Самый красивый на свете

Эйзенштейн мечтал о фильме о любви...

Мишка оторопел:

— Сергей Михайлович, да чем же я Пушкин?

— Как это чем? — ничуть не смутился режиссер. — У тебя глаза голубые!

И все дальнейшие Мишкины сомнения пресек решительно:

— А остальное — Горюнов сделает!

И они с Горюновым даже попробовали что-то сделать. По первости на бумаге.

А еще Сергей Михайлович в тот раз сказал одну вещь, очень важную:

— А ведь ты, Мишань, неверно о себе думаешь. Ты считаешь, что ты бытовой актер — а ты актер романтический!

Да, в его фильме Кузнецов играл по-настоящему романтическую роль... и доиграл бы ее до конца, до финала невероятной трагической силы.

Если б не стечение обстоятельств.

Сергей Михайлович сказал бы — "неумолимая поступь рока".

А может, и сказал...

26 января 1946 года за первую серию "Ивана Грозного" Эйзенштейну была присуждена Сталинская премия первой степени.

Узнав новость, Мишка среди ночи кинулся звонить Сергею Михайловичу:

— Старик, наше дело правое!

— Ошибаешься, Мишаня, — ответил Эйзен в своей манере. — Наше дело левое, но случайно оказалось правым.

Эйзен предвидел неприятности.

Хуже того — очень большие неприятности.

2 февраля состоялся бал в честь лауреатов Сталинской премии. На нем, кончено, присутствовал и Эйзенштейн.

Той же ночью вторую серию "Ивана Грозного" повезли на просмотр в Кремль.

Эйзенштейн, конечно, не мог об этом знать, но он и так ожидал этого со дня на день. И, понимая всю крамольность фильма, на которую шел сознательно, опасался худшего.

Он был взвинчен до предела,

вплоть до того, что стал всерьез опасаться за свою жизнь.

А что, в те времена ничего не стоило посадить любого, сколь бы прославленным он ни был. А у Эйзенштейна, и без привязки к "Грозному", имелось немало недоброжелателей.

Меньше, чем у Мейерхольда, но все равно достаточно.

Впрочем, имелись и примеры, когда с неугодными расправлялись тишком без всякого официоза.

Ведь в послевоенной Москве была такая сложная криминальная обстановка!

И едва ли кого-нибудь бы удивило, если б в квартиру хорошо зарабатывающего режиссера вдруг "залезли грабители"...

Насколько обоснованными были эти опасения, Бог весть... но Сергей Михайлович волновался всерьез.

Волновался за свой фильм,

за себя,

за своих людей...

В этот день его одолевали дурные предчувствия.

Невыносимое напряжение вылилось в почти истерическое веселье.

На балу Эйзенштейн веселился, как черт, и лихо отплясывал фокстрот с Верой Марецкой... и вдруг разом осел на пол.

Это был инфаркт.

Утром стало известно, что вторую серию "Грозного" запретили.

Эх, Сергей Михалыч... В 46-м судьба разводит Кузнецова с Эйзенштейном. Ну а что делать? Мишка, конечно, сильно переживал из-за фильма и еще больше — из-за Сергея Михайловича, и, надо думать, не раз навещал его в больнице. Но объективная реальность была такова: с "Грозным" покончено, режиссер выведен из строя — в лучшем случае надолго. А у Мишки, как ни крути — собственная жизнь... Ему двадцать восемь лет, он в расцвете своей красоты и творческих сил, и он востребован.

В течение 1946-1947 годов Кузнецов снялся в трех фильмах.

Первый из них — "Во имя жизни" Зархи и Хейфица.

Фильм этот, снимавшийся в возрождающемся после войны Ленинграде, весь пронизан тем же радостным послевоенным чувством: если с таким справились, теперь-то уж что угодно сможем, надо только хорошенько постараться!

Кузнецов в этом фильме играл врача-исследователя, одного из тройки друзей, шумного, шебутного, балабола и любезника... и как раз одного их тех, кто не сумел как следует постараться. Но если первый сходит с дистанции из-за честолюбия, то герой Кузнецова — из любви.

