Корабли в тумане

Вильям остановился, застыл, замолчал. Он смотрел в одну точку на полу. Долго смотрел. А потом зашептал прерывисто:

— Одиночество сжигает, сжимает, съедает. Никогда не думал об этом, пока сам не оказался в тисках этого змея. Я стал думать, размышлять, задавать ненужные вопросы. Почему вокруг все время темно? Почему не исчезает проклятый туман? Почему я не помню своего детства? Почему больше никого нет? Кто оставил на кораблях такое большое количество съестных припасов? И не нашел ответа. И не нашел даже намека на ответ. Я всегда видел туман, я всегда видел тьму, я всегда видел полузатонувшие корабли. Я не помню того, что было перед этим всегда. Да, и должен ли помнить? К муке одиночества добавилась мука безответных вопросов. И ничто не избавит ни от той, ни от другой. Ничто. А потом привелось прочитать бортовой журнал... Лучше бы я этого не делал. Не делал... Не делал... Не делал...

Вильям рухнул обратно на койку. Выпустил фотографию и закрыл лицо руками. Прямоугольный кусок бумаги упал на пол. Вновь раздался приглушенный шепот:

— Это ли Истина?.. Это ли Предназначение?.. Боюсь, что да. А может, надо бояться, что нет? Не знаю, что и думать. А тем временем думается что-то ужасное, хаотичное, дурное. Все мое существо встает против. Но мне это не помогает. Не хочет помочь. И куда же деваться с этой гребаной Истиной? Что же прикажите с этим делать? Наверное, уйти. Как это сделал Роланд. Счастливец... Он смог. А я? Мне осталось лишь одиночество, паскудное одиночество.

Уйти!

Роланд стал пятиться. Вильям считает, что он смог... Так сможет. Зачем затыкать уши и закрывать глаза, когда можно уйти. У него есть ноги, значит можно убежать...

Убежать!

Роланд повернулся и заскользил по борту "Де Сен-Фиржо".

Убежать...

Роланд не вернулся. Он зашел очень далеко, так далеко он еще не забирался, нашел маленькую яхту "Переполненный ковчег" с шестью ящиками рыбных консервов и десятью ящиками консервированных персиков, а еще с весьма удобной пружинной кроватью и старой-старой Библией.

Это было очень далеко и от "Цимбилина", и от "Гаттераса", и от "Де Сен-Фиржо". Это было очень далеко и от Вильяма, и от Билли. И самое главное — от тревожных воспоминаний. Роланд был здесь совершенно один — и это ему нравилось. А еще ему казалось, что это конец, что больше ничего не будет, что впереди вечность покоя без воспоминаний... Это так грело душу, это так напоминало счастье, это так напоминало вознаграждение...

Если бы все было так просто...

Где-то на границе сна и яви...

Где-то на границе яви и сна...

Безжалостно Роланд разит врага,

Но он в поту, в жару и жив едва.

От боли у него темно в глазах:

Трубя, виски с натуги он порвал.

Он хочет знать, вернется ль Карл назад,

Трубит из сил последних в Олифан.

Король услышал, скакуна сдержал

И говорит: "В горах беда стряслась.

Племянник мой покинет нынче нас.

Трубит он слабо, — значит, смерть пришла.

Коней пришпорьте, чтоб не опоздать.

Пусть затрубят все наши трубы враз".

Труб у французов тысяч шестьдесят,

Им вторит дол, и отзвук шлет гора.

Смолкает смех у мавров на устах.

"Подходит Карл!" — язычники вопят.

Аой!

Что это?

Кто это?

Мягкий приятный голос читает нараспев с придыханием. Быть может точеная женская рука ложится в этот момент на сердце. Как когда-то давно...

Очень давно...

Не жаловал и не терпел Роланд

На труса, ни лжеца, ни гордеца,

Ни рыцаря, коль он плохой вассал.

"Сеньер, — отцу Турпену молвил граф, -

Хоть пеши вы, а я не сбит с седла,

Мы с вами вместе будем до конца,

Разделим скорбь и радость пополам.

