Морская Львица

— Ну, хотя бы расстрел на рассвете сохранился, — вздохнула Фамке.

— Это совсем другое дело, — заметил комиссар. — Мы построим весь личный состав, пригласим иностранных добровольцев и военных наблюдателей от нейтральных держав. Пусть все видят, как мы караем военных преступников и врагов Единого Фронта! Ночью этого делать нельзя — мы экономим электричество и должны соблюдать светомаскировку, дабы не облегчать работу вашим кровавым воздушным палачам...

— Спасибо, спасибо, я поняла. Встретимся на рассвете... товарищ комиссар.

— Увести преступницу.

Разобравшись с делами, комиссар проверил посты (только вокруг штаба) и отправился на боковую. Но несмотря на длинный и насыщенный день, заснуть ему удалось не сразу. Несколько часов подряд он ворочался в своей кровати, переворачивался с бока на бок, и так далее. Белголландская пленница не выходила у него из головы. Все это было очень странно и непонятно. Ведь в ней не было ничего особенного — с какой стороны не посмотри. И все равно ее утром расстреляют... Утром. Не сейчас. Но почему я слышу выстрелы?!

Комиссар вскочил и прислушался. Стреляли. За окном, со всем рядом, практически везде. Тревога!

Товарищ Гонсалес быстро натянул гимнастерку и сапоги, вытащил из-под подушки верную "астру" и выскочил в коридор.

В коридоре было темно. По коридору кто-то бежал — прямо на комиссара. Гонсалес не мог видеть бежавшего, он только слышал его тяжелое дыхание. И решил не рисковать — вскинул "астру" и дал длинную очередь вдоль коридора. Невидимый бегун жалобно вскрикнул и с грохотом упал.

Комиссар осторожно подошел поближе. Здесь видимость была лучше — через окно падал свет от уличного фонаря. Это был один из французских солдат, конвоировавших пленницу прошедшим вечером.

— Неловко как-то получилось, — пробормотал Эрнесто. Солдат тем временем зашевелился. Надо же, он был еще жив. Зашевелился не только француз, но и его губы. Кажется, он пытался что-то сказать. Комиссар нагнулся пониже и прислушался.

— Белго... ландцы... напа... ли...

И больше ничего.

— Да я и сам догадался, — вздохнул Гонсалес и прикрыл убитому глаза.

Так или иначе, незапланированный ночной бой успешно завершился без его участия, а ночь вскоре сменилась утром.

Во дворе школы построился весь личный состав, свободный от дежурств и караулов, а также приданный отряд интербригадовцев. На заднем фоне маячили журналисты и военные агенты нейтральных держав вроде Либерии или Швейцарии.

Где-то в центре квадрата, образованного стройными рядами бойцов и гостей, возвышался флагшток, рядом с которым были аккуратно сложены два штабеля трупов. Более крупный — в униформе Единого Фронта, менее крупный — в белголландских мундирах.

Привели пленницу. Но не ее одну. Вместе с ней жандармы из военной полиции пригнали на школьный двор трех французских солдат — в одних гимнастерках, без погон, ремней и сапогов. Так и не сумевший выспаться, и потому злой комиссар, окинул их хмурым взглядом и обратился к подбитой летчице:

— Вы узнаете их? — Гонсалес указал на тела в белголландской униформе.

— Хм. Гм. — Пленница принялась хладнокровно рассматривать убитых. — О, привет! Какая встреча! Да, конечно. Это воздушные пехотинцы из моей дивизии. Вот этот парень — стафф-капитан Альберт... впрочем, я не обязана называть его имя.

— Полагаю, они хотели вас освободить, — комиссар смерил пленницу строгим взглядом.

— Все может быть, — она равнодушно пожала плечами. — Знаете, это все трансголландское братство по оружию...

— Не верю, — отрезал Эрнесто Гонсалес. — Ваши оранжисты не стали бы так рисковать из-за одного человека. Я уверен, что дело в другом. Вас попытались освободить, потому что вы очень важная птица. Птица куда более высокого полета, чем хотите казаться на самом деле.

