|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Игорь Куншенко
Корабли в тумане
Сначала пришел шум, рокочущий в ушах и не дающий ничего более различить. Но ничего различать и не надо было, ведь этот нестройный и всепоглощающий рокот представлял собой все сущее и являл понятие всеобщего.
Шум.
Гул.
Тихий глухой звон.
Нет ничего кроме него. Он есть все. И в то же время нет его самого.
Потом опустилась тьма. Если до того не было ничего, кроме дурманящего звука, представляющего собой не-звук, то теперь в сознание вошло ощущение темноты, черноты, в которую можно провалиться, в которой можно увязнуть, в которой можно утонуть. И никто не заметил бы этого. Потому что никого больше не было.
Теперь тьма своими длинными и цепкими щупальцами тянула, а рокот увлекал в ужасающую своей беспросветностью глубину. Надо было сопротивляться, но не хотелось. И потому все внизу и сбоку кружилось в странном гипнотическом танце. И этим всем была бесконечная чернота, двигавшаяся, как это ни странно, в такт подчиняющего себе шума.
И тут ударила тошнотворная волна сладковатой вони. Резкий, сильный удар. Одним махом тьма отступила и отдала место белому туманному мареву. А гул стал затихать, теперь стало возможным различить голос моря, голос текущей воды. И над всем этим кружил невыносимый блевотный дух. Дух, от которого, обыкновенно, перехватывает дыхание и налетает необъяснимая, замутняющая сознание слабость. Но в этот раз все было наоборот.
Он открыл глаза.
Увидел грязные шероховатые доски, ощутил затекшую боль во всем теле. Интересно, сколько же пришлось пролежать на таком неудобном ложе? Кто знает...
Он оторвал голову от липкого деревянного настила и почувствовал сильнейшее головокружение. Кто-то противно стучал маленькими острыми молоточками так, что зубы сводило в странной болезненной судороге.
Ужас-с-с-с!
Но как бы там ни было, он сел, а потом встал на ноги, хотя при этом чуть не упал.
С высоты его не слишком большого роста, всего метр пятьдесят пять сантиметров, среди молочно-белых полос тумана можно было различить странные покачивающиеся черные силуэты. Ухо же различало не только плеск воды, но и скрип снастей вместе с шорохом легких волн, скользящих вдоль деревянных и железных бортов. А нос чутко улавливал резкий запах водорослей, рыбный дух и вонь чего-то гниющего.
"Пристань", — мелькнуло в голове.
А потом: "Или порт".
Он сделал всего шаг вперед и оказался на самом краю. Пальцы ног ощущали опасный край и сообщали мозгу, что дальше нельзя. Да и зачем, спрашивается?
Холодно. Даже не холодно — сыро. Влага окутала тело. Она проникла под фланелевую рубашку в сине-зеленую клетку, забралась в штанины потертых джинсов с латками на коленках, пропитала собой длинные, до плеч, черные волосы, накидала мелких капель на голые пятки. От нее не спрячешься, от вездесущей влаги. Разве что только у огня. Но нигде нет и признака чего-либо похожего на пламя. Тут только туман, вода, лодки...
... и еще кто-то.
Шорох шагов по влажным доскам. Слабый вздох.
— Кто здесь?
— Это Вильям, — донеслось в ответ.
— А, Вильям...
— Именно так, Роланд. Вильям...
Роланд медленно повернулся. На него смотрел высокий мужчина с седыми волосами, усами и бородой. На нем армейские штаны и старая, с дыркой на боку, тельняшка. А в зубах короткая трубка, из которой лениво, смешиваясь с туманом, курится дымок, попахивающий хорошим табачком.
— Что ты здесь делаешь, Вильям? — спросил Роланд.
— Вышел прогуляться. А ты?
— Я? Ах, да... Я смотрю в туман.
— И много увидел?
— Много. Я увидел...
— Пошли. Ты весь продрог.
— Да, действительно.
Вильям протянул руку Роланду, но тот не пожал мозолистую задубеневшую ладонь и пошел вдоль края настила в ту сторону, откуда пришел моряк.
А вода продолжала что-то шептать...
Неведомо что...
Скрип.
Качающийся пол под ногами.
Вильям обитал в главной каюте небольшой облезлой яхты "Цимбилин". В центре стоял круглый стол с грязными тарелками. В углу маленькая печурка. Напротив относительно длинный диван с зеленым мягким покрывалом. Под потолком керосиновая лампа. Рядом с диваном полочка, на ней книги: Шекспир, Бодлер, Дефо. Все в облезлых кожаных обложках, будто пролежали здесь уже столетия.
Хозяин апартаментов спал на диване. Роланд же — в углу на полосатом матраце. За дверью возле матраца — кладовка с консервами. Их там тьма тьмущая — целые ящики один на другом, а другой на третьем. К тому же Вильям иногда рыбачил, когда не уходил бродить между лодками и яхтами, что происходило гораздо чаще, чем требовалось.
Роланд нагнулся под низкой притолкой и вошел в каюту. На столе валялись замусоленные карты, а на диване сидел высокий длинный рыжий субъект, похожий на облезлого кота. Вильям с трудом пролез в проем. "А этот-то как пролез?" — подумалось Роланду. Подумалось и сгинуло. Он пошел и сел на свой матрац.
Вильям тем временем пожал заскорузлую руку "облезлому коту" и сказал:
— Здорово, Билли. Не ждал.
— А я вот явился, — осклабился Билли.
— Это есть хорошо, — усмехнулся Вильям и поковылял к печурке.
— Давай есть, — хохотнул рыжий.
— Давай. Роланд, принеси консерву.
Роланд без возражений принес большую железную банку без этикетки. Хозяин вскрыл ее консервным ножом, вывалил содержимое на сковородку, брякнул ее на печку и резко приказал:
— Мешай.
Роланд безропотно стал рядом с печуркой и стал помешивать массу, источающую щекочущий нос аромат, хотя он и не особенно-то нравился помешивающему.
Билли и Вильям играли в карты. Потом поели. Потом снова играли.
Роланд не хотел есть, хотя и был совершенно не сыт. Он лег на матрац и закрыл глаза.
Потом открыл. Лампа под потолком медленно качалась. Роланд закрыл глаза.
И заснул
_________________
Сон.
Всегда один и тот же.
Роланд стоит в маленькой уютной комнатке. Тут есть все, что надо: телевизор, радиоприемник, шкаф с книгами за стеклянными дверками, миниатюрный диванчик, кресло-качалка, холодильник, столик с букетом желтых полураскрывшихся тюльпанов. Казалось бы, так много вещей в столь небольшой комнате. Но мебель расставлена грамотно и ловко, так, что жизненное пространство от этого нисколько не сузилось.
За окном с красными бархатными шторами ноябрьский лес (а может, парк), пропитанный пьянящим духом умирания. Огромные деревья скинули свою желтую листву. На редких кустах все еще телепаются красные листья. Тихий ветерок скользит между стволами.
Роланд видит девочку в белом плаще. Она пробегает мимо окна и машет рукой. Ему, а может кому-нибудь другому. Он видит ее и срывается с места, распахивает дверь и выскакивает из дома. Но девочки нет. Она исчезла? Нет. Вон она за дубом. Машет рукой и смеется.
Роланд не может устоять на месте, срывается и бежит к ней. Он не знает, кто она, как ее зовут, но не может оставаться на месте, не может не бежать к ней. Ноги скользят на палой листве, голова кружится от аромата гниения. Мимо летит какая-то черная птица и протяжно гадко кричит. Ну и пусть! Главное достичь дуба и девочки в белом плаще.
Вот и дуб, но ее нет. Она смеется и машет рукой уже у другого дерева. Роланд мгновение размышляет, а потом кидается к новой своей цели. Ноги все также предательски разъезжаются. Где-то вновь кричит птица. И снова пусто. И опять смех, и махание рукой, и бросок к другому дереву.
Сколько это длится?
Час?..
День?..
Месяц?..
Год?..
Вечность?..
Роланд не знает и не хочет знать. Зачем? К чему? Он бегает между деревьями, приятный холодок забирается под одежду, волосы шевелятся под мягкими пальцами ветра, иногда дает о себе знать птица... Может, это и бессмысленно, но его ни капельки не волнует бессмысленность. Ему не нужна истина. Он просто бежит. Ему это нравится. Чего же больше?
От дерева к дереву, утопая по колено в листве. Все время под косыми, уже холодными солнечными лучами. Ощущение легкости в груди и тяжести в голове. Это так, и не может быть иначе.
Рано или поздно Роланд выскакивает на берег широкой холодной реки, от которой тянет сыростью. Реки, над которой стоит легкий туман. А на том берегу под плакучей ивой девочка в белом плаще, машет рукой, а может, и смеется. В последнем Роланд никогда не уверен.
Он знает одно: ему нужно на тот берег.
Надо действовать решительно: с размаху кинуться в воду и плыть. Постепенно войти не получится, как бы не старался.
Роланд отходит на пять шагов назад (всегда на пять) и, несколько секунд подождав непонятно чего, набирает в легкие воздуха, бежит, прыгает...
... просыпается.
Всегда одно и то же.
Пробуждение.
________________________
Лампа под потолком со скрипом качалась.
Роланд протер глаза. Сел. В каюте не было никого. Билл и Вильям, скорее всего, пошли рыбачить. Или искать бутылки с вином. Они всегда или ловят холодную мерзкую рыбу, которую Роланд потом чистит, или ищут вино, которое наливают в жестяные кружки и с чавканьем пьют.
Роланд надел ботинки без шнурков, кинул в рот сухарик и вышел в туман. Всмотрелся в него, вернулся обратно. Постоял немного посреди каюты, вспомнил сон, покрутил головой. Вышел вновь, но на этот раз накинул на плечи куртку Вильяма. Все равно тот ее не носит.
Маленький узкий мосток ведет к старой, полуразвалившейся яхте. Она никогда не интересовала Роланда — там не было ровным счетом ничего интересного. Кроме, разве что, полустертого названия: "Летучий шотландец". Оно манило, оно очаровывало, оно пугало. И было совсем не понятно, почему.
В этот раз он не обратил внимания на надпись и поспешил оставить гнилую палубу позади. Ему хотелось попасть на гигантский авианосец, который всей своей массой, всей своей громоздкостью подавлял остальные суда и суденышки.
Этот неоспоримый гигант корабельный семьи полузатонул, так что лишь треть палубы была доступна для прогулок, но на этой трети поместилось бы более десятка "Цимбилинов", да еще и место осталось бы. К тому же, несколько лазов вело в незаполненные водой корабельные отсеки. И пусть это была лишь малая толика нутра корабля-гиганта, она будила в Роланде чувство любопытства, она заставляла его ожидать великих открытий во время продолжительных исследовательских вылазок.