Я ни за что не променяю вас.

Запомнят сарацины навсегда,

Как бьет Альмас и рубит Дюрандаль!"

Турпен в ответ: "Тому, кто дрогнул, — срам!

Вернется Карл и отомстит за нас".

Огромные зеленые глаза смотрели на Роланда с тоской, с любовью. А пальцы мягко касались непослушных волос. И губы шептали, шептали...

Граф под сосною на холме лежит.

К Испании лицо он обратил,

Стал вспоминать о подвигах своих,

О землях, что когда-то покорил,

О милой Франции и о родных,

О Карле, ибо тот его вскормил.

Он плачет — слезы удержать нет сил,

Но помнит о спасении души,

Вновь просит отпустить ему грехи:

"Царю небес, от века чуждый лжи,

Кто Лазаря из мертвых воскресил,

Кем был от львов избавлен Даниил,

Помилуй мою душу и спаси,

Прости мне прегрешения мои".

Он правую перчатку поднял ввысь.

Приял ее архангел Гавриил.

Граф головою на плечо поник

И, руки на груди сложив, почил.

К нему слетели с неба херувим,

И на водах спаситель Михаил,

И Гавриил-архангел в помощь им.

В рай душу графа понесли они.

И губы шептали, шептали...

Роланд смотрел на высокую величественную женщину в роскошном бархатном платье. Он любовался тонкими белыми, как слоновая кость, руками с изящными длинными хрупкими пальцами. Его взор остановился на волне черных волос, что заливала плечи и, причудливо изгибаясь, спускалась на высокую, заключенную в тугой плен корсета, грудь. Мальчик отмечал каждую черточку лица: высокий лоб, изящный нос, волевой подбородок и, конечно же, зеленые, полные грусти глаза.

И губы шептали, шептали...

Лишь трех бойцов земле не предал Карл:

То были Оливье, Турпен, Роланд.

Им грудь рассечь велел он пополам,

Извлечь и в шелк закутать их сердца,

Зашить в оленью кожу их тела,

Везти домой в трех мраморных гробах.

И губы шептали, шептали...

Роланд смотрел незнакомке прямо в глаза и стал понимать. В голове слово цеплялось за слово, а то — за следующее... И возникала конструкция, возникало здание. Возникало несокрушимое здание желания, памяти и рифмованных фраз. Возникало понимание...

— Ты — Хлоя, — решительно сказал Роланд.

— Да, — последовал печальный ответ.

— Прошло так много лет?

Тогда мальчик посмотрел на свою руку, ощупал лицо — и пришел страх.

— Но я совсем не изменился! — воскликнул он.

— Да.

— Почему же?!

— Видимость.

— Что же мне делать?

— Идти за мной.

— Когда?

— Когда спишь. Ведь я тоже сплю.

Воспоминания взрывались, как маленькие бомбы. Веер прошлого разворачивался перед взором Роланда. Вереница событий завертелось вокруг него.

— Видь сны, — проговорила Хлоя, — верь снам. Это твой залог в твоем призрачном мире. Сны — единственная реальность в изменчивой картине бытия.

Каждое слово звенело. Каждое слово разбивалось в голове Роланда. И каждое слово было Истиной.

— И помни, — продолжала Хлоя, — я помню тебя, я жду тебя.

Дверь за спиной женщины распахнулась, и та канула в океане яркого света.

— Сон? — вслух спросил Роланд.

И сам же ответил:

— Нет не сон...

Теперь он знал, что надо делать. В голове у него уже сложился алгоритм последних возможных часов. Роланд хотел этого...

Мальчик поднялся с постели, вышел во тьму, туман и сырость, взглянул на старые остовы кораблей и двинулся вперед по мосткам.

Навстречу будущего...

Навстречу судьбе...

Навстречу себя самого...

Это было его Предназначение.

