Сфинкс на скале

Гай был не самым ярким из ребят, но самым странным. Дион долго тщился разгадать загадку этого мальчика, но со вздохом сдался. Хотя кое-что было ясно, как день.

Веррес был самолюбив. К примеру, он не терпел своего родового имени.

Веррес был чистый звереныш, если затрагивали его самолюбие — это была явно перетянутая, но слабая, больная струнка... Однажды Метелл назвал его Хрюшкой, и Дион напугался всерьез: глаза Верреса вмиг пожелтели до чисто-волчьего оттенка, и он полетел на Рыжика с места, тяжелым волчьим прыжком... Метелл вообще был выше на голову и куда сильней, но такого не ожидал...

Красс тут же убрался в уголок, а Дион беспомощно шевелил губами, не умея разнять столь жестокую, не по-мальчишески серьезную драку... и помнил лишь о том, что завтра же останется без учеников — что за учитель, у которого ребята дерутся прямо на уроке?!

Малыш Сенатор, спасибо тебе большое...

Квинт бесстрашно влез меж дерущимися парнями, и ему тут же влетело вкось в бровь, но он как не заметил...

— Рыжик, стой! Гай, не надо! Вы с ума сошли?! — верещал он, и звонкий его голосок отрезвил драчунов лучше, чем ведро ледяной воды.

— Кто тебя так — я?.. — Метелл смотрел на струйку крови, которая лилась Квинту в глаз. — Сенатор... я не хотел...

— Я знаю. Да успокойтесь вы!!

Квинт чуть не плакал, да что там — ему было всего двенадцать лет, и он очень не хотел, чтоб его друзья так сцепились из-за сущей ерунды.

— Рыжик, больше никогда не зови его так!

— Не буду, не буду...

— Вот и ладно, — буркнул Веррес.

На лицах драчунов расцветали роскошные синяки. Да и Квинтова разбитая бровь распухла и посинела.

Вечером Дион имел беседу с двумя отцами и одним отчимом (Квинтовым). Был сдержан и не сказал об истинной причине драки. Так, между собою что-то не поделили. А Квинт просто пытался их расцепить.

Квинтов отчим ухмыльнулся, Дион перепугался:

— Не наказывай его, благородный Валерий!..

— Да я не собирался. Не за что... Вот только бы научился от добрых намерений шишек не получать...А так я даже рад. А то совсем девчонкою рос.

Впрочем, Валерий наказывал пасынка всего-то четыре раза, и все разы — за слишком длинный язык. И все разы не мог заставить себя лупить как следует — может, родного сына и то наказывал бы суровей. А тут... конечно, розга здорово обжигала, но не рассекала кожу, оставляя лишь ноющую алую полосу. А ребенок молчал, и это вызывало у отчима восхищение. Квинт действительно молчал... чтоб потом уползти куда-нибудь в темный уголок и там пореветь от души.

— А зря ты их не порешь, Дион-грамматик, — буркнул Метелл-отец.

— И нам придется делать твою работу, — заметил Веррес-старший.

Выпороли дома обоих ребят так, что сидеть не могли, мордочки так и кривились от боли...

А вскоре Дион, готовый любить всех четверых, понял, что любить стоит лишь троих.

Веррес был гадкий мальчишка. И не стеснялся показать это.

Красс и Метелл опускали глаза — им было стыдно за него, а он словно нарочно пробовал на вкус все пороки — в четырнадцать лет он уже был мучитель слабых, врунишка, вор и пошляк.

Одно лишь обнадеживало: Веррес очевидно тянулся к лучшему из всех них. К Квинту Гортензию по прозвищу Сенатор.

И только Сенатор мог воззвать к подыхающей в мучениях Верресовой совести. Иногда, когда тот рассказывал про очередные свои подвиги — Диона он не стеснялся — Квинт начинал хлюпать носом и хлопать ресницами, пытаясь сморгнуть виснущие на них слезы... и тут происходило то, чего Дион не мог понять никогда: Веррес вмиг оказывался рядом с Квинтом, обнимал его за плечи и позволял ему реветь в свою претексту, и весь Верресов вид говорил: попробуй только тронь!!! Скажи про него хоть одно оскорбительное слово — это будет последнее слово, сказанное тобою. Волчьи глаза Верреса мерцали...