Итак, толстая широкая доска была заботливо перекинута с палубы "Летучего шотландца" на палубу безымянного авианосца. Роланд миновал своеобразный мосток и застыл на другом его конце. Еще никогда не удавалось увидеть незатопленную палубу от и до — мешал туман. Но в этот раз он был каким-то жидким, поэтому большая часть была все же видна, освещаемая старой керосиновой лампой, которую сжимали длинные, как у пианиста, пальцы Роланда.
— Спасибо, — вдруг шепнули губы.
Было за что благодарить — он так давно ждал этого. Конечно то, что сегодня можно четко различить, далеко от идеала, но оно очень близко от него. А может-таки далеко... Хотя, все равно.
Ноги скользили на влажном железе — Роланд, насладившись видом, устремился к одному из люков. В нос бил запах ржавчины, запах окисления. Внутри будет хуже. Но это хотя бы не аромат консервов Вильяма. Что-то плеснуло в воде. Что-то... Кто-то... Хотя, все равно.
Крышка люка скрипела. Но так было всегда. Если на то пошло, она должна откидываться на сто восемьдесят градусов, но, к сожалению, могла достичь лишь девяноста градусов. Петли слишком сильно заржавели. Но для Роланда этого было вполне достаточно. Он скользнул в ржавую пасть. Заскрипели ступеньки.
Несколько минут постоять внизу. Это необходимо. Чтобы почувствовать пространство, чтобы вслушаться в многообразные звуки — капли капают с ржавых стыков труб, плеск воды за бортом, звук собственного дыхания, чтобы попытаться разобраться в мешанине тяжелых запахов, чтобы вглядеться в сумрачные контуры, попытаться отыскать себя в их беспорядке. Для всего этого, несомненно, нужно время. Пяти минут или около того, обычно, хватает. Хватило и в этот раз.
Идти по длинному, грязному коридорчику. Справа маячат ржавые двери. Первая. Вторая. Третья... Десятая. За нее Роланд еще не заходил. Он зажмурился, вдохнул побольше воздуха и потянул за липкую ручку.
_________________
— Привет.
Чего не ждали, того не ждали.
— Привет.
И смешок, почти не слышный, но какой-то острый, как ножом по дну сковородки.
— Привет.
Еще один смешок, но другой — теперь это ласковая волна пошевелила гальку на пустом утреннем пляже.
— Пр-ривет, — Роланд едва пошевелил губами.
— Слава небесам, я уж думала, что немой. Хотя это, конечно, не самое страшное, что может случиться. Встречала я и немых.
Маленькая, тонюсенькая девочка в почти ничего не скрывающем голубеньком платьице и в босоножках на хрупких ножках. На вид — лет тринадцать. Хотя можно и ошибиться.
Откуда?
— Как тебя хоть зовут, а? — прощебетала она.
— Рол-ланд.
— Как рыцаря. Смешно.
Но сама почему-то не засмеялась. Слова эти, наоборот, были сказаны как-то печально, тоскливо. Роланд вдруг посмотрел в ее зеленые глаза и удивился — он увидел что-то очень тяжелое и томительное, такое, чему нет места в зеленых глазах тринадцатилетней девочки.
Откуда?
— Что за рыцарь? — спросил он уже ровным голосом.
— Рыцарь... Был такой, средневековый. Совершал подвиги во имя Прекрасной Дамы. Чудил иногда. И умер.
Она облизнула губы. Очень нервный жест. Тонкий красный язычок скользнул по верхней губе, оставил влажный след. Смешок.
Откуда?
— Роланд шел по полю. Под ногами у него хлюпала кровь. В тот день многие были убиты. Друзья и враги лежали и смотрели в небо широко открытыми глазами, но не видели. На теле у Роланда раны. Голова кружится. Ноги подгибаются. И вот он падает сперва на одно колено. Потом откидывается назад. И видит небо. Душа его еще прикована к телу, но уже рвется на свободу. Где она, эта свобода? Кто знает.
— Кто-нибудь, да знает, — уверено ответил Роланд на полузаданный вопрос.
Но девочка проигнорировала это. Она соскользнула с обветшалого кресла и подошла к иллюминатору. За треснувшим грязным стеклом плескалась вода. Кромка пересекала круглое корабельное оконце ровно посередине. Девушка вздохнула, уперев взгляд не в невнятное колышущееся марево, в котором темнота, вода и туман сливались воедино, а в какие-то немыслимые далекие горизонты, видимые только ей.
Откуда?
— Он лежал, и смерть витала над ним. Но она боялась притронуться к великому из великих. Доблестный рыцарь находился в забытьи, но душа его еще не отлетела, а перед глазами проносились картины прожитой жизни. Вечность свернулась в мгновение, а мгновение развернулось в бесконечность. И Роланд повис между двух Истин. Что было потом? Вражья сталь поразила уже не могущего дать отпор. Но она убила только тело. А дух... Боярдо... Ариосто... Никто не забыт, ничто не забыто.
Последние слова прозвенели с какой-то морозной ясностью. Роланда передернуло. Ему вдруг почудилось, что сквозь стену сырости проскользнула морозная обжигающая струя холода. Мурашки пробежали по застывшему телу и пропали. Не пропало ощущение чего-то дурманящего и в то же время устрашающего.
Откуда?
— Время — это река, которую не может охватить от истока до устья даже память миллиона поколений человеков, — вдруг произнес Роланд.
Девочка встрепенулась, как-то резко повернулась и посмотрела, что обожгла.
— Откуда тебе знать, что помнит, а что не помнит человечество или же один единственный человек?
— Не знаю. Я чувствую.
В это мгновение упала огромная метафорическая сосулька и разлетелась на миллион осколков, по одному на человека.
Все вздрогнули. А струя обжигающего холода с новой энергией ударила, обдала и ворвалась. Мурашки вернулись и не ушли.
Откуда?
— Кто ты? — прошептала девочка.
— Кто ты? — эхом повторил Роланд.
— Хлоя, — последовал ответ.
Это слово, это имя разрушило ледяной баланс. Вся магия исчезла без следа; хоть с увеличительным стеклом ищи, все равно не найдешь.
— Что это было? — спросил Роланд.
— Кто знает...
Холод не вернулся. Зато осталась сырость, что готова залезть в любую щель, проскользнуть под одежду и заставить чесаться голову, даже если ты до этого принял бодрящий душ. Всепобеждающая сырость. От нее не убежать, не ускользнуть, не скрыться.
— Хлоя, что ты здесь делаешь?
— Не знаю, — она пожала плечами. — А ты, что здесь делаешь?
— Странный вопрос. Я обследую это место, этот корабль.
— Видимость.
Мурашки затанцевали и побежали наперегонки от шеи вниз. Все быстрей, быстрей, быстрей...
Мелкий смешок. Исподтишка.
Роланд моргнул.
Пусто. Каюта опустела.
— Хлоя, — позвал он.
Пусто.
Роланд выглянул в коридор и позвал:
— Хлоя.
Пусто.
Сырость проникала под рубашку, щекотала затылок.
Роланд сидел на карточках и смотрел на отражение фонаря в черноте холодной воды. Иногда он касался ее указательным пальцем, водил его из стороны в сторону, а потом облизывал.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Кто-то шел через полузатонувший пароход "Гаттерас". Роланд однажды заходил туда и чуть не пошел ко дну. Там все покрыто водой. Там все прогнило.
— Занесло же кого-то... — прошептал Роланд.
И тут же:
— Кого?..
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Он повернулся и посмотрел в сторону "Гаттераса", посветил фонарем. Пусто.
— Кто здесь?..
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Но там же кто-то есть. Кто-то бродит на полузатонувшем опасном, как болото, судне. Этот кто-то в любую секунду может наступить не туда. Что-нибудь хрустнет, хлюпнет вода, провалится нога, и поминай, как звали...
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Роланд пошел вперед. Его шаги тоже шлепали, но совсем не так, а тихо, почти неслышно. Впереди маячил темный силуэт "Гаттераса" и слышалось...
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Рука коснулась влажного борта, пальцы ощутили мокрое дерево. Среди клочьев тумана притаились поломанная мачта, огромная проржавевшая труба, низвергавшая когда-то облака черного горячего дыма, покореженное колесо. Оттуда, из-за лохмотьев белесого тумана, завораживающе доносилось...
Чпок.
Чпок.
Чпок.
В груди что-то похолодело. Роланд отшатнулся, отступил. Фонарь в руке дрогнул, отчего желтые блики закружились в причудливом канкане на блестящем борту. Ухо различало...
Чпок.
Чпок.
Чпок.
— Эй, сударь, вы там осторожней, — крикнул Роланд. — Там же палуба насквозь прогнила.
Чпок.
Чпок.
Чпо...
И все стихло.
И Роланду вдруг стало нестерпимо страшно. В груди перехватило и стало затягивать в морской узел. Он попятился. Ноги скользили на влажных досках. В ушах гудел тихий плеск воды. Фонарь продолжал испускать танцующие таинственный вальс блики и отбрасывать хаотичные тени.
...к.
Чпок.
Чпок.
В груди оторвалось и заныло, как когда обрывают струну на скрипке. В горле перехватило, будто рыболовным крючком зацепили.
Чпок.
Чпок
Чпок.
-Кт-т-то з-здесь? — почти неслышно просипел Роланд.
Ответа не было.
Точнее, он был...
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Роланд повернулся и побежал. В одном месте он споткнулся и чуть не упал, но совершенно не обратил на это внимания. Все пустое. Все глупое. Было только одно, что не ускользало от его внимания...
Чпок.
Чпок.
Чпок...
Эту маленькую шлюпку недавно пригнало ветром. Вильям сразу заметил пополнение и, как только выдалась минутка, занялся ею. Конечно, в шлюпке мало что найдешь, размеры, как ни крути, не то что б, но кое-что обнаружиться могло. И обнаружилось.
Этим кое-чем оказался большой окованный железом сундук. Вильям вытащил его из шлюпки и сразу же смекнул, что на "Цимбилин" он свою находку не дотащит, больно тяжела. Пришлось заниматься тщательным изучением прямо здесь, на мостках, при слабом свете керосинового фонаря.
К крышке было приделано приличных размеров кольцо. Вильям подергал, подергал и понял, что сундучок-то придется взламывать, на замочке-то, любезный. Замок оказался не так прост, да и крышка была, как и полагается крепкой. Одним словом, а точнее двумя, конституция крепкая. Но и Вильям был не промах. К счастью, он на всякий случай захватил с собой топор. Правда, им изрядно пришлось помахать, но тут ничего не попишешь — взялся за гуж, не говори, что не дюж. Вот Вильям и не говорил, а кряхтел и орудием труда пользовался. Пользовался, пользовался... Ковырялся, ковырялся... Ларчик взял, да и открылся.