Клочья тумана расступились, и пред взором Роланда в лунном свете предстал "Цимбилин". Мальчик ясно видел каждый изгиб, каждую деталь; он мог даже прочитать надпись на борту, хотя буквы и не отличились четкостью. Только сейчас можно было различить длинную, уходящую ввысь мачту с обрывками парусов, поломанный покрытый ракушками киль. И в то же время окружающие "Цимбилин" корабли сжимали в своих объятьях тьма и туман.

Роланд стоял во тьме и смотрел. Он знал — это Знак. Знак того, что он на правильном пути, на Пути Своего Предназначения. Мальчик потупил фонарь и поставил его на мосток. Он ему больше не нужен.

Роланд медленно двинулся вперед, вышел из Тьмы и вошел в Свет. Он запрокинул голову и посмотрел на луну. Интересно, но образ хозяйки ночи уже давно стерся из его памяти. И теперь память жадно разверзлась и впитала его. В этот момент Роланд понял, что стал лучше, чище, полнее. И возрадовался.

В холодном мерцающем сиянии мальчик ступил на борт "Цимбилина". Парадоксально, но он сразу же ощутил пустоту — Вильяма не было. Да, Роланд никогда и не любил этого человека, но в груди все равно что-то оборвалось, а сердце забилось тише. Почему-то, он рассчитывал на встречу с Вильямом, даже желал ее... Ответ, по-видимому, был очень прост, банален: мальчик всегда чувствовал себя одиноким, мальчик не забыл того, что говорил старый морской волк на борту "Де Сен-Фиржо"... Но Вильяма не было. Он куда-то ушел. Ушел?..

Роланд вошел в рубку и открыл ящик стола. Рука мальчика извлекла толстую заплесневелую тетрадь в кожаной обложке.

Ключ.

Один из нескольких.

Роланд сел на стол, открыл тетрадь и стал читать.

И ему светила луна.

Бортовой журнал яхты "Гаттерас"

18 июля 1969 года (16:43)

Меня зовут Дейл Фрост. Мне 49 лет, 8 месяцев и 16 дней. И я — капитан этой яхты.

Наверное, слишком помпезно говорить про эти записи: "Бортовой журнал"; это скорее дневник, в котором я хочу фиксировать события, которые будут иметь место быть в течение нашего небольшого путешествия из Нью-Йорка в Майами.

Сейчас яхта еще в порту. Завтра отплытие. Ах, как я его жду! Это первое мое путешествие на этой замечательной яхте, хотя куплена она была еще два года назад.

У меня так руки и чешутся, чтобы схватиться за штурвал или начать травить паруса. Ничего, уже завтра! Наберись, Дейл, терпения! Уже завтра!

Ах, это чудесное чемоданное настроение!

19 июля (10:43)

Ну вот...

Мы покидаем благословенное "Большое яблоко". Перед нами бескрайней Атлантический океан, но мы не стремимся через него в Европу. Нет, мы идем вдоль берега Североамериканского континента в знойный город Майами. Майами ждет нас!

Но, прежде всего, я должен представить членов экипажа, команду, так сказать.

Итак, это:

1) Артур Фрост — мой 14-летний сын.

2) Стар Гилсбург — мой 40-летний товарищ еще с тех далеких времен, когда я служил в авиации.

3) Дана Гилсбург — 15-летняя дочь Стара.

4) Габриэль Ландснехт — молодой человек 20 лет, устроился к нам помощником.

К сожалению, должен признать, что только последний сердечно рад отплытию.

19 июля (21:33)

Местоположение: 39®53'с.ш.; 83®17'з.д.

Вдали виднеется берег.

Опьянен морским воздухом.

Все заметно повеселили.

Хорошо.

Сейчас выпью рюмочку бренди и на вахту. Буду вдыхать аромат моря и смотреть на звезды. Сегодня очень ясно.

А вообще завтра — исторический день. И не только для меня, но для всего Народа.

Хорошо.

Чувствую, что в крови начинает играть патриотизм.

Пойду смотреть на звезды.

Хорошо.