— Хм. Мне бы хотелось сводить наш разговор к примитивной игре слов о птицах и полетах, но вы не оставляете мне выбора, — хихикнула рыжая ведьма. — Высоко летать — это я умею.

— Уберите ее в сторону, — приказал комиссар. — Пока что. Займемся ей позже.

И товарищ Гонсалес повернулся к трем бойцам — к тем самым, лишенным ремней, погон и сапогов. Еще раз окинул их хмурым взглядом и отвернулся.

— Товарищи! — возвысил свой голос комиссар, обращаясь к войскам. — Бойцы Единого Народного Фронта! Защитники последнего бастиона европейской свободы! Посмотрите на них! На этих негодяев, на этих жалких и презренных трусов, бросивших оружие и оставивших свои боевые посты, в то время как их товарищи по оружию отражали предательское нападение белголландских хищников! Я спрашиваю вас и жду самого честного и прямого ответа — какой участи они заслуживают?

— НЯ, СМЕРТЬ! — одновременно рявкнули бойцы.

— Товарищ комиссар, умоляю! — один из арестованных упал на колени. — Милосердия! Вы не можете так поступить!

Товарищ Гонсалес принялся медленно расстегивать пистолетную кобуру...

Но нет! Мы не станем описывать гнусную и кровавую сцену бессудного расстрела! Мы предоставим воображению сыграть с читателем злую шутку — с каждым, в меру его порочности!

Комиссар вернул пистолет в кобуру, повернулся через плечо и зашагал прочь.

— Товарищ комиссар! — окликнул его один из жандармов. — Постойте! А как же она? Что нам с ней делать?!

Эрнесто бросил на пленницу еще один хмурый взгляд. Рыжая ведьма стояла между двух стражников и спокойно изучала кончики своих ногтей. Судя по выражению лица, она была чем-то недовольна.

— Верните ее в подвал, — коротко бросил комиссар и зашагал дальше. Довольно на сегодня. Он уже удовлетворил свою жажду крови. Теперь его влекли другие насущные и неотложные дела. Надо срочно навестить освобожденных революцией монашек в соседнем монастыре...

* * *

* * *

Несколько часов спустя, когда товарищ комиссар Эрнесто Гонсалес, снова восседал в своем кабинете и разбирался с текущими делами, на его столе зазвонил телефон.

— У аппарата.

— Эрнесто, сукин ты сын! Как сам?

Комиссар недовольно поморщился. Генерал-капитан Гальярдо, начальник контрразведки фронта, был давно и печально знаменит своей фамильярностью, панибратством и амикошонством.

— У аппарата, — твердо повторил комиссар.

— До меня дошли слухи... — начал было генерал-капитан.

— Слухи врут, — уверенно заявил Гонсалес.

— Но я хочу лично в этом убедиться, — заявил Гальярдо.

— И как ты это собираешься сделать? — поинтересовался комиссар.

— Я высылаю к тебе моего человека. Собственно, он уже выехал, — уточнил генерал-капитан. — Все документы, мандаты и печати при нем. Ты знаешь, нам всем крупно повезло, что ты отложил расстрел. И вообще, пора кончать с этой позорной практикой.

— Необоснованный гуманизм, товарищ генерал-капитан, — нахмурился Гонсалес (пусть даже собеседник не мог видеть его хмурого лица). — Я подниму этот вопрос на ближайшем военном совете. Уверен, что другим товарищам будет что сказать по этому поводу.

— Эрнесто, да ты гонишь! — заржала трубка.

Комиссара едва не вывернуло наизнанку от подобного вульгарного анахронизма, и он поспешил бросить трубку на рычаг. Потом немного подумал и перезвонил.

— Не надо никого присылать. Я сам ее доставлю.

— Совсем другой разговор, чувак! Я всегда знал, что на тебя можно положиться! Помнишь, как прошлом году...

Эрнесто решительно не желал об этом вспоминать, поэтому трубка полетела на рычаг второй раз за последние пять минут. Больше ему не хотелось никуда звонить, поэтому комиссар просто выглянул в окно.