Внутри были две пары лакированных сапог, шелковая с кружевной манишкой рубашка, шляпа со страусиным пером, набор писчих принадлежностей, Библия в кожаном переплете, "Дети капитана Гранта" на французском, кинжал с причудливой насечкой на лезвии, старинной работы медальон, подсвечник с ножкой в виде языка пламени, шесть свечей, мешочек с порохом, мешочек с солью и десять слитков золота.
Вильям пристально рассмотрел все перечисленное, взял сапоги, рубашку, шляпу, "Детей капитана Гранта", кинжал, медальон, порох, соль, свечи, вытряхнул все остальное в воду, положил отобранное в сундучок, взял его и направился к "Цимбилину", напевая что-то себе под нос. Это называется хорошее настроение.
До места назначения было минут двадцать ходьбы. Вильям уверено шел по хлипким мосткам, пересекал гнилые палубы, перебирался через борта и великолепно ориентировался во всей этой мешанине. На то были свои причины, которым даже Роланд удивлялся, но на стороне Вильяма, несомненно, как ни как, был опыт, причем более чем солидный. Вот он им и пользовался, прокладывая маршрут к "Цимбилину".
И все было бы хорошо...
____________________
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Невыносимый звук преследовал Роланда, не давал уйти, убежать, скрыться. "Гаттерас" был уже далеко, а звук не уходил. Он поселился в ушах, закопался в мозг и сжимал теперь голову стальным обручем страха. Глаза лезли на лоб, а ноги ступали, куда придется. Только чудо — удивительно, но Роланд ни разу не оступился, не промахнулся, не ступил мимо мостка — спасло его от верной смерти, от вечного пребывания в объятьях склизких водорослей.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Роланд закрыл глаза, отмахивался руками и бежал, бежал, бежал...
По какой-то причудливой случайности, по укоренившейся привычке он неотвратимо приближался к "Цимбилину". Ноги без всякого участия сознания автоматически несли его вперед по такой привычной дороге. Потому и не случилось несчастного случая, ноги "знали", куда ступать.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Как же избавиться от этого невыносимого звука? Куда спрятать голову? Чем заткнуть уши?
Роланд неожиданно врезался во что-то. Толкнул. Опрокинул. Споткнулся. Упал. Плеск. Крик. Нецензурные слова.
Вильям!..
Роланд открыл глаза.
— Салага! Ты, что опупел? Сухопутное отребье! Из-за тебя!.. Чтоб тебя черти в геенне жрали, чтоб они твои кишки на вилы наматывали!.. Из-за тебя!.. Сундучок... Я что, зря горбатился?.. Или как?..
— Не знаю, — прошептал Роланд и закрыл глаза. Что-то случилось. Он чувствовал, что случилось, но не знал что именно...
— Ах, ты не знаешь!.. — Вильям был готов выпрыгнуть из собственной кожи.
Роланд не хотел слышать этот гневный беспокойный голос. Он не хотел, не желал этой суеты, этого гама, этих криков. Ему хотелось покоя, полного и бездушного. Чтобы слиться с водой, погрузиться в плеск, шелест и плыть куда-нибудь, в какую угодно бесконечность. А можно и не плыть, можно проваливаться, опускаться, падать бесконечно долго, чтобы забыть и себя, и других, вспомнить и еще раз забыть...
Вниз.
Вода сомкнулась над головой.
В ушах звенит. Это вода давит на барабанные перепонки.
Кто я?
Не знаю.
И не желаю знать.
Вниз. Ведь только это имеет значение.
А что такое значение?
Кто знает?..
Во всяком случае, не я.
И не желаю знать.
Это лишнее.
Вниз.
И пусть в ушах звенит.
Ведь так надо.
Вниз.
— Роланд! Очнись! Очнись же!
Сильные мозолистые руки трясли бесчувственное тело, будто хотели вытрясти из него самую душу.
— Роланд! Мать твою!
Бесполезно. Все бесполезно. Тело недвижимо, бесчувственно. Душа либо отлетела, либо ушла на глубину, спряталась и заснула. Такое бывает. Причем очень часто никто этого не замечает. Мертв человек или нет. Какая разница...
— Роланд! Ты не можешь умереть! Не имеешь права!
Веки дрогнули, глаза полуоткрылись.
— Почему? Почему я не имею права?
Вильям сел рядом с Роландом и захохотал.
— Я думал, что уже все кончено. Что стоит точка, и больше ничего нет в наших силах. Я думал, ты умер.
И новый раскат хохота напополам со слезами.
— Почему? — вновь спросил Роланд. — Почему я не имею права умереть?
Вильям удивленно посмотрел на него. Хотел захохотать, не получилось...
— Почему?..
Упала тишина. Даже плеска воды нет. Все стихло, все застыло. Все упорядочилось, все умерло.
Вильям разорвал тишину, нарушил покой...
— Есть Некто, Некто с большой буквы. Он дал нам все, что мы имеем. Он дал нам самих себя. И Он, и только Он может решить, имеем мы право умереть, или нет. Так как Он дал нам Жизнь. Я не верю в Бога. Но я верю в Него, в Нечто. Для меня Нечто — это Смысл, это Неизбежность, это Истина. Можно назвать Его как угодно, но нельзя отрицать самое его существование. Для меня Он — Нечто. И точка. Так вот, я не верю, что мы здесь просто так. Я не верю, что в этом нет Смысла. Я не верю, что мы можем отнять у себя Жизнь, пока не исполним Предназначения. Ты не можешь умереть — ты не исполнил своего Предназначения... И точка.
Роланд сел, посмотрел на Вильяма и ответил:
— Я не верю, что тебе ведомо мое Предназначение — ты не Он, даже если Его нет. И точка.
Роланд поднялся, подал руку Вильяму, посмотрел в его черные глаза и прошептал:
— Я бежал, налетел на тебя, ты уронил в воду свою ношу. Быть может, именно это — мое Предназначение. Это слишком малое дело, но из малых дел строятся большие. А мы лишь кирпичики в составе большого здания. И кирпичику не надо знать плана, по которому возводится строение. О нем ведает лишь Он. И неисповедимы пути Его, непознаваемо Предназначение.
Роланд повернулся, буркнул:
— А теперь пора пообедать.
И направился к "Цимбилину".
Лампа качалась, качалась, качалась, качалась...
Это движение ритмичное и неторопливое подчиняло, растворяло, лишало собственного "я" и сливало с безликим универсумом. Когда вот так вот смотришь на лампу, теряешь себя и больше ничего не осознаешь, можно запросто встать, убить кого-нибудь, даже самого близкого человека, вернуться назад и не заметить этого. Потому как ты полностью един с миром и уже не можешь сфокусировать внимание на столь ничтожном существе, как ты сам. Самое главное тут — внешнее воздействие — другое не меньшее ничтожество может подойти к тебе, шепнуть в ухо приказ, и ты встанешь и выполнишь его. Просто происходит удар в самое сердце твоего единения с макрокосмом, в слабейшее место. Но это столь ничтожно, что зациклить внимание на нем просто невозможно.
Роланд лежал на спине и широко открытыми глазами смотрел на лампу. А она раскачивалась, раскачивалась, раскачивалась...
...валась...
...ась...
Тьма.
Тьма всепоглощающей бесконечности.
Мрак.
Мрак всезатмевающего отчаяния, отчаяния столь превосходной степени, что невозможно даже его ощутить.
Роланд не чувствовал себя. Его песчинки в часах Вечности, не существовало. Был лишь Покой. Он пронизал все существо Роланда и уничтожил, и в то же время сохранил, сберег и увековечил.
Что такое смерть? На что она похожа? Сей безответный вопрос живых никогда не найдет ответа. Потому как мертвым все равно.
Они не любопытны. Они не общительны. Для них все равны и безлики. К чему им заниматься дифференциацией живых или неживых? Ведь и живые и неживые — материя, а материя едина и неразделима. По крайней мере, с точки зрения мертвых, если только она для них существует.
Смерть есть Покой, когда нет ничего, нет тебя, а есть Пустота, и только одна она. Мертвый пуст и в то же время полон. Он настолько наслаждается этим, что все остальное для него безразлично.
Закрыть глаза и падать...
Открыть глаза и лететь...
Все пусто.
Все тщетно.
И ничего не поделаешь.
И не надо ничего делать...
Роланд наслаждался тем, что его нет, что он пуст.
Роланд ничего не делал и не хотел делать.
Роланд падал, но не замечал этого, так как летел.
И так было вечно.
А может, ничего и не было.
Главное другое — пришло внешнее воздействие.
Стук. Резкий стук. Неожиданный резкий стук. Неожиданный резкий стук в окно.
Рывок.
Роланд стоит с широко открытыми глазами в маленькой уютной комнатке (тут есть все, что надо: телевизор, радиоприемник, шкаф с книгами за стеклянными дверками, миниатюрный диванчик, кресло-качалка, холодильник, столик с букетом желтых полураскрывшихся тюльпанов) и смотрит в окно. Кто-то стучал. Это точно. Но кто?
Резко, будто ударил, Роланд распахивает дверь. В лицо бьет пьянящий осенний ветер. Мимо летят разноцветные листья. И в этом осеннем хороводе танцует Она. Будто призрак в свете луны, будто Эсмеральда на площади, будто безумная в заброшенной комнате Бедлама. Странный завораживающий психоделический танец.
Роланд бросается вперед, но листья преграждают ему путь — бьют в лицо, крутятся вокруг ног, лезут за шиворот. Он поворачивается, закрывает глаза рукой — без толку. Листья — живые, они рвут его на части.
Роланд кричит. Крик бьет, звенит, гудит, искажается.
Роланд падает. Листья смыкаются над ним.
Все стихло.
Покой.
Как же хорошо лежать вот так навзничь в палой листве! И вдыхать аромат осени. Когда кружится голова, а тело вытягивается в струнку. Когда чувствуешь сверхъестественное единение с природой, с миром, со Вселенной. Тогда уже ничто не имеет значения. Только ты сам.
Она наклонилась над ним. Она смеялась — он видел ее безупречную улыбку, но не слышал ее веселого смеха, а фантазировал, воображал.
Она ниже — она ближе. От этого не ускользнешь, не денешься. Да и не надо. К чему? Зачем? Когда так приятно видеть ее чудесные зеленые глаза. И тонуть в них.
Ее губы коснулись его губ. И что-то стряслось с мирозданием — все завертелось, свернулось, развернулось. В груди заиграла энергия чуда, а по телу разлилась истома неги.
Но это длилось бесконечно мало...
Но это длилось бесконечно много...
Роланд лежал в ворохе листьев и смотрел в бесконечное небо широко раскрытыми глазами, а потом...
