Жернов размеренно двигался в мощных руках франка, мысли двигались следом, кружа и кружа на одном месте, пока все это не накрыла кривоватая тень.
Иудей, когда-то служивший мулле толмачом, разглядывал франка с прежней печалью в глазах.
— Ты поправился, — скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал он, безобразно коверкая франкские слова. Хаген так обрадовался родной речи, что бросил работу.
— Мулла грозился, посадить тебя в яму, но, видимо, пожалел.
Ага, пожалел! Хаген с видимым усилием приподнял жернов. У хлипкого толмача ок-руглились глаза.
— Речь к тебе не вернулась?
Барон Больстадский мотнул кудлатой седой головой. Только сейчас до него дошло, что перед ним в черной безрукавке и засаленных штанах стоит надежда — тоненький, эфемерный путь на волю. Он лихорадочно соображал, как объясниться, но в голову ничего не приходи-ло. Гулкий внутренний колокол дал о себе знать длинным предупреждающим б-у-у-м. Сле-дом за ним могла прийти невыносимая боль, а то и судороги, раза два ломавшие непокорное тело.
Хаген замер, пережидая. И уже спокойнее: руками показал сначала на себя, потом ткнул в толмача и в сторону деревни. Потом жестом понятным в любой точке мира обозна-чил отсчитываемые монеты.
Поймет? Не поймет? Как еще объяснить, что если иудей выкупит франка у сарацин, тот вернет выкуп втрое. Три пальца взметнулись вверх. Я — тебе втрое!
Но иудей отрицательно покачал головой.
— Я только бедный толмач, помогаю моему господину торговать. Хожу по пустыне. В городах тоже бываю.
Хаген попытался зайти с другой стороны; приложил руку к груди, а следом изобразил большой крест.
— Что ты крестоносец и так понятно. Но имя? Начерти свое имя.
Сухим прутиком в пыли Хаген вывел, несколько букв. Толмач не успокоился, потыкал в землю, требуя, чтобы франк написал имя полностью. Вот это была мука! Хаген знал счет, даже запись счета понимал. С грамотой же было совсем плохо. Никогда в жизни благород-ный барон Больстадский, возводивший свой род к великому норманнскому конунгу Рагнару не думал, что в грамоте может быть польза. Трусливые купцы и хлипкие монахи, всегда за небольшую плату готовы были написать послание или составить договор. Зачем рыцарю, немеряной силы пачкать руки чернилами? У него и так дел хватает! Вот и сиди теперь как умная собака, унюхавшая хитрую опасность, да не умеющая предупредить хозяина.
— Мне пора. Меня ждет господин. Он добрый человек, но ждать не любит, — проговорил толмач над склоненной головой гиганта.
Иудей уже отворачивался, когда Хаген вскинул руку. Он сообразил! Точно, виноват тот удар по голове. Разве можно такое забыть?!
Прутиком он нарисовал в пыли щит, а на нем свой герб — поле с тремя широкими по-лосами, перечеркнутое по диагонали мечом. Толмач не сразу понял, посмотрел на рисунок с одной и с другой стороны, потом поднял глаза на франка и спросил неуверенно:
— Это герб?
Кивок,
— Твоего господина?
Хаген выпрямил спину, вскинул голову и, чуть прищурившись, приложил кулак к гру-ди. Наверное, это выглядело дико. Но грязный, заросший до глаз светлой бородой франк вы-зывал не смех, а оторопь.
Толмач больше ничего не сказал, крутнулся на пятках и сбежал по тропинке с пригор-ка, утаскивая за собой свою тень. Из-за стены мазанки выметнулась еще одна тень и канула следом за гостем. В голове от возбуждения так гудело, что Хаген не придал этому никакого значения.