20 июля (11:47)

Близится историческое событие. Проверяю магнитофон. Утром слышал, как Дана снова читает свои средневековые поэмы. У нее всякие болезненные идеи и мысли. Вот, например, Артура называет только Роландом, меня, почему-то, Вильямом, а отца — Билли. Витает все время в своих грезах. Мне это положительно не нравится. Надеюсь, море вправит ей мозги, а то жалко девочку.

Осталось немного...

Надо проверить курс.

...буквы...

...слова...

...предложения...

Строчки бегут в разные стороны, уступая место воспоминаниям...

...воспоминания...

Море.

Солнце, крики чаек, плеск волн о борт яхты.

Море.

Под маленьким навесом на корме сидит девочка и читает какую-то огромную книгу в красном переплете. Маленькая худенькая девчонка с запавшими глазами. А книга такая большая и массивная. Интересно, как же такая девчонка может удержать эту книгу? Книга явно слишком тяжелая для такой тщедушной девчонки...

— Чего уставился?

— Ничего.

— Не бурчи и иди сюда, Роланд.

— Я не Роланд, а Артур.

— А тебя и не спрашивают. Для меня ты Роланд.

— А почему это?

— Потому. Подойдешь, узнаешь.

— Хорошо.

Девчонка листает свою огромную книгу. Волосы упали ей на глаза. Одним движением руки она откидывает их назад. Этот жест... Он столь неожидан, столь органичен, что, увидев такое, начинаешь понимать, почему мужчины с давних времен боготворят женщин.

— Вот читай...

— "Песнь о Роланде"

— Ага. Ты похож на ее героя.

— Правда?

— Правда.

— Чем же?

— Вот этого я не знаю.

— Глупая ты, Дана.

— Я не глупая. И я не Дана.

— А кто же тогда?

— Хлоя.

— А это откуда?

— Из другой книжки. Но ты для нее слишком маленький.

— Сама малявка.

И почему девчонки такие противные?!

Море.

Солнце, крики чаек, плеск волн о борт яхты.

Море.

Вокруг все скрипит. Скрипят мачты, скрипят двери, скрипят... Что еще скрипит неизвестно, но это таинственное что-то просто обязано скрипеть. Из солидарности.

В лицо бьет соленый ветер. Он пьянит, щекочет в носу, треплет волосы. Он такой этот соленый ветер. Он такой. Такой-сякой...

Рядом стоит отец. Ему тоже нравится этот такой-сякой, соленый ветер. Наверное, именно из-за этого он затеял все это путешествие. Ведь мог же сидеть дома на веранде, читать газету и присматривать за сыном. Ведь вышел же уже на пенсию. Но нет, любовь к соленому ветру, который пьянит, щекочет в носу и треплет волосы, пересилила даже эту неизбывную любовь к комфорту. К тому же, здесь на море он не чувствует себя калекой, который раньше срока попал на пенсию. Не чувствует себя и таким одиноким, как на суше. Одиночество, конечно, осталось — от него никуда не денешься. Но оно потеряло свою абсолютность и универсальность. А это легче, чем было.

— Папа, как ты думаешь, у них получится?

— Получится.

— А откуда ты знаешь?

— Я верю.

— Веришь во что?

— В то, что наши пройдут везде.

— И даже на Луне?

— Даже на Луне.

Нет, в это поверить как-то сложно. И даже не сложно, а смешно. Вот именно, смешно. Ведь Луна-то, она не близко. Она далеко. Но самое устрашающее: она высоко, высоко над нами. И пусть по радио и рассказывают о чудесной ракете, все равно трудно поверить, что это чудо-ракета доберется до далекой высокой Луны.

Но миллионы людей верят в это несбыточное предприятие. Вот, например, папа верит. И даже придурковатая Дана верит. Но тут ясно, почему Дана верит. Начитается своего любимого Жюля Верна и начинает воображать кучу всякой ерунды. А у него в одном из романов герои летят на Луну. Правда, их для этого выстреливают из пушки. А это полная ерунда. И в это невозможно поверить. Пусть что угодно говорят, но поверить в такую ерунду не-воз-мож-но. А Дана верит. Но что взять с девчонки, причем с чокнутой?