Роланд сел. В руке у него покоился медальон в виде миниатюрного сердечка. Дрожащий палец подтолкнул крышечку, та стала медленно откидываться...
Время застыло. Все стало, как густая патока. А Роланд увяз в этой патоке — вязкой, густой и, быть может, сладкой, а то и приторной. Это движение, это медленное, невыносимо медленное движение крышечки — его будто и не было. И в то же время было. Потому как, не смотря ни на что, медальон открывался. Сердце в груди Роланда почти остановилось, в ушах гудела кровь, а глаза не отрывались от заветной безделушки.
Еще...
И еще...
И вот...
Крышечка остановилась — дошла до конечного положения. Роланд смотрел на лицо и тонул в глазах. Ему чудились ее губы на своих губах; он чувствовал их пленительный вкус.
Все смешалось.
Мир перестал существовать.
Ветер бросил лист в лицо. Роланд закрыл глаза.
И снова тьма.
И снова вечное небытие...
Билли с удовольствием справлял малую нужду, когда увидел чей-то неясный силуэт на другой стороне протоки. Некто торопливо бежал по мосткам и беспорядочно махал руками — еще немного — потеряет равновесие и упадет. По крайней мере, так показалось Билли.
— Вильям! — крикнул он.
Фигура не остановилась и скоро исчезла в тумане.
— Хм, — издал неопределенный звук Билли и аккуратно застегнул молнию, поправился, взял фонарь.
Силуэт был уже вне досягаемости источника света, качавшегося в руке Билли.
— Хм, — повторил он и неторопливо двинулся в сторону своей полузатонувшей яхты, а сам подумал: "Даже если это Вильям — мне нет до него дела. Он сам по себе. Я сам по себе. Ведь между нами "Гаттерас".
Это действительно был Вильям. Он действительно с трудом удерживал равновесие. И он не слышал окрика Билли. Все смешалось в его несчастной голове, а получившаяся каша кипела, бурлила и бродила одновременно, а также не давала горемыке стоять на месте.
Почему?
Все было очень просто — Вильям был напуган. Именно страх лишил его привычного спокойствия. Именно страх заставил его бежать. Страх — такой товарищ; у него глаза велики, а самая страшное — их не закроешь. Вильям не мог закрыть их и бежал, как на дистанции. Но если бы он мог заткнуть уши и не слышать, было бы еще лучше. К сожалению, затыкать-то их затыкал, но все равно слышал. Слышал звук, от которого не убежать. Потому и бежал. Да, и закрыть глаза не помешало бы — он видел совсем не то, что нужно.
Вильям не видел туман, полузатонувшие корабли вокруг, мостки и холодную черную воду. Он видел женщин, идущих по длинной узкой аллее в осеннем парке, мужчину в зеленой шляпе с пером, стреляющего из ружья, седовласую леди с вязаньем в руках, восхитительный черный лимузин, большой письменный стол с горой разнообразных книг, маленького белого пуделя, бегущего по коридору с пышными
занавесками на высоких окнах... Образы окружали Вильяма и заставляли бежать. Потому и бежал.
Образы и звуки...
Звуки и образы...
И нет от них спасенья...
И от них не убежишь...
Не закроешь глаза...
Не заткнешь уши...
Бесполезно.
Вильям бежал, неуклюже прыгал с мостка на мосток и не оглядывался. Он боялся увидеть там, за спиной, нечто страшное — "Гаттерас"...
Роланд открыл глаза и пошевелил пальцами ног. Спина продолжала ощущать матрац. Глаза продолжали наблюдать, как лампа медленно раскачивается из стороны в сторону.
Не смотреть!
Роланд поспешно перевернулся на живот. Что это было? Сон? Нет, не сон — нечто большее. Он ощущал и чрезвычайную важность этого нечто. Конечно, и раньше он осознавал значимость снов, пытался разгадать смысл постоянно повторяющегося сновидения, надеясь понять содержание странных посланий, и никогда даже не находил и крупицы истины. Но в этот раз она была. Истина была в нем, оставалась только найти ключик, повернуть его и увидеть, как все становится на свои места. И это будет Истина с большой буквы. Только так и не иначе.
Роланд сел, помассировал кончиками пальцев виски. Где же он, этот ключик? Может, его и нет? Может, это просто самообман? Может, ему просто хочется, чтобы Истина была, а на самом деле ее нет? Роланд не знал, что и думать. Но он хотел знать...
Еще несколько минут Роланд неподвижно сидел и потуплено качал головой. Потом встал и подошел к книжной полке Вильяма. Ему вдруг захотелось коснуться этих потертых таинственных корешков, вытащить какой-нибудь том, открыть его, полистать... Пальцы легли на корешок "Божественной комедии" Данте и заскользили вниз, оставляя странный серый след. Роланд вытащил книгу. Она неожиданно распахнулась посередине, переломилась и упала. В воздухе замелькали полусгнившие листки. Роланд отшатнулся. "Сырость", — мелькнуло в голове.
На пол упала старая желтая фотокарточка. Роланд наклонился и поднял ее. Слава Богу, хоть она не собралась развалиться и не пахла гнилью. Слава Богу... На грязноватой поверхности можно было рассмотреть трех человек. Роланд тревожно присмотрелся и различил лица. Вильяма и Билли. А что это за мальчик? На вид лет шестнадцать. Черноволосый и щекастый. Одет в серый костюм с полосатым галстуком. На голове шляпа с полями. Парень весело скалится.
Кто же это?
И ответ пришел...
Ты сам, Роланд! Ты сам!
Нет!
Роланд неожиданно испугался ответа. Он отступил назад и выронил фотографию. А вместе с ней упало и что-то тяжеленькое. Упало и покатилось. Что упало? Что покатилось?
На полу лежал медальон в виде сердечка с изящной гравировкой на крышке, изображающей ангелочка. И Роланд вспомнил. Да ему и не надо было вспоминать — он знал. Это был тот самый медальон... Медальон из сна!
На мальчика навалился всей своей тяжестью страх, страх жгучий и испепеляющей, страх, разрывающий душу на части. Роланд стал пятиться, не спуская глаз с безделушки, что валялась между остатками фолианта рядом с фотографией. Ему захотелось закричать, но он не мог. Мог только пятиться. И за то спасибо.
Все вокруг кружилось, мелькало. В голове звучали странные незнакомые голоса...
— Роланд, сыночек. Мой дорогой сыночек...
— Пошел отсюда! Чтоб тебя черти съели...
— Как ты мог?! Как...
— Я люблю тебя, люблю...
— Беги, беги. Изо всех сил...
— Этого не может быть! Не...
— А я говорю, что он...
— Нельзя! Сюда нельзя...
— Подойди, послушай. Я тебе кое-что...
— Он умирает! Умирает...
— Так нельзя. Надо...
— Ты должен. Сознайся...
Ноги Роланда поехали. Он упал, ударился головой о диван. Что же это, в самом деле, такое? Кто все это говорит? Роланд захлопнул глаза, заткнул уши. Но все равно слышал, но все равно видел.
Боже!
— Я же говорила...
— Мне приснилось...
— Роланд-дурак! Его в капусте нашли...
— Я не знаю...
— Кто выполнил домашнее задание? Опять...
— Не могу...
— Больно! Очень больно...
И не было конца. Роланду стало казаться, что он сходит с ума.
_____________________
Когда Вильям подбежал к "Цимбилину", стало легче — страх отошел. Вильям смог остановиться и оглядеться. Увидел он лишь знакомый борт, клочья тумана и темноту. Больше ничего. И это успокоило.
Он присел на корточки и оперся спиной на борт. Хорошо. Страх, что держал в холодной ладони сердце, сбавил хватку, дал вздохнуть. Один раз вздохнуть, другой раз вздохнуть, третий... Буря, бушевавшая в мозгу, постепенно стихала. А дыхание становилось ровнее, ровнее, ровнее... Ужас, сковывавший хозяина "Цимбилина", медленно истекал и большими сизыми каплями падал в темную воду. Туман холодил лицо и вытягивал засевшей под коркой кошмар.
Все хорошо...
Все хорошо...
Хорошо...
Спокойно...
Вильям верил в это, и ему становилось все спокойней и спокойней. А губы шептали:
— Больше никогда... И не подойду... Даже не подумаю... Ни за что... Нет...
Нет...
Это были спасительные слова. Это были целительные слова. А большего Вильяму и не надо было.
А потом возникла мысль: "Надо же и Роланда предупредить. И Билли. Особенно Билли — он же почти рядом с "Гаттерасом" живет".
Роланд носком своего старого ботинка затолкал медальон под диван и торопливо отступил назад, к матрацу. Будь все проклято, но он больше не подойдет к этому месту! Ни за что не посмотрит внутрь медальона! Ни за что!
Он сел и закрыл глаза, начал считать, почти не шевеля губами:
— Раз. Два. Три. Четыре...
Нельзя предаваться панике. Нельзя поддаваться чувствам. Нужно держать себя в кулаке. Нужно принимать доводы разума. Иначе все полетит в тартарары.
— Восемь. Девять. Десять...
Все — Роланд открыл глаза. Он принял решение.
Медленно встать, пройти в кладовку, взять банок двадцать консервов, сложить их в мешок, свернуть матрац, положить и его в мешок, захватить удочку, что стоит у двери в кладовую. Все. Больше ничего не надо.
— Роланд, что ты делаешь? — спросил Вильям с порога.
— Ухожу. И от тебя, и от себя. Мне надоело готовить для тебя и быть немым рабом. Это просто глупо. Я ухожу.
— Роланд, ты не можешь! — страшно закричал Вильям.
— Еще как могу. Вдруг это мое Предназначение?
— Роланд!
— Уже много лет я — Роланд.
И мальчик двинулся вперед. А Вильям отрешенно отступил в сторону, но в последний момент схватил Роланда за плечо.
— Можно сказать пару слов?
— Нет.
"Еще упрашивать начнет. Ни за что!"
— Всего пару...
— Нет!
— Ладно. Как хочешь, — Вильям убрал руку. — Как хочешь...
Роланд вылез из нутра "Цимбилина", взял фонарь, зажег его и попытался хотя бы чуть-чуть разогнать туман.
Он понял, что ему нужно только одно — покой. И больше ничего. Именно это — его Предназначение. Именно это. И все очень легко выполнить — маленький кораблик подальше от Вильяма, от Билли, подальше от всех. Роланд знал один такой. Называется "Де Сент-Фиржо". Вот туда и надо идти.
Сзади послышался голос Вильяма:
— Роланд, не подходи близко к "Гаттерасу"! Там опасно!
Роланд лишь пожал плечами в ответ.
Надо все забыть.
И забыл.
По крайней мере, попытался.
Секунда цеплялась за секунду...
