, дождь, лениво накрапывающий с утра, вдруг усилился, и хлынули потоки воды, словно отверзлись хляби небесные. Якоб съежился под ледяными струями и порывами резкого, по-зимнему холодного ветра. Одежда быстро намокала, и зубы Якоба клацали, словно у него началась пляска святого Вита. А сарай обещал хотя бы временное укрытие. Якоб опасливо приблизился к нему, взглянул на вход, нет ли где там знака нечистого, и облегченно вздохнул, увидев над дверями прибитые крестом ветки крыжовника, и старое тележное колесо, прислоненное к стене, чтобы отогнать приведений.

"Тут только добрые христиане" — подумал он, заходя.

И остановился на пороге. Внутри было сумрачно, а когда глаза привыкли, он разглядел кучу соломы, собранной в одном углу и укрытой какими-то тряпками, крынку и миски.

— Ба! — произнес он вслух. — Да здесь кто-то обитает!

И тут же куча тряпья на соломе зашевелилась, тоскливо зазвенел колокольчик.

— Прокаженный!

— А ты кто таков?! — враждебно спросила куча тряпья, откидывая капюшон с лица и выставляя "львиную морду".

Якоб поглядел себе за спину. Дождь лил сплошным потоком, от ударов тяжелых, частых капель, стоял непрерывный шум. Ах, если б не было этой непогоды, Якоб, не задумываясь ни мгновения, удрал прочь от страшной проказы.

— Я, добрый человек, — миролюбиво начал подмастерье, — в лесу заблудился, и если ты не прогонишь меня, то посижу тут, у дверей, пока не перестанет дождь.

— Ну, посиди, коли не боишься, — насмешливо отвечал ему прокаженный.

Он снова закутался в свои серые тряпки, развернув узелок, выложил в миски каравай хлеба и жареное мясо, и принялся есть. В утробе Якоба взвыли трубы, он сглотнул голодную слюну.

— Послушай, — нерешительно начал он, еще не зная, как приступиться к делу. — Ты тут один живешь?

— Угу, — мрачно отозвался прокаженный, вгрызаясь в кусок мяса зубами.

— Кто же дает тебе еду?

— В селе одна вдовица оставляет мне еду на крыльце каждые три дня, — ответил прокаженный, не переставая жевать. — Иногда на дороге подают, да и силки в лесу ставлю.

— Да, — сказал Якоб, — мир не без добрых людей.

Прокаженный хмыкнул в ответ и выбрал кусочек пожирнее.

— Да, — повторил Якоб, — добрые люди помогают нуждающимся.

Прокаженный молча выбрал еще один кусочек.

— А у меня со вчерашнего дня, как вышел от кожемяки, маковой росинки во рту не было.

Прокаженный опять промолчал. Якоб помедлил, но голод не давал ему отложить дело.

— Послушай, добрый человек, — скромно сказал подмастерье, — не мог бы ты оставить мне кусочек мяса и немного хлеба?

Прокаженный обтер жирные пальцы о серое тряпье и взглянул на Якоба.

— А что ты мне за это дашь?

— А что ты хочешь? — испуганно спросил Якоб.

— Хочу исцелиться.

Наверное, он хотел посмеяться и подразнить голодного бедняка, и другой так и остался бы не солоно хлебавши. Но в голове у Якоба вспыхнул ослепительный свет, и из него вышел давешний старец с ликом грозным и светлым.

— Иди, прикоснись к нему и скажи: "Исцелись!" И воля твоя исполнится!

В другой раз Якоб никогда не решился бы подойти к прокаженному, но от голода он плохо соображал что делал. Поднялся и неторопливо, величественно, как епископ, подплыл к прокаженному, коснулся его обезображенной головы.

— Исцелись!

Прокаженный в бешенстве вскочил на ноги. Ростом и сложением он ничуть не уступал Якобу.

— Ты посмеяться вздумал над чужим несчастьем?! — обиженным быком заревел он и дал подмастерью увесистого тумака. Якоба качнуло, будто порывом ветра, но на ногах он удержался.

— О-о! Видно, ты крепко скроен, раз устоял против моего кулака!

— Не жалуюсь, — хмуро ответил Якоб, и отвесил оплеуху. Его противника качнуло тем же ветром, но он выпрямился, потряхивая головой, как кобель, которому попала вода в уши, зарычал и бросился на обидчика. Они покатились по полу, отчаянно колотя друг дружку. Потеха продолжалась бы долго, но конец ей положил грозный раскат грома, от которого содрогнулись ветхие стены овина. Противники со страху откатились в разные стороны и, замерли, тяжело дыша.

— Пронесло, кажись, — сказал прокаженный.

— Кажись, — эхом откликнулся Якоб.

— Давно я не так славно не дрался, — немного погодя добавил прокаженный, ощупывая опухшую скулу.