Дион так и не понял, зачем Квинту-то нужен Веррес...

У него ведь был тот, кто готов его защищать, если что — Метелл. Долговязого рыжего парня в его пятнадцать лет другие мальчишки боялись — и было за что. Квинт Метелл много времени проводил на Марсовом поле... больше уж, чем за уроками.

Опять же, у Сенатора был тот, кто готов был им восхищаться — Красс. Хороший паренек, но, к сожалению, не слишком одаренный. Дион, всего лишь грамматик, не ритор, и то знал, что отличным оратором Красс не будет никогда. Средним — да, будет. Но не хорошим... не отличным уж тем более. Это не Квинт-Сенатор, который в любом случае будет отличным. А может, и великим.

Зачем же Веррес? Почему Квинту нет никого ближе, чем этот мерзковатый парень?.. Почему они всегда вместе — впрочем, вся четверка всегда вместе, но Квинт и Гай — это какая-то особенная близость... Даже Квинтову рабу — очевидному любимчику — нет места рядом с хозяином, когда Гай поблизости.

Квинтов раб и тот нравился Диону больше, чем Веррес.

Несмотря на то, что ясно было — что это за раб и для чего он куплен (подарен?) Квинту, который по малолетству не мог, конечно, сам купить его.

Дион признавал, что лучшего выбора сделать было невозможно. И относился к Левкиппу самым лучшим образом — каким свободный человек может относиться к рабу. И жена Диона Елена подружилась с юным Левкиппом и то и дело угощала пирожками.

Она же и беседовала с ним, пока Дион работал.

От нее он и узнал историю этого маленького раба.

В то лето, когда Квинту исполнилось 11, Валерий подарил ему мальчика.

Семпрония возилась с годовалой крохой Валерией, а Квинт все вечера просиживал в таблине, утонув в том самом кресле, в каком умер его отец — и читал, читал, читал...

Валерий, так и не сумевший заменить Квинту отца — уж слишком они были разными — все чаще думал о том, что дома парень, верно, чувствует себя заброшенным: у матери новый муж и новый ребенок, к тому ж девчонка... Вот малый и сидит каждый вечер носом в книжку. По мнению Валерия, это было не слишком хорошо. Не по-римски как-то. Ему не нравилось отрешенное лицо пасынка, затуманенные книжными выдумками глаза — вырастет никчемным мечтателем, ну к чему это? И без того неженка, такого и розгой не вытянешь, боязно — захворает еще от оскорбленной гордости....

Несколько раз в год — а летом уж обязательно — Валерий наведывался на свою виллу в Кумах. Особой нужды в том не было, вилла исправно приносила хороший доход, на вилика Офиона можно было положиться, но...даже самые лучшие рабы портятся, если хозяина слишком долго нет поблизости. Об этом писал Катон Цензор.

... Возле конюшни Валерий увидел высокого белокурого подростка, который чистил Нюкту, лучшую племенную кобылу на вилле. Нюкта, иберской породы, шутя обгоняла ветер, но нравом была сущая Геката. Как-то раз до кости прокусила конюху, верзиле Алету, плечо, и тот визжал, как ребенок.

Странно, что злая кобыла не только позволяла мальчишке себя касаться, но и ласково тыкала его своею узкой мордой, словно он был ее жеребенком. Валерий невольно залюбовался плавными, мягкими, уверенными движеньями мальчика, тем более что тот знал свое дело очень хорошо: на черной лоснящейся шкуре после чистки играли радужные кольца... Закончив, мальчик твердой рукой повел Нюкту в стойло.

То, что нужно, вдруг понял Валерий.

На вид парнишке было лет 13, он был красив, силен, вроде б спокойного нрава... Вот кто в самый раз Квинту. Все лучше, чем подыскать для него на торгу какую-нибудь смазливую, плаксивую кривляку-полудевочку, которого продают потому, что до смерти надоел своим нытьем... Малыш Квинт куда быстрей почувствует себя мужчиной, если будет развлекаться ночами с этаким вот настоящим мальчишкой, который еще и постарше. Ничего, Квинтовы школьные дружки тоже все старше его.

