Альтернативная реальность

— ...еще попалым. Козаки брешуть — война будэ... Царь московытив Петро воюе шведського Карлу. Ну а Карла — гусь ще той — вже пидмяв северякив, датцив, саксонцив да и пыхатым польським панам носы повтырав... Та й по заслузи им — "пся крев". Звыклы нас за быдло трыматы... От и кажу: ще згодыться... Шаблей мени махаты вже неспидручно...

Тут он надолго умолк. Похоже, сожалел, что распустил язык. Я же тем временем, усевшись на пол и прикрыв глаза, обдумывал услышанное.

Темпоральный прыжок не только удался, но и вывел в нужную точку пространства и времени. Уже не малая удача...

— Спаты, дурныку, вночьи будешь! А зараз вставай, пишлы к отаману.

Тон Овсия был на удивление резок. Дед не мог простить себе лишней болтливости.

И я вновь, уже в который раз, ударился головой.

— Ну, бугай! Хату розвалыш. Не зря Палашка пускаты нэ хотила... Тьфу! Просты, Господи, де ты взялся на мою сыву голову? Кхе.., кхе.., кхе...

Дождь еще сеял едва заметной пылью. Но вот-вот должен был прекратиться. Сквозь разорвавшуюся облачность то и дело проглядывало солнышко.

С крыши хаты вода стекала в небольшие выкопанные вдоль нее канавки, затем попадала в другие, отводящие от глиняных стен.

Ноги сразу увязли в грязи. Она прилипала к подошвам, выступала между пальцами.

С самого начала хождение босиком причиняло мне массу неудобств. Непривыкшие к столь грубому обращению ступни ощущали каждую кочку, камушек или колючку. Если бы не чудодейственная регенерация, мои ноги представляли бы сейчас жалкое зрелище. Но и так кожа от въевшейся грязи на них почернела, огрубела, на пятках появились мелкие трещинки.

— Глянь-ка, вэсэлка! Боже! Яка гарна!

Непонимающе посмотрел по сторонам.

Честно говоря — ничего особо веселого не нашел но проследив за пальцем Овсия изумленно ахнул, враз позабыв грязные ноги и еще гудевшую от знакомства с потолком дедовой хаты голову. Оттуда, где за холмом текла река, и колыхалось море камыша, до самого горизонта, через треть небосклона сиял нерукотворный мост радуги.

Овсий, глядя на него, крестился. Я же, приоткрыв рот, не мог оторвать глаз.

Мне приходилось видеть радугу, но такую! Столь близкую и реальную, сияющую и поражающую насыщенностью цвета. А за ней, о чудо! Была вторая и третья. Пусть не столь яркие и четкие, но вполне видимые. Буйство красок и цвета восторгало и пугало одновременно. Первый раз в жизни мне захотелось перекреститься, преклонив колени перед силой природы или божественного проявления.

Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый — все цвета были здесь, в первозданном чистом виде. Такими, как их сотворил Господь. Да что это я? Ведь это всего лишь преломленный спектр! Да любой ребенок знает! А размеры и яркость красок — чистота атмосферы и толщина озонового слоя. Всего-навсего! И нет тут ничего чудесного.

Но убедить себя оказалось не так-то просто.

Мы добрые полчаса глазели на радугу, и лишь когда она поблекла, поутратила свою прелесть, отправились в путь.

Дед взял с собой заостренную палку. Зачем она ему понадобилась, я вскоре понял на собственном горьком опыте.

Короткий путь к селу пролегал через "ярок". Спускался Овсий осторожно, опираясь на "палю". Я же, поскользнувшись, свалился в грязь, окончательно перемазав и без того не особо чистые штаны и рубаху.

— Ну що твий чорт! — буркнул дед, неодобрительно оглядев меня с головы до ног. — Соромно людям показаты!

Пришлось опять счастливо улыбаться и бездумно пялиться на черные от грязи руки. Мою персону в селе оценили "по достоинству" — встречные бабки и молодки крестились, хлопцы многозначительно крутили пальцем у виска, старики неодобрительно поглядывали на Овсия, мальчишки кидали вслед гнилые яблоки, крича: "Дурныку, дурныку, звалывся з курныку!"

Дочь атамана — круглолицая, черноглазая хохотушка Наталя — прыснула и, зажав руками рот, скрылась за дверью.