Возбуждение не отпустило даже ночью. Ворочаясь на жесткой подстилке, Хаген так и этак повторял про себя давешний диалог с толмачом. Выходило, что ни в чем он того не убе-дил. Ну, нарисовал герб. Дома и то по такому рисунку далеко не каждый распознал бы, кто его владелец. В крестоносном войске, где смешались сотни гербов, а у половины рыцарей их вообще не было, знанием геральдики никто себя особо не обременял. Однако поманив-шая надежда так взбудоражила, что Хаген без всякой последовательности вдруг в одночасье решился на побег,
В ночи далеко разносился натужный, с подвизгами скрип. Хаген раскачивал и поддер-гивал железный штырь. Глаза заливало потом, колокол в голове бухал все сильнее и сильнее. Франк старался не обращать на него внимания. Наконец, с мерзким визгом металлический стержень вышел из гнезда. Цепь, чтобы не гремела, пришлось намотать на руку. Человек встал на четвереньки и раскопал в углу ямку, где сберегал кусочек лепешки и немного утаенного от хозяев зерна.
Скорее, скорее вытащить свое сокровище и — вперед на закат. Он не пойдет по дороге. Там патрули, караваны. Он затеряется в складках каменистой пустыни, найдет где-нибудь воду. Не может такого быть, чтобы не было вообще воды. Он найдет, напьется, отмоет грязь с зудящего тела, наденет чистую одежду... потом будет долго спать в тени... потом займется стеной... ее давно пора подновить. Соберет людей... вот только туча...
Белесая, низкая, зловещая как сама смерть туча наползала с востока.
Последним проблеском сознания он увидел: на дне ямки лежал изгрызенный мышами пальмовый лист. Ни лепешки, ни зерна не было.
Лицом вниз Хаген провалился в гулкую темноту забытья.
Когда-то, когда еще была жива мать, а Хагену уже исполнилось восемь лет, после не-скольких дней удушливой влажной жары, неподвижное синее до боли в глазах небо заволокло дымкой, вслед за которой на горизонте появилась и стала наползать низкая, необычно белая туча. Вокруг забегали, засуетились. Отец метался по двору замка, отдавая приказания. Разбросанная там и сям утварь спешно заталкивалась под навесы. В конюшню сгоняли лошадей, малышню и женщин заставили убраться в донжон под надежную кровлю.
Хаген несказанно удивился, увидев отца, который в сопровождении двух воинов из замкового отряда направлялся к воротам. Каждому оттягивал руку большой прямоугольный щит. Нападение? Тогда почему не запирают ворота? Наоборот, раскрыли пошире.
Подстрекаемый любопытством, мальчик выскользнул из помещения и, огибая донжон, побежал в сторону маленького огородика, в котором мать выращивала травы и цветы. Оста-новившись между грядок, он с недоумением и нараставшей тревогой начал прислушиваться. Ржание коней, загнанных в душный сарай, да блеяние и мычание подходившего стада меша-лось со свистом ветра.
Быстро-быстро работая руками и ногами, мальчик забрался по приставной лестнице на крепостную стену. Но в обозримом пространстве не видно было ни души. Даже птицы по-прятались. Поднятую стадом пыль, разметало ветром.
Хагену стало не по себе. На замок, на такую знакомую, насквозь безопасную округу надвигалось нечто. Гроза? Частые в этих местах летние грозы его не пугали. Наоборот; мальчишки с радостным визгом выскакивали под дождь и плясали в отблесках, молний как бесенята. Если сейчас и надвигалась гроза, то какая-то неправильная.
А может это Гнев Божий?!
Родители как-то взяли непоседливого отпрыска с собой в Фержан. Отец Гаузлин, та-мошний епископ на проповеди стращал благородных прихожан тем самым Божьим Гневом. Правда, Хаген особо не прислушивался. Больше всего ему тогда хотелось, вместе с фержан-ским наследником Сеульфом удрать от взрослых и поскорее заняться насущными детскими делами. Но слово, произнесенное в торжественной тишине храма, запало в память и вот те-перь всплыло, пугая неизвестностью до дрожи в коленях.
Хаген кинулся к приставной лестнице. Он хорошо помнил, где поднимался. Но кто-то ее убрал, не заметив на стене детскую фигурку, Осталось одно: бежать к надвратной башне, от которой вниз спускались каменные ступени. Уж их-то никакой доброхот не смог бы ута-щить.