Минута цеплялась за минуту...
Час цеплялся за час...
Сутки цеплялись за сутки...
Время шло из ничего в ничто, ибо было Ничем. Времени нет — есть лишь мгновение, но оно столь мало, что запросто может быть приравнено к Абсолютному Нулю. И потому категорию времени не грех назвать небытием...
Роланд и жил в небытии. Секунды, минуты, часы, сутки стали неразличимыми, одинаковыми. Он не различал их, не отделял друг от друга. Ему это просто не требовалось. Почему? На самом деле глупый, ненужный вопрос. Роланд не задавал вопросы. Он ел, пил, ловил рыбу, справлял естественные потребности, спал. Больше ничего. И ему это нравилось, если он еще испытывал подобные чувства.
Сколько бы это не длилось, но сия Пустота была разделена на две части.
Разделителем являлось Событие. Было, правда, еще одно Событие, что подводило черту под Пустотой и влекло за собой череду Последних Событий.
Но сперва надо описать Первое Единичное Событие.
Роланд недавно поел и теперь рыбачил, сидя на борту какого-то гнилого ялика прямо рядом с покосившемся мостком. Стоял столь густой туман, что даже поплавка не было видно. Но пропустить момент клева было нельзя. Роланд весь напрягся, затих и прислушивался к плеску воды и подрагиванием лески.
Сидел он так долго. Очень долго. И безрезультатно — ни малейшего намека на улов. К тому же продрог до стука зубами. И тут...
Кто-то торопливо прошел по мосткам. Раздался скрип и чье-то прерывистое дыхание. Стихло и то, и другое. Роланд пожал плечами и попытался сосредоточиться на рыбной ловле, но сосредоточиться не получилось, как ни старался. Было слишком холодно.
"Надо пойти, накинуть что-нибудь тепленькое", — решил мальчик. Он отложил в сторону удочку, перелез на мостки и вприпрыжку побежал по уже известному и такому родному маршруту. До "Де Сен-Фиржо" было рукой подать. Через максимум две минуты Роланд достиг места назначения, перебежал по мостку на корму и остановился...
Внутри горел свет!
Уходя, он всегда тушил лампу — керосин слишком дорог, чтобы разбазаривать его направо и налево, тем более, когда тебя нет дома. Мальчик никогда не забывал прикручивать фитиль, значит, там, в каюте, кто-то чужой, кто-то, кого и видеть-то не хочется, кто-то, кто когда-то использовал его, Роланда, как прислугу... Кто-то, кого звали, зовут Вильям. Тот, что твердил о Предназначении и хотел остановить его, Роланда. Бывает же... Мальчик мысленно прикрикнул на
воспоминания, одним махом перерубил ненавистных и подошел к иллюминатору.
Вильям сидел на койке и смотрел в стену, на которой висел покрытый плесенью натюрморт. На полу стоял фонарь и бросал причудливые отблески на стены, именно из-за этого тень сидящего была столь огромна и гротескна. В руке у Вильяма — фотография. Старая пожелтевшая фотография...
Роланд отшатнулся.
Фотография.
Билли в белом парадном костюме. Вильям сжимает в руках трость.
Фотография.
Роланд не мог на таком расстоянии рассмотреть подробности, но ему и не надо было, он и так отчетливо видел их перед глазами. Потому и отшатнулся. Потому и стал трясти головой.
И тут он услышал. Странно, но, хотя Вильям говорил тихим шепотом в тесной каютке, Роланд отчетливо слышал каждое слово, каждый звук. Он попытался заткнуть уши — не помогло. Попытался убежать — ноги не захотели слушаться. И Роланд стал заложником слов, которые суть простые колебания воздуха.
— Что делать? — говорил Вильям. — Что делать? Все рухнуло. Все погибло. С того самого злосчастного момента. С той гадкой секунды, когда я подошел к "Гаттерасу" и услышал тот мерзкий звук. Что это было? Все равно. Оно разрушило жизнь, если только я жил. Оно погубило меня самого. Но я не буду искать его, не буду любопытствовать, не подойду даже на шаг к проклятому судну. Ни за что! Ни! За! Что! И точка!
Вильям поднялся и стал ходить, как заведенный.
— Он ушел. Он понял и ушел. Он понял, ушел и бросил меня, старика, на произвол судьбы. Да, я — старик, хоть и не знаю своего возраста. Глупо, но так. Глупо, но правда. Он ушел. Где же, где же он? Может, он ушел навсегда? Может он смог выбраться отсюда? Все может быть. Все... Главное другое — он бросил меня, и я один. Больше никого нет. Даже Билли пропал. Может прячется в каком-то вонючем углу, а может, тоже ушел, убежал, дезертировал. Все равно, что с ним случилось, но теперь мне не с кем посмеяться, поиграть в карты, выпить. Одиночество. Одиночество. Одиночество. Пустота. Пустота. Пустота. Будь проклят тот день, будь проклят тот час. Будь проклято все: туман, сырость, корабли, фонари, я сам. Будь оно все неладно! Будь... Какая разница?!
Вильям остановился, застыл, замолчал. Он смотрел в одну точку на полу. Долго смотрел. А потом зашептал прерывисто:
— Одиночество сжигает, сжимает, съедает. Никогда не думал об этом, пока сам не оказался в тисках этого змея. Я стал думать, размышлять, задавать ненужные вопросы. Почему вокруг все время темно? Почему не исчезает проклятый туман? Почему я не помню своего детства? Почему больше никого нет? Кто оставил на кораблях такое большое количество съестных припасов? И не нашел ответа. И не нашел даже намека на ответ. Я всегда видел туман, я всегда видел тьму, я всегда видел полузатонувшие корабли. Я не помню того, что было перед этим всегда. Да, и должен ли помнить? К муке одиночества добавилась мука безответных вопросов. И ничто не избавит ни от той, ни от другой. Ничто. А потом привелось прочитать бортовой журнал... Лучше бы я этого не делал. Не делал... Не делал... Не делал...
Вильям рухнул обратно на койку. Выпустил фотографию и закрыл лицо руками. Прямоугольный кусок бумаги упал на пол. Вновь раздался приглушенный шепот:
— Это ли Истина?.. Это ли Предназначение?.. Боюсь, что да. А может, надо бояться, что нет? Не знаю, что и думать. А тем временем думается что-то ужасное, хаотичное, дурное. Все мое существо встает против. Но мне это не помогает. Не хочет помочь. И куда же деваться с этой гребаной Истиной? Что же прикажите с этим делать? Наверное, уйти. Как это сделал Роланд. Счастливец... Он смог. А я? Мне осталось лишь одиночество, паскудное одиночество.
Уйти!
Роланд стал пятиться. Вильям считает, что он смог... Так сможет. Зачем затыкать уши и закрывать глаза, когда можно уйти. У него есть ноги, значит можно убежать...
Убежать!
Роланд повернулся и заскользил по борту "Де Сен-Фиржо".
Убежать...
Роланд не вернулся. Он зашел очень далеко, так далеко он еще не забирался, нашел маленькую яхту "Переполненный ковчег" с шестью ящиками рыбных консервов и десятью ящиками консервированных персиков, а еще с весьма удобной пружинной кроватью и старой-старой Библией.
Это было очень далеко и от "Цимбилина", и от "Гаттераса", и от "Де Сен-Фиржо". Это было очень далеко и от Вильяма, и от Билли. И самое главное — от тревожных воспоминаний. Роланд был здесь совершенно один — и это ему нравилось. А еще ему казалось, что это конец, что больше ничего не будет, что впереди вечность покоя без воспоминаний... Это так грело душу, это так напоминало счастье, это так напоминало вознаграждение...
Если бы все было так просто...
Где-то на границе сна и яви...
Где-то на границе яви и сна...
Безжалостно Роланд разит врага,
Но он в поту, в жару и жив едва.
От боли у него темно в глазах:
Трубя, виски с натуги он порвал.
Он хочет знать, вернется ль Карл назад,
Трубит из сил последних в Олифан.
Король услышал, скакуна сдержал
И говорит: "В горах беда стряслась.
Племянник мой покинет нынче нас.
Трубит он слабо, — значит, смерть пришла.
Коней пришпорьте, чтоб не опоздать.
Пусть затрубят все наши трубы враз".
Труб у французов тысяч шестьдесят,
Им вторит дол, и отзвук шлет гора.
Смолкает смех у мавров на устах.
"Подходит Карл!" — язычники вопят.
Аой!
Что это?
Кто это?
Мягкий приятный голос читает нараспев с придыханием. Быть может точеная женская рука ложится в этот момент на сердце. Как когда-то давно...
Очень давно...
Не жаловал и не терпел Роланд
На труса, ни лжеца, ни гордеца,
Ни рыцаря, коль он плохой вассал.
"Сеньер, — отцу Турпену молвил граф, -
Хоть пеши вы, а я не сбит с седла,
Мы с вами вместе будем до конца,
Разделим скорбь и радость пополам.
Я ни за что не променяю вас.
Запомнят сарацины навсегда,
Как бьет Альмас и рубит Дюрандаль!"
Турпен в ответ: "Тому, кто дрогнул, — срам!
Вернется Карл и отомстит за нас".
Огромные зеленые глаза смотрели на Роланда с тоской, с любовью. А пальцы мягко касались непослушных волос. И губы шептали, шептали...
Граф под сосною на холме лежит.
К Испании лицо он обратил,
Стал вспоминать о подвигах своих,
О землях, что когда-то покорил,
О милой Франции и о родных,
О Карле, ибо тот его вскормил.
Он плачет — слезы удержать нет сил,
Но помнит о спасении души,
Вновь просит отпустить ему грехи:
"Царю небес, от века чуждый лжи,
Кто Лазаря из мертвых воскресил,
Кем был от львов избавлен Даниил,
Помилуй мою душу и спаси,
Прости мне прегрешения мои".
Он правую перчатку поднял ввысь.
Приял ее архангел Гавриил.
Граф головою на плечо поник
И, руки на груди сложив, почил.
К нему слетели с неба херувим,
И на водах спаситель Михаил,
И Гавриил-архангел в помощь им.
В рай душу графа понесли они.
И губы шептали, шептали...
Роланд смотрел на высокую величественную женщину в роскошном бархатном платье. Он любовался тонкими белыми, как слоновая кость, руками с изящными длинными хрупкими пальцами. Его взор остановился на волне черных волос, что заливала плечи и, причудливо изгибаясь, спускалась на высокую, заключенную в тугой плен корсета, грудь. Мальчик отмечал каждую черточку лица: высокий лоб, изящный нос, волевой подбородок и, конечно же, зеленые, полные грусти глаза.
И губы шептали, шептали...
Лишь трех бойцов земле не предал Карл:
То были Оливье, Турпен, Роланд.