Атаман, недовольно поморщив рябой нос и презрительно прищурившись, буркнул:

— Ты, Овсию, знайшов, тоби и ходыть... В недилю видвэды до Феофана в Михайливку. Хай глянэ. Може поп шо скажэ.

Так я на время оказался под опекой Овсия. Ночевал то на берегу реки, то под "копыцей", где оказалось не так уж плохо. Помогал по хозяйству: где чего поднять, поднести. На более серьезную работу "не хватало умишки". Ходил по деревне, рассматривал "предков", слушал их разговоры. Так сказать, вживался в образ и ждал, когда меня поведут к Феофану.

* * *

Наконец, сей торжественный день, наступил. Ранним утром, когда восток уже сиял червонным золотом, но солнце еще не явило свой лучезарный лик; когда серые тона минувшей ночи бессильно жались по углам, уступая свое место ярким краскам молодого дня; когда сырость и прохлада бессовестно лезли под холщевую рубаху и штаны, гоня прочь сладкий рассветный сон, я услышал голос Овсия.

— Вставай, дурныку! Будь тоби нэ ладно! За тобою и мэни клопоты! Ось бэры... штаны, рубаха, лычаки, брыль... Палашка прыготувала. Да збигай до ричкы, обмыйся. Чумазый мов чорт! А то ганьбы з тобою набэруся... Скоро и мэне "дурныком" клыкать почнуть... Якбы тилькы в Горбах, а то й в Михайливци. Давай. Тилькы шустро! Одна нога там, друга — тут.

Напялив соломенную широкополую шляпу на поросшую ежиком волос голову и зажав под мышкой остальной "скарб" — поспешил к реке.

Окунувшись в ее "парное молоко", "почистив" зубы лоскутком холстины со щепоткой соли, которую регулярно таскал из деревянной солонки Овсия, примерял обновки: рубаха была почти впору, штаны — все равно коротковаты. Не доросли еще "предки" до нашего размера! С нежностью посмотрел на мою первую в этом мире обувь. Наконец-то! Похоже, кончились мои муки. Лычаками дед назвал плетенные из коры лапти с длинными тесемками сзади.

"Вот бы эту модельку опробовать на Козлобородом "коллеге" да на малышке Жаклин", — мечтал я, пытаясь пошевелить пальцами и завязывая тесемки вокруг ноги. Ни потоудаляющей стельки, ни принудительной вентиляции, ни адаптационной способности к конфигурации ноги. Все..., все... натуральное, природное... Черти б его побрали!..

Посмотрел на свое отражение в воде. Оттуда на меня глянул полупризрачный Андрэ: привычный овал лица, прямой нос, немного прищуренные глаза, щеки, заросшие пятидневной щетиной, слегка оттопыренные уши. Я совершенно не был похож на "дурныка". Пожав плечами, повесил на губы отработанную за последние дни счастливо-дебильную улыбку. Показались два ряда белых ровных зубов. Ни у кого не видал здесь таких. И вовсе не убедительно! Вся надежда на телепатический контроль, благо в последние дни он дается намного легче. Пока во мне все еще должны видеть дурачка. Долго так, конечно, продолжаться не может. Но пару-тройку деньков — желательно.

Овсий, нарядившись в новые шаровары, вышитую рубаху, безрукавку, подпоясавшись потертым поясом, в знавших и лучшие времена, в кожаных сапогах, в новом соломенном брыле, придирчиво меня осмотрел и, похоже, остался доволен.

— Ты дывы, щей дивкы заглядаться стануть. Ще з Божою допомогою десь прыстройимо, — ухмыльнулся в прокуренный ус. — Пишлы, а то наши вже далэко.

Дорога в соседнее село, где поп Феофан проводил воскресную службу, начиналась сразу за селом. Мы шагали в противоположную от реки сторону.

Стоило солнцу подняться чуть выше, как летний день полностью вступил в права. Стало жарко.

Пыль, поднятую нашими ногами, ветерок, немного покрутив, уносил в сторону. Поля, на которых золотилась пшеница, белела гречиха сменялись укрытыми зеленым ковром с вкраплениями фиолетовых, синих, красных и белых цветов, лугами. Гамма цветов напоминала вышиванку на сорочке Овсия. Среди мириады насекомых, всевозможного окраса бабочек, стрекочущих кузнечиков, я с удивлением узнал пчел. А вскоре показалась и сама пасека. Низкорослые деревянные "домишки" — ульи на невысоких ножках с непривычными щелевидными прорезями были развернуты к солнцу.