— Эй, ты! Как тебя там, сержант! Подгоните к центральному входу мою машину! И немедленно! Я сам ее поведу, — добавил он чуть тише.

— Устав требует, чтобы пленника сопровождала вооруженная охрана, — осторожно заметил жандарм, доставивший белголландскую летчицу и усадивший ее в машину комиссара, на пассажирское сиденье рядом с водителем.

— А я что, по-твоему, безоружен?! — рявкнул Гонсалес. — Пристегни ее наручниками, вот здесь. И проваливай!

— Есть! Виноват! Так точно! Слушаюсь!

И реквизированный "ситроен" резво покатил по горной дороге в сторону Испании.

— Наручники, — сказала она некоторое время спустя и даже поиграла с цепочкой. — Как интересно. Хотя, прямо скажем, неоригинально. Это как-то связано с переходным периодом?

— Простите? — не понял комиссар.

— Вы потеряли свои цепи, но все еще пользуетесь ими, — уточнила ведьма. — Нет ли здесь противоречия? Что по этому поводу говорит диалектика и труды отцов-основателей ваших движений?

— Не надо понимать отцов-основателей настолько буквально и примитивно, — буркнул Гонсалес, продолжая следить за дорогой. — Цепи — это всего лишь символ. Да вы и сами это знаете, просто любите нести всякую чушь. Так вы пытаетесь замаскировать свой страх.

— Вы так думаете? — хлоп-хлоп ресницами.

— Конечно, — убежденный в своей правоте закивал комиссар. — Вам страшно. Нет, я даже не имею в виду расстрел, грозящий лично вам. Я рассматриваю общую картину. Вам страшно, потому что вы проигрываете эту войну. Вам страшно, потому что вы чувствуете историческую неизбежность вашего поражения — не только на поле битвы — здесь я имею в виду столкновение вооруженных людей и военных машин — но и в битве за умы и сердца. Вам нечего предложить как своим гражданам, так и народам мира. Идеология, которая ставит во главу угла преданность отдельно взятой династии аристократов-вырожденцев? Это просто смешно. Вы понимаете это, и потому злитесь. Вы впадаете в неконтролируемую ярость и доводите себя до бешенства, которое заставляет вас бросаться в бой и непрерывно подпитывать себя свежей кровью ваших жертв. Вами движет ненависть, а нами движет любовь. Именно поэтому мы победим, а вы уже проиграли.

— Я поняла! — воскликнула люггер-капитан ван дер Бумен. — Вы кого-то цитируете!

— Не стану отрицать, — хмыкнул товарищ Гонсалес и на миг оторвал правую руку от руля, чтобы пригладить усы. — Есть у меня один хороший товарищ, венгерский комиссар. Я все уговариваю его изложить свои мысли на бумаге. Они могли бы вдохновить на подвиги новые легионы борцов!..

— Как интересно, — в который раз повторила она. — Венгерские комиссары, испанские... За всю войну не встречала ни одного комиссара-француза. С чего бы это?

— Французы слишком чувствительны для такой должности, — решительно заявил комиссар. — Прошли славные времена великих французских революций. Французы привыкли почивать на лаврах, расслабились, изнежились. Блестящие "успехи" их армии в первые месяцы войны только подтверждают это.

— Нам ли не знать! — воскликнула рыжая. — Фронт держат исключительно испанские барьерные отряды и монголы, нанятые англичанами.

— Наглая ложь вашей пропаганды, — возразил Гонсалес. — Нет здесь никаких монголов. Что же касается французов, то было бы слишком жестоко требовать большего от упадочной расы, являющейся продуктом смешения деградировавших галло-римлян и германских франков. Этот бурный коктейль не мог дать положительных плодов. Только краткий период эйфории, сменившийся долгими веками тяжелого похмелья. Впереди долгие годы очищения. Только в нас, в испанцах, по-прежнему пылает неугасимый огонь — огонь, который мы, подобно Прометею, спешим передать другим народом, погрязшим во тьме невежества и мракобесия...