Кузнецов с Шабалиной снимаются вместе, причем играют любовную пару — и, глядя на них, таких красивых, таких влюбленных, с трудом веришь, что это их последний совместный фильм... и что счастья им остались считанные дни.

Вскоре после "Во имя жизни" Кузнецов получил приглашение режиссера Столпера на роль в фильме "Наше сердце". Конечно же, он согласился и вернулся в Москву. А там, на съемках, познакомился с актрисой Викторией Германовой.

Он играл героического и чертовски упрямого летчика Самохина; влюбленного — но не в нее. Она — Варю, эдакую на первый взгляд простецкую деревенскую деваху, на деле же ту еще штучку; положившую глаз — но не на него. И все же...

Фильмы про летчиков всегда были погибелью для Мишенькиного сердца! На съемках "Воздушного извозчика" он нашел жену. На съемках "Нашего сердца" — жену поменял.

Есть ли смысл спрашивать, как Викторию угораздило влюбиться в женатого актера Михаила Кузнецова? Спрашивать надо, могла ли она не влюбиться!

Что же касается Миши... кто знает, когда и из-за чего дали трещину их с Люсей отношения? Быть может, потому, что у них до сих пор не было детей, а Миша мечтал о ребенке? Быть может, потому, что он хотел жить в Москве, а она — в Ленинграде? А может, как это часто случается со скоропалительными военными браками, мирная жизнь выявила полное несходство характеров и вопиющую бытовую несовместимость... а может, и ничего. Он просто полюбил другую.

Что ж, нам придется смириться с тем, что однолюбом Мишка не был.

В 1947 году Кузнецов развелся с Людмилой Шабалиной и женился на Виктории Германовой (она взяла фамилию мужа и с тех пор в титрах писалась Викторией Кузнецовой). Вскорости у них родилась дочка Валя.

Молодой папа был на седьмом небе и не мог наглядеться на малышку.

Теперь-то Мишка наконец мог быть совершенно счастлив?

Увы.

10 февраля 1948 года не стало Эйзенштейна.

Сергей Михайлович долго оправлялся от первого инфаркта. В Кремлевской больнице, потом в санатории в Барвихе...

У него оставались преданные друзья, не боявшиеся знаться с опальным.

Его навещали.

По молчаливому уговору тему "Грозного" обходили за тридевять земель.

Сергей Михайлович не заводил разговора тем более.

Что ж.

Ему уже приходилось терять фильмы.

"Мексику".

"Бежин луг".

Теперь вот — "Иван Грозный"...

С каждым разом — все больнее.

Что ж.

Выпотрошенный броненосец еще жил, истекая кровью и слезами.

Оставалось немного.

"...хвост эшелона, длинного, бесконечного, в десятки и десятки вагонов длиной, хвост эшелона, который, пятясь назад, тупой мордой последнего вагона движется на вас.

Мерцает красный "тыльный" фонарик одиноким невидящим глазом.

Ничто его не остановит.

Ничто не может его удержать.

Далеко на другом конце — машинист.

И с его места он ничего не видит.

Противник. Жертва. Случайный встречный. Все могут оказаться на его пути.

Но ничто не остановит медленного движения красного неморгающего глаза, торчащего из тупого рыла последнего вагона, носом своим въедающегося в сумерки...

Сколько раз в часы блужданий моих по путям так предательски, еле-еле постукивая, как бы прокрадываясь, из темноты в темноту, то на меня, то мимо меня, то рядом со мной шныряли ночные чудища эшелонов...

По-моему, это они, их неумолимый, слепой, беспощадный ход перекочевали ко мне в фильмы, то одеваясь солдатскими сапогами на Одесской лестнице, то обращая свои тупые рыла в рыцарские шлемы в Ледовом побоище, то скользя в черных облачениях по плитам собора вслед свечке, дрожащей в руках спотыкающегося Владимира Старицкого...