Это началось, когда до башни оставалось шагов пятьдесят, да еще завал из камней, там где недавно обрушился один из зубцов стены. Мальчик прикинул, что не полезет напрямик, обогнет препятствие по краю.
Он уже почти перебрался, шагнул с невысокого парапета вниз, когда между лопаток ударило что-то твердое. Еще один камень просвистел рядом, не задев. Мальчик собрался обернуться и посмотреть, кто вздумал развлекаться в такой момент, но очередной камень звонко стукнул в затылок. Из глаз в мгновенно наступившую темноту брызнул фонтан искр. Хаген рухнул на четвереньки.
Он не успел понять, что происходит, когда на спину обрушился поток мелких необыч-но холодных камней. Боль и страх парализовали. Гнев Божий хотел раздавить, разорвать на кусочки его тело, оторвать пальцы, которыми он пытался прикрыть голову. Ребенок весь сжался, пытаясь противостоять тому, что обрушилось сверху. И тут в жутком наказании на-ступила передышка.
Как Хаген потом ни вспоминал, не мог вспомнить остаток пути до квадратной башни. Единственное: сквозь заливающую глаза кровь, он разглядел отца с прочным щитом в руках.
Отец подоспел в последний момент. Вторая градовая атака была не в пример страшнее первой. С неба летели уже не горошины — бесформенные куски льда. Прикрываясь щитом, барон Хериберт втащил под крышу бесчувственное тело сына. На память об этом дне ему на всю жизнь остались белесые шрамы на руках и ногах.
В тот раз все обошлось более или менее благополучно. Кое-кого несильно ушибло. Проломило крышу поварни; — слабая была крыша, все равно, перекрывать, — да посекло трех овец, которых тут же зарезали на жаркое. Только Хаген слег.
Лицо опухло так, что закрылись глаза. Жар высушил и растрескал губы. Но хуже было то, что потрясенный организм ребенка, не принимал ни пищи, ни воды. Мать, от лекарственного огородика которой осталась перепаханная черная полянка, достала старые запасы трав, но отвар не держался внутри, тут же извергаясь рвотой. Только и оставалось, часто менять влажную повязку на лбу.
На третьи сутки, выплакав над неподвижным, горевшим в жару сыном все слезы, она попросила, барона послать к соседям за священником.
Барон Хериберт, трое суток занимавшийся восстановлением хозяйства, изрядно все же попорченного стихией, и буквально валившийся с ног от усталости, молча выслушал жену и велел оседлать своего Ворона.
Хагена обтерли, поменяли заскорузлые от крови повязки, перенесли на сухое. Священ-ник, которого в Больстадском замке поминали не так уж часто, позаботится о его душе, а те-ло, как могли, приготовили.
Отец вернулся неожиданно скоро, но вместо священника на заводной лошади трясся длинноволосый, пегий от седины, худой мужчина. Дремучая борода доставала до пояса. На, высыпавших во двор, любопытных барон рявкнул так, что все попрятались.
Друид слез с лошади и стал в центре двора, поводя носом, точно собака, берущая верх-ний след. Не спрашивая барона, он, двинулся именно туда, где лежал умирающий ребенок.
Не нужны оказались громогласные окрики синьора. С пути лесовика и так все разбега-лись, забиваясь по щелям, лишь бы прошел мимо, не заметил.
Мать, вцепившись в лежанку, на которой распластался умирающий Хаген, с ужасом глядела на друида. Отцу пришлось силой выводить ее из комнаты.
— Ты останешься, — сказал колдун старой няньке Гудре. Да та и не собиралась ухо-дить, всеобщее смятение ее как будто не коснулось. — Ты тоже можешь остаться, — разре-шил он барону.
В другое время и с другим... Хериберт одернул сам себя. Этого он бы не смог убить. Во всяком случае, в одиночку. И не потому, что тот отличался какой-то особой физической си-лой, скорее внутренней, отличной от обычной человеческой... чужой.