Валерий удивился, что совсем не помнит этого маленького раба — в прошлые приезды на глаза не попадался, может, пас коз на дальнем косогоре?

Вилик Офион сразу понял, о котором мальчишке речь. Офион всегда знал всех мальчиков на вилле во всех смыслах слова.

— А, это ж Левкипп...

Валерий усмехнулся — "белый конь". И впрямь, длинноногий белогривый жеребенок. Лучше и не назовешь.

— Это сын Галла...

— Кузнеца?..

— Ну а чей же. И нашей птичницы, ну, конечно, не старой Хорилы, а Адметы...

— Вот как. Это что ж за порода такая — помесь галла с гречанкой?

— А чем плоха порода?.. — подмигнул Офион, — Недурной вышел парнишка, а, хозяин?.. И ведь нравом хорош — не сорванец, не воришка какой, дело свое знает. В Адмету, что ль, пошел. Папаша-то — громила, ему вино один к пяти разбавляют, от вина зверюга страшенный делается, чистый Минотавр. Только хорошо — мастер удивительный... А Левкипп — нет, парень тихий...

— Ты его уж небось попробовал, да?.. Знаю я тебя.

— Ну, дело известное...

— Вечером прикажешь ему помыться и пришлешь ко мне. Посмотрю, что за подарок... Я, Офион, супругу свою люблю и уважаю, и сыночку ее всякую дрянь дарить не хочу.

В свете канделябров Валерий разглядел мальчика как следует.

Тот знал, зачем ему велели к ночи явиться к хозяину. Дело известное. И стоял, чуть склонив светловолосую лохматую головку, но не делал ничего из того, что сразу делают мальчики, приученные к ночным забавам. И это Валерию понравилось. Он брезговал развратными малышами, непохожими на мальчишек.

— Посмотри на меня, — приказал он.

Левкипп поднял глаза — по-галльски голубые, по-гречески умные. Лицо его было спокойно, только губы чуть подрагивали. Он прекрасно знал, чего ждать от мужчины — этой темнеющей на ложе живой глыбы зрелого, жаркого мяса.

— Разденься.

Левкипп подчинился. На его длинном, стройном, но уже широкоплечем и мускулистом теле не было ни безобразных родимых пятен, ни прыщей, ни болячек. На коже, ровно-золотистой от летнего солнца, лишь в одном месте — на правом бедре — двумя рваными полумесяцами белели шрамы.

— Это что? — спросил Валерий.

— Конь укусил. Аякс. Злой был очень, Нюкта была в охоте, а мы его к ней не пускали. Ее Ахиллес должен был покрыть...

Валерий глядел на золотящийся пах мальчишки, на тоненькую тропку волос, плутающую к пупку... И понимал, что ему вовсе не хочется сейчас тянуть на ложе и подминать под себя это, кажущееся диковато-целомудренным, тело... Пусть галльский жеребенок достанется Квинту таким, как сейчас.

— Сядь-ка сюда, Левкипп, — Валерий хлопнул ладонью по краю ложа. Мальчик присел — действительно, на самый краешек. И видно было, что он — что бы ни пережил уже с Офионом и другими — поныне довольно стыдлив, и ему неловко сидеть полностью обнаженным, открытым для чужого взгляда. Ничего, пусть посидит...

— Что, Левкипп, — откинувшись на подушки, Валерий испытующе смотрел на парня, — имели тебя уже? Понимаешь, о чем я?..

— Как всех, — коротко отозвался тот.

— Кого всех?

— Всех ребят здесь.

— Офион, небось, всех вас тут передрал?..

— Кроме него некому, что ли.

— И понравилось тебе?..

— Нет. Только с виликом Офионом.

Ну да, подумал Валерий, Офион любит мальчишек — так любит, что предпочитает не пугать сразу, терпеливо приучает самых вкусных мальчиков к этому делу, видимо, ему это в удовольствие... Не насилует — соблазняет. Молодец.

— Завтра поедешь со мною в Рим, Левкипп.

Голубые глаза распахнулись от удивленья:

— В Рим?! Хозяин, там тоже надо ходить за конями? Я умею...

— Нет, мальчик, нет. — Валерий находил странное удовольствие в этом разговоре, — Хочешь вина?..