— Да, славно, — подтвердил Якоб, морщась, от боли в ребрах.

— Не гоже так шутить над больным, — повторил прокаженный.

— Не гоже, — согласился Якоб, — но я не пошутил.

И точно. Неизвестно, как это случилось, и в какой миг проказа покинула тело страждущего, но лицо бывшего прокаженного разгладилось, и было чисто, как у ребенка.

Прокаженный, еще не зная о своем исцелении, резвым боевым петухом вскочил на ноги, но замер. Чудесное зрелище открылось его просветлевшему взору — дородное тело подмастерья осветилось вдруг райским, невиданным светом. Прокаженный потряс головой, но видение не исчезало.

— Чудо! — прошептал он, уверовав. — Божье Чудо!

И рухнув на колени, распластался перед Якобом, который смущенно попятился.

— Не покидай меня! — взмолился исцеленный, простирая к нему руки. — Знаю, я много грешил, но клянусь тебе, жизнью своей клянусь, что искуплю прежние вины, что не впаду больше ни во гнев и во гордыню, и никогда не отверну от человека лица своего!

— Можно я поем немного мяса и хлеба? — вопросил Якоб.

Исцеленный тотчас вскочил и под руку подтащил Якоба к убогому столу, усадил на солому, и сел в ногах, не отводя восторженных глаз. Якоб жадно принялся за еду.

— Прекрасное мясо, к нему бы еще вина.

— У меня нет вина, — смиренно отозвался тот. — Только вот, кислое молоко.

— И оно подойдет, — благодушно ответил Якоб, принимая крынку из его рук.

— Как твое имя? — спросил подмастерье, утолив голод плоти, и желая утолить голод знания.

— Бруно, недостойный брат Бруно.

— Так ты монашек?! — изумился Якоб. — Крепкие у тебя кулаки для монаха!

Монашек встрепенулся, но снова распластался на полу.

— Как мне вымолить у тебя прощения за то, что я, недостойный, посмел коснуться тебя?

— Мы квиты, — добродушно махнул рукой Якоб.

— Нет! Не говори так! Сомневался я в Господе, клял его ночами за то, что он покинул меня, сквернословил и призывал смерть. Тяжелы мои грехи! Неискупимы! Нет! Я знаю! Я надену грубую власяницу, железные вериги, и пойду по миру, живя тем, что подадут добрые люди, и повсюду буду прославлять имя Господне, и рассказывать о чудесах, которые творит святой ...

Монашек поднял на него вопросительный взгляд.

— Якоб.

— Святой Якоб! — счастливо завершил монашек. — И вскоре повсюду люди узнают о тебе, и слава пойдет впереди тебя, и будут собираться толпы народа, чтобы коснуться одежд твоих, путь твой будет устлан цветам. И ты подашь исцеление, совет и утешение каждому несчастному и страждущему.

Монашек говорил, и в голове Якоба рисовались яркие картины. Представилось ему, как он бредет от города к городу, от села к селу, и повсюду его ласково встречают жители, проводят в лучшие дома, подают вкусные блюда. И это казалось чудесным. Но при словах монашка о толпах несчастных и страждущих, картины померкли, подернутые серым пеплом сомнения.

— Этак и девчонку никакую не поцелуешь и вина не попьешь, — пробормотал про себя Якоб. — И ходи-броди себе. Снег, дождь, а ты все в дороге. И звать-то будут к беднякам — они чаще болеют. А случись чума — это же не ешь, ни пей — исцеляй, не покладая рук! Нет, такая жизнь не по мне! Хотел бы я святости — пошел бы в монастырь. А я даже не все посты блюду. Мы люди простые — наше дело сапоги тачать, гулять по воскресеньям, да с девчонками целоваться!

— Послушай, Бруно, ты не торопись. Тут, понимаешь, какое дело, вовсе я не святой. Я сейчас расскажу тебе, как это вышло.

И Якоб поведал монашку всю правду и про кузнеца, и про упавшую с неба звезду, и святого старца, и лихих разбойников, которые лишили его сумы и едва не лишили жизни. Монашек внимал ему, и по мере рассказа восторг в его глазах гас.

— Мне бы теперь домой, — тоскливо закончил Якоб.

— Да, в город нужно. Я с тобой пойду. Поведаю аббату о чуде, он решит, как быть.

— Не нужно аббату рассказывать. Пройдет это у меня, а ты только людей зазря переполошишь.

На это монашек серьезно отвечал:

— Может, ты и простой подмастерье, может, и грешки за тобой водятся, но осенила тебя чудесная благодать, и того без воли Господа не случается. Теперь и я понимаю, что проказу мне Господь даровал, чтобы я свидетельствовал о чуде Господнем.

Долго еще уговаривал Якоб монашка не рассказывать никому, и пока тянулся разговор, дождь кончился. Долго они спорили, но наконец пришли к полюбовному соглашению.