Отец Хагена прижался спиной к двери, опасаясь делать резкие движения, опасаясь от-влекать колдуна, еще больше опасаясь спугнуть слабую тень надежды, появившуюся вслед за этим непонятным человеком.
Время тянулось, друид действовал: изредка говорил что-то Гудре и та срывалась с мес-та, убегала выполнять поручение. Комната быстро заполнилась тазами, тряпками, горшочка-ми и мисочками. В воздухе пополз густой аромат трав. Сбегав в ледник, Гудра притащила, полное кожаное ведерко льда, потом с поварни — кипятку, сухие холсты...
В один момент у Хериберта все же появилась решимость покончить с колдуном прямо сейчас, наплевав на собственные страхи и кары, которые могут за тем воспоследовать; друид обернул ребенка мокрой холстиной и обложил его льдом, после чего начал вливать в рас-крыт рот мальчика тягучий коричневый настой.
Потом кулаки разжимались. Он сам привез лесовика. И, либо Хаген выживет, либо ум-рет... без покаяния. Это было его, барона Хериберта, решение.
Он простоял у двери всю ночь. А утром, когда блеклый свет зари притушил пламя фа-келов, Хаген просто спал. Выпроставшиеся из отечных складок веки, изредка вздрагивали. Дыхание, еще совсем недавно, хриплое и неровное, стало тихим и размеренным. Убегавшись за ночь, Гудра, присела у изголовья и, то ли спала, то ли отрешилась. Только голова тихонько дергалась. В ногах лежанки, прямо на полу, привалившись к стене, сидел лекарь, свесив большие, в набухших венах, руки.
Всех детей, от четырех до десяти лет, вывели во двор. Колдун в надвинутом на глаза капюшоне шел мимо, изредка останавливаясь, присматриваясь.
Таково было условие: кроме серебра в сделку входил ребенок. Любой, который ему по-нравится! С деньгами Хериберт расстался легко, друид запросил немного, а вот отдавать своего человека не хотел. Но таков был договор. Что будет с ребенком, барон старался не думать.
Никто не заметил, откуда вывернулась девочка лет пяти, маленькая и худая, с мягкими светлыми вихорками. Она была сиротой. От кого прижила ребенка непутевая Дигла, никто не знал. Пока была жива — не спросили, умерла — подавно не спросишь. Девочка росла как травка в поле: спала, где придется, ела на поварне вместе с остальной дворней, отличаясь от других детей только тем, что предпочитала шумным играм одиночество. Да еще имя. На данное при крещении, она не отзывалась, а как кликала ее мать никто не помнил. Девочка сама подошла к лесовику, и тот встал, будто споткнувшись. Дальше они пошли вместе. Дет-ская ручонка утонула в огромной, почерневшей ладони друида.
Народ провожал их молча, с неодобрением кося в сторону барона. Как же это, мол? И пусть — сирота. Но вот отдали невесть на что... однако, возразить никто не посмел. Барон стоял на крыльце чернее тучи, как всегда в минуты гнева сжимая и разжимая кулаки.
Из всей этой истории Хаген помнил едва ли десятую часть. Остальное рассказали. В основном старая Гудра, Но и та долго не говорила о ребенке, отданном отцом Хагена в опла-ту за его жизнь. Когда подросший наследник все ж узнал правду, дела давно минувшие легли на сердце неожиданной тяжестью. Разговор с отцом ничего не поправил. Тот не стал разубеждать отпрыска. Да, отдал! Но по тому, как отец напрягся, сцепив за спиной руки, Хаген понял, что история не забыта, а приказ — выкинуть все из головы, не что иное, как желание оградить сына от мук совести.
Юноша отнюдь не успокоился. Год, осторожно, обиняками, Хаген расспрашивал лю-дей, а потом, в одиночку, отправился в северную чащу. Не будь наследник Больстада хоро-шим охотником, ни за что не прошел бы. Друид, забравший на муки христианского младен-ца, должен был понести наказание. То, что он спас самого мстителя от неминуемой смерти, по мнению Хагена, значения не имело.