Им грудь рассечь велел он пополам,
Извлечь и в шелк закутать их сердца,
Зашить в оленью кожу их тела,
Везти домой в трех мраморных гробах.
И губы шептали, шептали...
Роланд смотрел незнакомке прямо в глаза и стал понимать. В голове слово цеплялось за слово, а то — за следующее... И возникала конструкция, возникало здание. Возникало несокрушимое здание желания, памяти и рифмованных фраз. Возникало понимание...
— Ты — Хлоя, — решительно сказал Роланд.
— Да, — последовал печальный ответ.
— Прошло так много лет?
Тогда мальчик посмотрел на свою руку, ощупал лицо — и пришел страх.
— Но я совсем не изменился! — воскликнул он.
— Да.
— Почему же?!
— Видимость.
— Что же мне делать?
— Идти за мной.
— Когда?
— Когда спишь. Ведь я тоже сплю.
Воспоминания взрывались, как маленькие бомбы. Веер прошлого разворачивался перед взором Роланда. Вереница событий завертелось вокруг него.
— Видь сны, — проговорила Хлоя, — верь снам. Это твой залог в твоем призрачном мире. Сны — единственная реальность в изменчивой картине бытия.
Каждое слово звенело. Каждое слово разбивалось в голове Роланда. И каждое слово было Истиной.
— И помни, — продолжала Хлоя, — я помню тебя, я жду тебя.
Дверь за спиной женщины распахнулась, и та канула в океане яркого света.
— Сон? — вслух спросил Роланд.
И сам же ответил:
— Нет не сон...
Теперь он знал, что надо делать. В голове у него уже сложился алгоритм последних возможных часов. Роланд хотел этого...
Мальчик поднялся с постели, вышел во тьму, туман и сырость, взглянул на старые остовы кораблей и двинулся вперед по мосткам.
Навстречу будущего...
Навстречу судьбе...
Навстречу себя самого...
Это было его Предназначение.
Клочья тумана расступились, и пред взором Роланда в лунном свете предстал "Цимбилин". Мальчик ясно видел каждый изгиб, каждую деталь; он мог даже прочитать надпись на борту, хотя буквы и не отличились четкостью. Только сейчас можно было различить длинную, уходящую ввысь мачту с обрывками парусов, поломанный покрытый ракушками киль. И в то же время окружающие "Цимбилин" корабли сжимали в своих объятьях тьма и туман.
Роланд стоял во тьме и смотрел. Он знал — это Знак. Знак того, что он на правильном пути, на Пути Своего Предназначения. Мальчик потупил фонарь и поставил его на мосток. Он ему больше не нужен.
Роланд медленно двинулся вперед, вышел из Тьмы и вошел в Свет. Он запрокинул голову и посмотрел на луну. Интересно, но образ хозяйки ночи уже давно стерся из его памяти. И теперь память жадно разверзлась и впитала его. В этот момент Роланд понял, что стал лучше, чище, полнее. И возрадовался.
В холодном мерцающем сиянии мальчик ступил на борт "Цимбилина". Парадоксально, но он сразу же ощутил пустоту — Вильяма не было. Да, Роланд никогда и не любил этого человека, но в груди все равно что-то оборвалось, а сердце забилось тише. Почему-то, он рассчитывал на встречу с Вильямом, даже желал ее... Ответ, по-видимому, был очень прост, банален: мальчик всегда чувствовал себя одиноким, мальчик не забыл того, что говорил старый морской волк на борту "Де Сен-Фиржо"... Но Вильяма не было. Он куда-то ушел. Ушел?..
Роланд вошел в рубку и открыл ящик стола. Рука мальчика извлекла толстую заплесневелую тетрадь в кожаной обложке.
Ключ.
Один из нескольких.
Роланд сел на стол, открыл тетрадь и стал читать.
И ему светила луна.
Бортовой журнал яхты "Гаттерас"
18 июля 1969 года (16:43)
Меня зовут Дейл Фрост. Мне 49 лет, 8 месяцев и 16 дней. И я — капитан этой яхты.
Наверное, слишком помпезно говорить про эти записи: "Бортовой журнал"; это скорее дневник, в котором я хочу фиксировать события, которые будут иметь место быть в течение нашего небольшого путешествия из Нью-Йорка в Майами.
Сейчас яхта еще в порту. Завтра отплытие. Ах, как я его жду! Это первое мое путешествие на этой замечательной яхте, хотя куплена она была еще два года назад.
У меня так руки и чешутся, чтобы схватиться за штурвал или начать травить паруса. Ничего, уже завтра! Наберись, Дейл, терпения! Уже завтра!
Ах, это чудесное чемоданное настроение!
19 июля (10:43)
Ну вот...
Мы покидаем благословенное "Большое яблоко". Перед нами бескрайней Атлантический океан, но мы не стремимся через него в Европу. Нет, мы идем вдоль берега Североамериканского континента в знойный город Майами. Майами ждет нас!
Но, прежде всего, я должен представить членов экипажа, команду, так сказать.
Итак, это:
1) Артур Фрост — мой 14-летний сын.
2) Стар Гилсбург — мой 40-летний товарищ еще с тех далеких времен, когда я служил в авиации.
3) Дана Гилсбург — 15-летняя дочь Стара.
4) Габриэль Ландснехт — молодой человек 20 лет, устроился к нам помощником.
К сожалению, должен признать, что только последний сердечно рад отплытию.
19 июля (21:33)
Местоположение: 39®53'с.ш.; 83®17'з.д.
Вдали виднеется берег.
Опьянен морским воздухом.
Все заметно повеселили.
Хорошо.
Сейчас выпью рюмочку бренди и на вахту. Буду вдыхать аромат моря и смотреть на звезды. Сегодня очень ясно.
А вообще завтра — исторический день. И не только для меня, но для всего Народа.
Хорошо.
Чувствую, что в крови начинает играть патриотизм.
Пойду смотреть на звезды.
Хорошо.
20 июля (11:47)
Близится историческое событие. Проверяю магнитофон. Утром слышал, как Дана снова читает свои средневековые поэмы. У нее всякие болезненные идеи и мысли. Вот, например, Артура называет только Роландом, меня, почему-то, Вильямом, а отца — Билли. Витает все время в своих грезах. Мне это положительно не нравится. Надеюсь, море вправит ей мозги, а то жалко девочку.
Осталось немного...
Надо проверить курс.
...буквы...
...слова...
...предложения...
Строчки бегут в разные стороны, уступая место воспоминаниям...
...воспоминания...
Море.
Солнце, крики чаек, плеск волн о борт яхты.
Море.
Под маленьким навесом на корме сидит девочка и читает какую-то огромную книгу в красном переплете. Маленькая худенькая девчонка с запавшими глазами. А книга такая большая и массивная. Интересно, как же такая девчонка может удержать эту книгу? Книга явно слишком тяжелая для такой тщедушной девчонки...
— Чего уставился?
— Ничего.
— Не бурчи и иди сюда, Роланд.
— Я не Роланд, а Артур.
— А тебя и не спрашивают. Для меня ты Роланд.
— А почему это?
— Потому. Подойдешь, узнаешь.
— Хорошо.
Девчонка листает свою огромную книгу. Волосы упали ей на глаза. Одним движением руки она откидывает их назад. Этот жест... Он столь неожидан, столь органичен, что, увидев такое, начинаешь понимать, почему мужчины с давних времен боготворят женщин.
— Вот читай...
— "Песнь о Роланде"
— Ага. Ты похож на ее героя.
— Правда?
— Правда.
— Чем же?
— Вот этого я не знаю.
— Глупая ты, Дана.
— Я не глупая. И я не Дана.
— А кто же тогда?
— Хлоя.
— А это откуда?
— Из другой книжки. Но ты для нее слишком маленький.
— Сама малявка.
И почему девчонки такие противные?!
Море.
Солнце, крики чаек, плеск волн о борт яхты.
Море.
Вокруг все скрипит. Скрипят мачты, скрипят двери, скрипят... Что еще скрипит неизвестно, но это таинственное что-то просто обязано скрипеть. Из солидарности.
В лицо бьет соленый ветер. Он пьянит, щекочет в носу, треплет волосы. Он такой этот соленый ветер. Он такой. Такой-сякой...
Рядом стоит отец. Ему тоже нравится этот такой-сякой, соленый ветер. Наверное, именно из-за этого он затеял все это путешествие. Ведь мог же сидеть дома на веранде, читать газету и присматривать за сыном. Ведь вышел же уже на пенсию. Но нет, любовь к соленому ветру, который пьянит, щекочет в носу и треплет волосы, пересилила даже эту неизбывную любовь к комфорту. К тому же, здесь на море он не чувствует себя калекой, который раньше срока попал на пенсию. Не чувствует себя и таким одиноким, как на суше. Одиночество, конечно, осталось — от него никуда не денешься. Но оно потеряло свою абсолютность и универсальность. А это легче, чем было.
— Папа, как ты думаешь, у них получится?
— Получится.
— А откуда ты знаешь?
— Я верю.
— Веришь во что?
— В то, что наши пройдут везде.
— И даже на Луне?
— Даже на Луне.
Нет, в это поверить как-то сложно. И даже не сложно, а смешно. Вот именно, смешно. Ведь Луна-то, она не близко. Она далеко. Но самое устрашающее: она высоко, высоко над нами. И пусть по радио и рассказывают о чудесной ракете, все равно трудно поверить, что это чудо-ракета доберется до далекой высокой Луны.
Но миллионы людей верят в это несбыточное предприятие. Вот, например, папа верит. И даже придурковатая Дана верит. Но тут ясно, почему Дана верит. Начитается своего любимого Жюля Верна и начинает воображать кучу всякой ерунды. А у него в одном из романов герои летят на Луну. Правда, их для этого выстреливают из пушки. А это полная ерунда. И в это невозможно поверить. Пусть что угодно говорят, но поверить в такую ерунду не-воз-мож-но. А Дана верит. Но что взять с девчонки, причем с чокнутой?
— Па?
— Чего.
— Почему Дана называет меня Роландом?
— Она просто играет.
— Странные у нее игры.
— Что странные — я согласен.
— И вообще она — чокнутая.
— А вот так говорить, я тебя запрещаю.
— Почему?
— У нее тоже умерла мама...
Мама...
Слово режет сердце, режет душу, режет по живому. Мама... Папа ее помнит. Прошло три года, но он все равно помнит. Пройдет еще столько же и миллион раз столько же, а он будет все равно помнить. Обязательно. Хоть и приводил в дом противных тетенек, которые мерзко смеются и курят длинные сигареты. Может быть, папа и пытался забыть. Может быть, до сих пор пытается. Но у него не получается, как бы он не старался. Не получится.
Мама...