— Я не пью вина, хозяин.

— Хорошо, и не надо, молод еще. Так вот, я везу тебя в подарок.

— Кому? — Левкипп сам испугался своей дерзости, но... просто не справился с любопытством. Такие перемены!

— Одному мальчику. — Валерий отхлебнул цекубского. — Я недавно женился, Левкипп.

— Поздравляю, хозяин.

— На лучшей женщине на свете, Левкипп. У нее уже был муж, но он умер. Она очень любила его — и носила траур, сколько положено. Но время залечивает раны. А она еще молода — и потому согласилась стать моей женою. У нее есть сын, ему только что исполнилось одиннадцать. И ты, Левкипп, будешь моим подарком ему. Я надеюсь, хорошим подарком... Сейчас он, может, еще маленький для кое-каких вещей, но это ненадолго. Вскоре он будет делать с тобою то же, что Офион. Всегда, когда ему захочется. Ночью, днем.

— Да...

— Что да?

— Твоя воля, хозяин, — прошептал Левкипп.

— Пока — моя. Приедем в Рим — будет его. Я дарю тебя. Кроме всего, поучишь парня ездить верхом. Мне некогда этим заниматься.

Валерий рассеянно, отяжелев от выпитого, смотрел на живое, умненькое, красивое лицо маленького галла, сейчас такое растерянное...

— Ты испуган, мальчик?.. — Валерия откровенно забавляло выражение рожицы раба. Знал бы он, кого — да еще и заранее — боится!..

— Нет! — Левкипп гордо вскинул голову, и длинные белокурые пряди взлетели надо лбом, упали на глаза, и он снова тряхнул головой, действительно как жеребенок. — Просто я... не ожидал...

— Оденься. И ступай спать.

Потрясенный мальчик долго пытался всунуть голову в рукав рубахи...

Конюх Алет, здоровенный балбес, еще не спал, и это было очень плохо. Левкипп попытался изобразить, что еле дышит и падает с ног, и тот хрипло гоготнул:

— Уй, ну и отодрал тебя хозяин!

— Еще как... — прошептал Левкипп.

— В обе дырки, а?

— Отстань!..

— Ладно, живи. Но завтра ночью будешь мой. В обе...

— А завтра ночью меня здесь не будет, — не удержался Левкипп. — Хозяин везет меня в Рим... вот...

— А на хуй ты ему сдался-то в Риме? Там уже дырок не осталось или ни одна ему даже за деньги не дает?..

Левкипп, стараясь говорить как можно небрежнее, рассказал.

Алет мрачно ухмыльнулся:

— И чем ты уже успел оскорбить Эвменид, сынуля?.. Уж лучше тут всю жизнь навоз грести, чем...

— Чем что?

— Чем стать игрушкой римского волчонка, дурища. У них молодых зубки ой как чешутся! Ну, и не только зубки... впрочем, давать ты и тут даешь. А вот зубки волчьи — другое дело. Не понравится сволоченку, как ты на него посмотрел — и все, моли Эвменид о милосердии... Римляне сами волки, и детей такими растят. Убьет тебя сволоченок, а не убьет, так изувечит — вот и все. Ему-то купят новую игрушку. А вот тебе никто не купит новую мордочку... или новую жизнь...

Алет уже храпел, как вся пьяная свита Пана, а Левкипп все ворочался и мучился, потому что боялся будущего, которое до Алета было ему любопытно и страшно его волновало — а теперь пугало...

С утра он был сонный, с синевой под глазами, красивое лицо подурнело. Но на это никто не обратил вниманья, его просто впихнули в возок...

... — Вылезай! Спишь, что ль? Приехали...

Надо же, тяжко подумал Левкипп, так хотел посмотреть на Рим — и проспал его... Но вообще-то ему было совсем не до Рима... вот сейчас, сейчас он увидит своего нового хозяина, которого он представлял здоровым, толстым, грубым пацаном. Который даже верхом ездить не умеет — да небось потому, что лошади его, дурного, не любят, потому что он бьет их кулаком по теплым нежным носам и боится подходить к ним без плети...

Действительность оказалась настолько обратной тому, что вообразил себе измученный страхом паренек, что в это трудно было даже поверить...