Из фильма в фильм кочует этот образ ночного эшелона, ставшего символом рока"

Эйзенштейну когда-то предсказали смерть в пятьдесят лет, и ныне все шло к тому, что предсказание это сбудется.

Эйзенштейн признался откровенно: "Я решил загнать себя насмерть работой".

Эйзенштейн смеялся.

Он смеялся всегда.

Да вот только было это совсем не шуткою...

В эти годы Эйзенштейн действительно много работает. Пишет мемуары, пишет статьи, читает лекции, работает над исследованием о пафосе и о цвете в кино. Занимается делами только что созданного сектора кино в Института истории искусств АН СССР. Много общается с разными людьми...

Короче говоря, и до того не слишком щадивший свое здоровье, перестает беречься окончательно.

И это сказывается.

Впрочем, Эйзенштейн все еще боролся за фильм.

И в конце февраля 1947 года Эйзенштейн и Черкасов были вызваны к Сталину.

Вождь принял их в 11 вечера. Разговаривал грубо, обращался в основном к Черкасову, упрекал Эйзенштейна в незнании истории и придирался ко всякой ерунде: то царь слишком нервный, то опричники не так выглядят, то Малюта несерьезный, то "пещное действо" слишком длинное, то царь с царицей слишком долго целуются, то у Ивана Грозного борода не той формы... Жданов и Молотов поддакивали. Похоже было на то, что Сталин никак не мог — или не решался — сформулировать, что именно ему не нравится — потому что, сформулированная, эта претензия прозвучала бы слишком неприятно для него самого. "Товарищ Эйзенштейн, вам что, не нравится, когда убивают людей?".

Тем не менее Иосифу Виссарионовичу явно не хотелось расставаться с идеей фильма о любимом герое.

И потому разговор закончился так: Сталин пожелал кинематографистам успеха в переделке фильма и сказал: "Помогай Бог!".

Изрядных нервов стоил Сергею Михайловичу этот разговор!

Но, как бы то ни было, фильм был спасен... Спасен ли?

Эйзенштейн что-то думал, чего-то прикидывал, но время шло, а он все не объявлял о начале съемок.

Как-то Ростислав Юренев, с которым Эйзенштейн много общался в этот период своей жизни, завел было разговор...

Эйзенштейн чуть ли не закричал:

— Какие пересъемки? Неужели вы все не понимаете, что я умру на первой же съемке? Я и думать о "Грозном" без боли в сердце не могу!

Кому-то другому он объяснял спокойнее: что при своем состоянии здоровья не может позволить себе целыми днями торчать на съемочной площадке под палящим солнцем.

Сергей Михайлович не обманывал...

Он недоговаривал.

Потому что прекрасно понимал, что дело не в поцелуях и не в бороде — и знал, как именно надо было переделать фильм, чтобы заслужить высочайшее одобрение. Но сделать так — значило собственными руками уничтожить свою работу.

На это он пойти не мог.

Никогда.

Эйзенштейн тянул время. Благо предлогов было сколько угодно — команду не собрать, все заняты, все разъехались, Черкасов и вообще не мог сниматься после автомобильной аварии...

Время шло. Эйзенштейну исполнилось пятьдесят лет, полагалось праздновать юбилей, и непременно с размахом, подобающим корифею мирового кинематографа, но Сергей Михайлович все откладывал, говоря, что как-нибудь попозже, вот только немножко подлечится — ну и тогда... Этого так и не случилось.

11 февраля все газеты вышли с некрологом...

Смерть Эйзенштейна стала для Мишки страшным ударом. Уходил не просто дорогой человек, друг, какого не было больше в целом свете... Но, кроме того, это означало, что Федьки Басманова не будет уже никогда. Никогда уже не будет Пушкина, никогда не будет... кто знает, чего еще! Кто может предположить, какие образы таились в удивительной эйзенштейновой голове, какие еще роли мог бы Мишка сыграть. Билли Бадд? Сен-Жюст? Дориан Грей? Проку ль гадать... предполагать — чаще всего означает приписывать другим собственные фантазии.

Но...