Бортовой журнал яхты "Гаттерас"
20 июля (10:57)
Итак, это свершилось. Никто не верил в это. Но это случилось. Слишком много слов "это". Скажу по-другому: человек ступил на Луну. Нейл Армстронг ступил на Луну. Он сказал (я запомнил слово в слово): "Для человека это один маленький шажок, а для человечества — огромный, гигантский шаг." И он тысячу раз прав! Даже миллион!
Меня зовет Габриэль. Пойду пить шампанское.
21 июля (2:03)
Не спится.
Армстронг и Олдрин вернулся в ЛК (лунную капсулу).
В голове крутятся разные мысли.
Не знаю почему, вспомнил Марию. Ее глаза. Ее кожу. Ее губы... Не знаю, как Артур скучает по маме, но я готов выть от тоски.
Черт!
Напьюсь сейчас и забуду обо всем.
Решено!
21 июля (21:31)
Голова!..
Голова...
Нет ни малейшего желания измерять координаты. С этим справятся и Габриэль. И море меня не радует.
Голова...
Мария...
Море.
Солнце, крики чаек, плеск волн о борт яхты.
Море.
У Габриэля поразительно маленькая каютка. Но он и сам удивительно маленький и юркий. В каютке стоят кровать и столик, на котором разбросана всякая дребедень. Над кроватью висит ружье. Оно старое и громоздкое. Но Габриэль говорит, что это память, оставшаяся от недавно умершего деда. Вот он его за собой кругом и таскает. Странная прихоть. Но на этой посудине и собрался странный до мозга костей народ. Взять хотя бы Дану. Она Габриэля, например, называет исключительно Диком. Интересно, за какие это достижения? На пятнадцатилетнего он, вроде, не похож.
Из-под матраца торчит угол глянцевого журнала.
Так...
Женщина. Голая женщина.
Красивая. При взгляде на такую красоту внутри невольно что-то замирает, и в голове начинаются разные странные мысли.
Восхитительная. Какое у нее лукавое выражение лица. Она так странно и таинственно смотрит. А руки... Она пытается прикрыть ими грудь. Но делает это так... могла бы и вовсе не делать и не пытаться.
— Что ты, черт возьми, здесь делаешь?!
Сердце проваливается глубоко, глубоко, а сильная рука Габриэля хватает за ухо.
— Отвечай!
Вот бы сейчас провалиться сквозь землю!
— Ни-че-го...
— Я и вижу! Вот расскажу отцу!
— Ни-на-на-до...
— Надо. Надо. Надо!
— Но что в этом плохого?
Габриэль замолкает. Пальцы разжимаются. Он озадачен и может сказать только:
— Беги отсюда.
Габриэль. Он добрый. Даже когда злится.
Море.
Солнце, крики чаек, плеск волн о борт яхты.
Море.
Сейчас моря не видно, но зато отлично слышно. Оно находится за вон тем сплошным рядом шестиэтажных домов с живописными фронтонами. Его можно даже не только услышать, но и понюхать. Соленый запах йода царит везде на этой маленькой площади.
Все приморские города похожи друг на друга. Все они пропахли морем и пропитаны солью. И это особенно чувствуется, когда дует восточный ветер.
Габриэль нервно машет рукой.
— Станьте вот так. Немножко в сторону. Да-да. Я хочу, чтобы было видно здание мэрии.
— Габ, может уже? — тянет слова Стар Гилсбург, отец Даны.
— Мистер Гилсбург, я хочу, чтобы фотография получилась идеальной, — отвечает Габриэль.
— Все вы начинающие фотографы, такие...
Наконец все готово: все стоят как надо, и задние мэрии попадает в кадр. Чего только Габриэль в нем нашел?
— Все хором сказали "сыр"! — кричит начинающий фотограф.
— Сыр!!! — все это сказали хором.
Щелчок.
— Готово! — начинающий фотограф преисполнен оптимизма. — Сегодня вечером уже получим фотографии.
— Вот и отлично... — недоброжелательно продолжает тянуть слова Стар Гинсбург. Его можно понять — заболела дочь. Не слишком сильно, но тем ни менее. Она его последняя отрада в бурном океане жизни. Последнее живое любимое существо.
Фу, ты! Какой идиотизм называть девчонку существом!
Она даже этого слова не заслуживает! Ведь Дана просто сумасшедшая, одержимая своими бесконечными книжками. И слишком много о себе думает. Думает, что самая умная, красивая, тактичная, остроумная. И еще думает, что ее зовут Хлоя. И именно в этом больше всего идиотизма, чем во всем остальном!
— Пойдем на яхту, — говорит мистер Гилсбург.
Никто ему не возражает.
Все идут на яхту. И это понятно, все проголодались.
Косые лучи заходящего солнца падают на идущих, вычерчивая длинные черные тени.
Бортовой журнал яхты "Гаттерас"
Какое сегодня число?..
Не знаю. Знает это только Бог. Но поможет ли он нам грешным?..
Этот ужасный страшный шторм. Откуда он только налетел на нашу голову?..
Мы уничтожены. Мечты нет. Появилась течь...
У нас две шлюпки.
Это единственный шанс. Единственная Возможность.
А это моя последняя запись. Боже, вдруг это последнее, что я напишу в своей жизни? Вдруг это конец? Финал? И дальше некуда бежать? Боже...
Нет, надо быть оптимистом.
Во что бы то ни стало.
Именно так!
Но почему, почему, почему же не получается?!
(20 минут спустя)
Расселись по шлюпкам. В одной я, сын и Стар. Стар без сознания. У него, скорее всего, сотрясение мозга. В другой Габриэль и Дана.
(несколько дней спустя)
Туман. Один только туман.
Шлюпка. Габриэль и Даны пропала. Спаслись ли они?
(несколько часов спустя)
У Артура жар. Его лихорадит.
(я не знаю какое число)
Я этого не знаю.
Я знаю только то, что умираю.
Умер Стар.
Артур еще жив.
Жив ли я?..
Не знаю.
Пить.
Вода закончилась.
Пить.
Туман.
Будь все проклято! Пошло все на хер!
(неизвестное число неизвестного месяца предположительно 1969 года)
Артур умер.
Все равно...
Шаги. Под чьими-то ночами скрипел старый гнилой пол. Доски тоскливо сопротивлялись законам физики, не хотели подгибаться под чьи-то ноги. Шаги.
Роланд порывисто вскочил на ноги. В голове все еще все шло кругом. В эту секунду мальчик ощущал некое подобие странного раздвоения. Одна часть его личности находилась в объятьях тумана. Этого Роланда (а скорее Артура) сжигала изнутри лихорадка. Его голова покоилась на коленях Дейла Фроста. Иногда, перекрывая шум в ушах, доносились обрывочные фразы отца — невнятное бормотание человека, прощающегося с жизнью. Другая же половина испугано слушала шум приближающихся шагов и пыталась понять, чьих именно. Долю секунды две половины одной личности метались из стороны в сторону, а потом одна из них одержала верх. Заплесневелая тетрадь в кожаной обложке выпала из пальцев мальчика и тут же превратилась в лужу слизи. Роланд опустил голову, посмотрел на отвратительную кляксу и, будто бы испугавшись, начал отступать назад. В этот момент в рубку вошел Вильям. Роланд остановился, Вильям остановился. Вот и получилось, что они застыли по обе стороны бесформенной кляксы на равном расстоянии от нее. В это мгновение они чем-то неуловимо напоминали дуэлянтов, решивших ценой жизни выяснить кто из них прав.
— Здравствуй, Роланд, — медленно проговорил Вильям.
— Здравствуй, папа.
Будто в лицо Вильяма брызнули кислотой. Оно преобразилось до неузнаваемости. Казалось, Вильям увидел нечто превосходящее самые устрашающие ужасы ада. Эти два слова, казалось бы таких невинных, столь сильно напугали этого мужчину, что Роланду показалось, что он произнес что-то другое.
— Здравствуй, папа, — повторил он.
— Я тебе не отец! — вскричал Вильям. — Я тебе не отец, Роланд!
— Еще как отец. Кстати, меня зовут Артур, а не Роланд.
— Нет!!!
Создалось впечатление, что Вильяма ударили в живот. Он согнулся в своем отчаянном крике так, чтобы больше ничего кроме него не слышать. Но даже без этого он ничего бы и не услышал. Роланд молчал. Нет, Артур молчал.
Никто не может кричать вечно. Иссяк и вопль отчаянья Вильяма. Его "нет" прервалось. Он упал на колени и сжал голову ладонями. А его сын как-то отстраненно смотрел на это и легонько улыбался.
А потом Артур двинулся вперед: перешагнул то, что осталось от бортового журнала яхты "Гаттерас" и прошел мимо отца. Когда мальчик был уже в проеме, сквозь который светила луна, Вильям вдруг произнес:
— Роланд, подожди.
Мальчик не обернулся — он продолжил свой путь. Свет луны падал на решительное мальчишеское лицо, вот только бледное оно было до чрезвычайности. Глаза запали. Губы стали чересчур тонкими. Скулы выступали в разные стороны. Волосы в редкие и короткие мгновения отливали пугающей сединой. Вообще, этот четырнадцатилетний мальчишка с глазами старца пугал. Казалось, что он идет на смерть.
— Роланд, подожди.
Тот, кого назвали Роландом, не повернулся. Он лишь улыбнулся мимолетной грустной до безобразия улыбкой и ступил на шаткий мосток. Пять шагов, и вот уже соседнее судно, которое связано с другим дряхлым кораблем еще одним шатким мостком.
— Роланд, подожди.
Грязное, старое судно, которое носило гордое имя "Ганимед", не оказалось слишком большим. Вот уже и следующий мосток. Позади шел Вильям и смотрел в спину того, кого называл Роландом. Тот, несомненно, чувствовал этот укоризненный взгляд, но не оборачивался. Даже улыбка не блуждала на его губах. Но когда его нога ступила на заваленную водорослями палубу безымянного корабля, она появилась. За своей спиной он услышал:
— Артур, остановись...
Теперь их разделяет шаткий мосток: Вильям стоит на борту "Ганимеда", Артур находится на безымянном старом корабле, который можно было наречь "Гнилым корытом"; такое название отлично передавало бы его суть.
— Артур, что ты собираешь делать? — спрашивает Вильям.
— Уйти.
— И ты знаешь, как это сделать?
— Да. Для этого надо умереть.
— Ты сошел с ума!
— Нет. Это единственный способ покончить со всем этим. Разве тебе не надоело все это: отвратительный туман, тошнотворная влажность, пропитавшая здесь все насквозь, даже тебя? Не надоело?
Несколько секунд молчания. Артур пристально смотрит в лицо отцу, освященному луной. Для Вильяма Артур полускрыт завесой молочного тумана. Он не может посмотреть в грустные и решительные глаза сына.