— Ты не испанец, — внезапно перебила она. — То есть не совсем испанец — хотя среди твоих предков было много испанцев. Ты апсак.

Комиссар ударил по тормозам и повернулся к ней всем телом.

— На этот раз я узнала автора цитаты, — Фамке облизнула губы — на сей раз у нее была уважительная причина. Губы были окровавлены — последствие резкого торможения. — Напомни, как его звали? Эту книгу видели немногие. Ваши собственные вожди быстро запретили ее, а автора отправили на костер. Как и многих его сторонников. Португало-бразильскому старшему брату не понравилось воспевание испанских доблестей. Ты один из тех, кто дешево отделался. Вот только не пойму — ты здесь в бегах или в ссылке? Агент под прикрытием? Аргентинская разведка? Чилийская? Вряд ли парагвайская — их очень сильно почистили, а боливийцы слишком заняты на джаперуанской границе...

"Эрнесто Гонсалес" потянулся за пистолетом.

— Утром, утром меня надо было расстрелять, — заметила пленница. — Что ты скажешь своему местному начальству? "При попытке к бегству"? Допустим. А что потом? Как долго ты собираешься продержаться, если даже я раскусила тебя за пять минут?

Комиссар демонстративно щелкнул предохранителем.

— Мы могли бы помочь друг другу, — добавила коварная оранжистка. — Скажи "Кровь и Земля"?

— Что? — удивился Гонсалес и его рука с пистолетом дрогнула.

— Скажи "Кровь и земля!" — почти закричала она. — Ну же! "Кровь и Земля!" "Sangre y Tierra"! Ты разве не видишь, как это меня заводит?! "Кровь и Земля", сука!!!

Комиссар выронил оружие и с головой погрузился в пучину безумной страсти.

.....

Некоторое время спустя товарищ Гонсалес попытался закурить, но его руки так дрожали, что он ронял или ломал одну сигарету за другой. И тогда Фамке, милая Фамке, нежная Фамке, прекрасная Фамке, великолепная Фамке снова пришла ему на помощь. Она вырвала портсигар из его дрожащих рук, насадила сигарету на уголок нижней челюсти и щелкнула зажигалкой. Не прошло и двух минут, как ей пришлось повторить операцию — комиссар прикончил сигарету в несколько затяжек. Вторая сигарета пошла чуть медленней — поэтому и Фамке могла позволить себе откинуться на спинку сиденья и закурить.

— Мы должны бежать отсюда, — сказала она спустя немного времени.

— Да, да, конечно, — теперь она могла говорить что угодно — она не могла сказать ничего такого, с чем бы Эрнесто не согласился.

— Я не имею в виду Испанию, дурачок. Или вообще территорию, подконтрольную Единому Фронту, — усмехнулась Фамке. — Я имею в виду Европу в целом. Европа погибла. Она обречена. Сегодня мы видели ее закат. У этого континента нет будущего, впереди только пустота и долгая ночь. Это конец, мой любимый, конец. Только там, за океаном, в ледяных полях Антарктики или огненных пустынях Новой Голландии, сохранились здоровые силы, последняя надежда человеческой расы, которые не позволят роду Гомо Сапиенс задремать и забыться вечным сном в своей колыбели посреди комической бездны. Нет, никогда! Мы не позволим этому случиться! Ты слышишь?! Никогда!

— Да, да, я слышу! Я вижу свет! — прошептал Гонсалес. — Я увидел его благодаря тебе!

— Ну, раз ты видишь свет, самое время отвлечься от высоких материй и перейти к практическим вопросам, — хладнокровно заметила она, сделала последнюю затяжку и выбросила окурок в окно. — Насколько мне известно, здесь неподалеку находится один из аэродромов Единого Фронта. Мы специально не бомбили его — берегли эту жирную цель для решающего удара. Ты ведь сможешь провести нас через охрану?

— Да, да, разумеется! Я теперь все смогу! — комиссар торопливо застегнул мундир на все пуговицы и ударил по газам.

Менее чем через полчаса они были на месте. У ворот секретного аэродрома стояли двое часовых. Одного из них комиссар немедленно застрелил.