Иногда думается: Сергей Михайлович как будто унес в могилу и Мишкину актерскую удачу.

После "Рядового Александра Матросова" (где он прекрасен, как герой баллады) Кузнецов надолго оказывается не у дел.

Фильмов в конце 40-х вообще снимали мало... и ни в одном из них не было роли для актера Михаила Кузнецова. Конечно, главным образом это было печальным стечением обстоятельств. Но было и еще одно. Теперь, без Эйзенштейна, на Мосфильме всё большее влияние приобретал Пырьев — режиссер талантливый, но нравом деспотичный и злопамятный, и невзлюбивший Мишку еще со времен "Секретаря райкома".

Как бы то ни было, Мишка вот уже два года сидел без работы, и никакая перемена на горизонте даже и не брезжила.

Кузнецов был актер. А актер должен сниматься. Актер, отлученный от кинематографа — как летчик, лишенный права летать, как птица с подрезанными крыльями.

Кузнецов был мужчина. И, как мужчина, он должен был кормить семью.

И потому он в 1950 году он уходит на Киевскую киностудию.

Нда. Киностудия, конечно, была не Бог весть что, и фильмы снимала соответствующие. Но снимала в достаточном количестве. И столичного актера, красивого, талантливого, уже известного, зарекомендовавшего себя работой с мэтрами, приняли там с распростертыми объятиями.

И вот с 1950-го года начинается новый, "сельскохозяйственный", этап творчества Михаила Кузнецова. Впрочем, теперь не Михаила, а Михайлы.

Первым стал фильм "Щедрое лето" — незамысловатый, но приятный и очень красиво снятый.

Впрочем, изначальный сценарий был скучен до зубовного скрежета, и только решительность режиссера Барнета и талант Кузнецова смогли превратить сухой доклад о колхозных буднях в лиричную историю деревенской любви.

Еще две картины из той же серии — "Калиновая роща" и "Судьба Марины"... Однако в эту колхозную идиллию вдруг вклинивается фильм, заслуживающий отдельного разговора!

"Тарас Шевченко" был снят в 1951 году режиссером Игорем Савченко. Кузнецову досталась в нем роль солдата Скобелева, друга главного героя (самого Шевченко сыграл Сергей Бондарчук). Рядовой николаевской армии в забытом богом гарнизоне черте-где у черта на куличках — и потому вдвойне бесправный перед придурью мающегося от скуки и пьянства офицеришки. Начальство-с! Битый жизнью вдосталь, и все-таки сохранивший абсолютную, детскую, чистоту и даже, пожалуй, наивный. Впору бы и привыкнуть к несправедливости этого мира, но, каждый раз, сталкиваясь с очередной несправедливостью, он настолько искренне удивлен и возмущен ею! И настолько не способен сдержать этого возмущения...

Скобелев в фильме погибает. И очень страшной смертью. Успев в последний момент крикнуть: Христом-богом молю, уберите Тараса Григорьевича из строя! Ведь не выдержит... и тогда и его... как меня...

И какая разница, что все честное офицерство отвернется от подлеца и мерзавца, недостойного офицерского звания, что попрут его с позором из армии... механизм неумолимого армейского закона уже запущен, и его не остановить.

Скажите честно, многие ли досмотрели до самого трагического финала, не зажмурив глаз?

За роль солдата Скобелева Михаил Кузнецов был удостоен Сталинской премии I степени. Это была первая Мишина награда, и тем более радостная, что заработана она была им самим.

А затем вслед за "авиационным" и "сельскохозяйственным" этапами в творческой жизни Михаила Кузнецова наступил новый — морской.

Вообще-то, если честно, начало ему было положено еще в 1952 году детским фильмом "Неразлучные друзья". Школьный учитель, знаток корабельного дела и скромный герой... фильм этот показателен тем, что Кузнецов здесь впервые выступил в роли воспитателя юношества, что со временем сделается его основным амплуа. Но впервые примерил морскую форму он в 1954 году в роли капитана третьего ранга Высотина в фильме "Командир корабля".