— Надоело, — нехотя произносит Вильям.
— Вот и мне тоже, — устало говорит Артур.
— Поэтому ты и хочешь уйти?
— Да.
— И оставишь меня, старика, одного?
Снова на них падает молчание. Артур вспоминает обжигающий душу монолог отца, произнесенный вечность тому назад на борту "Де Сен-Фиржо". В голове мелькают обрывки фраз, обрывки мыслей. Как же жалко ему тогда стало отца! Безумно, неизбывно жалко. Именно этой самой жалости он так испугался, что убежал. Тогда он поступил, как трус. И сейчас, быть может, точно так же поступает. Вот только, это единственный выход, черт побери!
— Да, — слово выпадает из губ Артура.
— А что мне делать прикажешь? — кричит Вильям.
— Идти за мной.
— И умереть?
— Да.
— Но это же глупо!
— Нет. Просто в смерти жизнь.
— Не верю.
— Нет, ты веришь. Но боишься своей веры и пытаешься заглушить ее страхом.
— Неправда!
— Папа, ты же давно все понял. Ты давно нашел все ответы. Гораздо раньше, чем твой сын.
— И что же я понял, что же я нашел?
— Ты понял, ты узнал, почему вокруг все время темно, почему не исчезает проклятый туман... Ты нашел ответы на эти и другие вопросы...
Вильям молчит. Он действительно понял, действительно нашел.
— И ты испугался, — продолжает Артур, сам в это мгновение испугавшийся, что из него начинает литься обжигающий душу монолог, подобный монологу отца, монологу произнесенному, кажется, вечность тому назад на борту "Де Сен-Фиржо". — Ты испугался, струсил. То, что предстало перед твоим взором, заставило тебя спрятаться в какой-нибудь тихий, мокрый и вонючий уголок, один из многих, которых так много в этом отстойнике жизни. Я тоже когда-то так сделал. Но в тот момент я испугался безвыходности открывшейся мне истины. Мной овладел столь сильный ужас, что я забыл (постарался забыть) то, что понял (то, что осознал). Теперь я вижу выход. И зову тебя за собой. Но ты боишься. А я не могу ждать, так как это мое Предназначение, о котором ты когда-то говорил мне. И ради этого можно умереть! И умру!
Артур умолкает. В его сердце взрывается волна страха. Его пугают собственные слова. Но как же они пугают Вильяма!
Но Артур взял себя в руки. Но продолжает свою речь:
— Да, умру. Но это не страшно. Ведь это выход. Это лишь дверь, которую надо открыть. А за дверью всегда что-то новое, что-то интересное, хотя бы своей новизной интересное. И я зову тебя за собой. Убей свой страх! Иди за мной!
Здесь Артур останавливается. И в наступившей тишине так ясно звучат слова Вильяма. Их мало... Но они будто тяжелые камни.
— Не могу. Извини.
Артур поворачивается спиной к отцу и уходит:
— Куда ты, сынок?
— На "Гаттерас", Дейл Фрост.
Вильям не отвечает. Его снова ударили в живот. Его, Дейла Фроста.
Две смутные фигуры идут по обломкам кораблей. Они переходят по шатким мосткам с одного остова на другой еще более печальный и убогий. Одному из них (он впереди) ярко светит луна, она направляет его на Пути Истины. Другой может ориентироваться только по звуку шагов первого, идущего впереди. И он проклинает все, даже себя. Он в смятении. Он ничего не понимает, или не хочет понимать, в отличие от первого. Но все равно идет за ним. Ибо не видит иного выхода, хоть и знает, что этот выход ложный.
Это двое хорошо знакомы нам.
Это Артур и Дейл Фрост.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Сырость проникает под рубашку, щекочет затылок.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Кто-то (или что-то) идет через полузатонувший пароход "Гаттерас". Артур уже слышал эти звуки, и тогда страх схватил сердце и так сжал, что чуть не раздавил. Тогда мальчик позорно бежал. Бежал так, что чуть не выпрыгнул из самого себя. Сейчас Артур и не боится. Но сердце все равно тошнотворно стучит, словно какой-нибудь молоточек в сложном механизме.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Нога Артура ступает на мосток, скрипящий и шаткий, и мальчик начинает идти навстречу Судьбе. В ушах звенит. Всего три шага. Нет, четыре. Первый. Второй. Третий. Секунда колебаний, и последний, четвертый, шаг.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Артур видит свет в одной из кают. Оттуда доносятся чьи-то веселые голоса и жизнерадостный хохот. Артур знает, что ему туда. Он начинает медленно продвигаться к нужной двери. Палуба под ногами хрустит — она насквозь прогнила. Поэтому надо идти, как можно более осторожно.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Кто же (или что же) здесь, черт возьми, шляется?! Кто тут еще такой беспокойный? Кому не сидится на месте? Но на вопросы эти нет ответов. Кто-то (или что-то) блуждает вне поля зрения Артура. Только слышны шаги.
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Чьи же это шаги? Артур останавливается. И все стихает.
Что за чертовщина?!
Сердце бьется, как ненормальное. По спине стекают капли противного липкого пота.
Артур снова делает шаг.
Чпок.
Еще один шаг.
Чпок.
Артур останавливается.
Тишина.
В этот момент приходит ответ на самый последний вопрос: все это время он слышал шум собственных шагов! И боялся самого себя!
И мальчик начинает смеяться. Так он не хохотал никогда в жизни!
— Ха! ХА! ХА!
Артур совершает следующий очередной шаг и...
...доска под ним проламывается. Все скрипит и начинает ломаться. Рядом падает огромная труба. Мимо пролетает одна доска, другая. Тени мечутся из стороны в сторону. Артур пытается удержать равновесие. Не получается. Он падает. Что-то бьет по спине. Доски под ним ломаются, и мальчик начинает проваливаться вниз.
Артур все еще пытается схватиться за край разлома. Не за что. Он хочет закричать. Крик застревает в горле. В голове творится какой-то бедлам. Мальчик соскальзывает в дыру.
Артур падает мимо полусгнивших столбов, на которых висят обрывки полусгнившей ткани. Он не успевает ничего рассмотреть (падение занимает считанные секунды), и шлепается в воду. Тут же за ноги что-то хватает и начинает тащить вниз. Артур пытается позвать на помощь, а в рот льется одна только вода.
Боже!
Все дальше и дальше.
Все глубже и глубже.
Вниз.
Вниз.
Мыслей нет. Ничего нет.
Пустота...
Вода...
Откуда здесь эти лица? Лица людей разного возраста и социального положения. Знакомые и незнакомые. Вот Вильям... папа. Вот Габриэль... Нет, это не Габриэль, это Стар Гилсбург... нет, это Билли. Действительно, Билли... Откуда это? Откуда...
Только что были лица... Теперь их нет... Все равно...
Вода. Длинные лучи света пронизывают ее сверху вниз.
Раньше этого не было. Раньше были люди, лица...
Вверху настоящий океан света. Теплый манящий свет. Запрокинуть голову и смотреть.
Ноги свободны.
Вверх.
Вверх.
Вверх.
К свету...
Уже час, как Дейл Фрост смотрит на "Гаттерас". На глазах у старика слезы. Он знает одно: его сын ушел. Мальчик звал отца, но отец не решился. Идиот! Для Артура все уже закончилось, а для него, Дейла Фроста, только-только начинается. А может...
Мужчина медленно поворачивается спиной к пароходу. До слуха доносится...
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Но звук этот не так страшен, как раньше. Не так... Он уже даже как-то безразличен.
В голове носится только одна мысль. Найти Билли и сказать ему "Привет, старина Стар!"
И Дейл Фрост идет вперед. Он начинает свои поиски и исчезает в молочно-белом тумане. Издалека доносится...
Чпок.
Чпок.
Чпок.
Наплевать.
И можно быть уверенным, поиски Дейла Фроста когда-нибудь подойдут к концу. Ведь все на этом свете имеет конец. Но это уже другая история.
Постскриптум
(Из одной статьи, опубликованной в американской газете)
..."Боинг-747" авиакомпании "Пан Американ" подавал сигналы SOS между 7:47 и 7:51 утра, после чего замолчал навсегда. Поисковая экспедиция не обнаружила ничего, хоть и продолжалась в течение недели. После столь обескураживающего результата, а точнее после отсутствия всякого результата, поиски были завершены, и исчезновение самолета осталось списать на очередную выходку печально известного Бермудского треугольника.
Через три дня после этого, 23 июня 1984 года, рыболовецкий трайлер "Капитан Морей" натолкнулся на шлюпку, в которой находились два пассажира с погибшего самолета. Это были Габриэль и Дана Ландснехт, супружеская чета. Кроме того, в шлюпке находился еще и новорожденный. На борт самолета Дана Ландснехт вошла на восьмом месяце беременности. Она собиралась рожать в Лондоне, но спешные и неотложные дела заставили ее отправиться в Майами. Супруги чувствовали себя очень плохо, жизнь ребенка находилась в опасности. К счастью, на борту трайлера необходимая помощь была оказана, и уже через двенадцать часов пострадавшие смогли обратиться в больницу.
Оказалось, что Габриэль и Дана Ландснехт каким-то чудом смогли остаться в живых после падения самолета. Но они утонули бы, если бы не обнаружили пустую шлюпку, качающуюся на воде недалеко от места падения. В шлюпке мистеру Ландснехту пришлось принимать преждевременные роды. То, что младенец пережил столь невероятную одиссею, можно смело назвать чудом. Но здесь внимательный человек может с легкостью обнаружить еще одно аномальное обстоятельство: супруги утверждают, что пробыли в шлюпке трое суток, а не десять дней. Столь грубая нестыковка бросается в глаза, но не имеет никакого объяснения. Специалисты просто разводят руками и не верят показаниям потерпевших. Легковерные любители аномального и таинственного сваливают все на Бермудский треугольник. А счастливые родители безгранично рады своему спасению и в особенности спасению своего первенца, и не склонны искать какие-либо объяснения таинственной нестыковки.
Но на этом история не заканчивается. Выяснилось, что Дана и Габриэль Ландснехт уже подвергались смертельной опасности в районе Бермудского треугольника. В 1969 году они совершали путешествие на яхте "Гаттерас", потерпевшей крушение в августе 1969 года (точная дата не установлена). Дана и Габриэль чудом остались живы, в течение недели плавая в шлюпке с яхты, а хозяин яхты, его сын и отец Даны пропали без вести. Скорее всего, они погибли.
Счастливая мать говорит, что будет теперь опасаться Бермудского треугольника, и качает на руках маленького сына, которого назвала Роландом.
(Примечание: стихи, использованные в тексте, взяты из французской народной поэмы "Песнь о Роланде".)
январь, август 2003
1
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