Хотя чему удивляться? Рез есть мед — есть и пчелы.

А вот как раз удивляться в последние дни мне приходилось частенько. Оказывается свиней можно пасти в дубовом лесу, рыбу колоть острогой, дикую утку на лету бить из лука стрелой, дом освещать масляной лампой, а то и лучиной.

Из соломы делать крыши домов, заборы, а смешивая с глиной и стены. Из лозы, коры березы, и той же соломы плести широкополые шляпы — брыли, лычаки, всевозможные корзины и сумки, рыболовные снасти...

От этих мыслей меня отвлекла стайка испуганно кричащих птиц. Она то падала к земле, то поднималась ввысь, то рассыпалась, то вновь собиралась воедино, стараясь отпугнуть, оторваться от преследовавшего ее луня, ловко повторявшего все маневры. Неизбежно, как сама судьба, он преследовал избранную жертву.

По мере приближения к Михайливке, дорога становилась оживленней. В нее словно ручейки в реку вливались тропинки из соседних селений и хуторков. Вот, кроме пеших, уже виднеются несколько телег с парами запряженных в деревянное ярмо волов. Что везут — не видать. Укрыты от любопытного взора попоной.

Что ж! За эти дни я немного поднатаскался и уже сам мог читать лекции "коллегам". Вот хотя бы рассказать, что такое овод и за какое место он больно кусает. Или о специфике отхожего места "предков". Чем не тема для лекции на ученом совете? Не зря Козлобородый твердил, что мелочей в нашем деле не бывает. Пусть бы послушали...

Поднимая пыль, копытами лошадей, не особо церемонясь, словно коршуны среди прочего пернатого сброда, проскакали богато одетые всадники.

Успел увидеть надменные лица, добротное сукно, кожаные сапоги, серебро оружия, резные приклады ружей. Глотнуть немного дорожной пыли, сразу осевшей грязью на вспотевших лицах...

— Насосалыся нашей кровушки! И не лоптуть! — зло прошептал им вслед Овсий. — Биса им у рэбро. Свои, а хуже ляхив... И як толькы их Господь тэрпыть?

Послышался колокольный звон, а вскоре мы вошли в поселок. Он был несравненно больше приютивших меня Горбов. На воскресную службу к деревянной церквушке стекался народ, причем не только из близлежащих, но и достаточно отдаленных мест. Попадались и знакомые лица: горбовский, рябой атаман Степан Зозуля, с круглолицей дочерью Натальей и ее ухажером Петром, их односельчане. Приодетые, серьезные.

Но в небольшую церквушку сразу попасть не смогли и теперь толпились у дверей ожидая, когда выйдет старшина. Мы с Овсием и вовсе, стояли в сторонке. Нам идти последними. Если конечно Феофан соизволит снизойти...

Наконец, преисполненные своей значимости, "заможня старшина" показалась на "свет Божий" и уступила место прочему, разношерстому люду.

Насколько я понял — это была даже не верхушка сословной пирамиды, а так, сошка средней руки. И, тем не менее, им кланялись, угодливо сгибая головы. Существенно разилась и одежда: сафьяновые сапоги, шелк, бусы-намысто из натуральных камней, в ушах и на пальцах женщин — золото. Добротная кожа, сукно, вышитые рубахи, серебро оружия, золото цепей и крестов — у мужчин. И все те же, уже знакомые брезгливо-надменные взгляды...

— Погодь здесь..., буркнул хмурый Овсий, — пиду и я до Феофана...

Дурновато ухмыльнувшись, я кивнул головой...

Проходя мимо зозулиной Натали, один из панов задержался, внимательно глянул ей в глаза, лихо подкрутил ус — отчего девушка враз зарделась и скрылась за спиной как-то поникшего батюшки. Видать приглянулась девка.

Ожидал я Овсия довольно долго. Но вот он, наконец, подошел, взволновано теребя, соломенный брыль:

— Ну, дурныку... Глянэ вин на тэбэ... Вот уж не гадав... Пишлы... Да брыля..., брыля свого знимы.., ирод...

Перед входом в церковь старик трижды широко перекрестился.

Шагнув за двери, я сразу почуял специфический запах... Курили благовония...

Потянув носом, выразительно глянул на Овсия. Тот раздраженно отмахнулся:

— Ладан...

Внутри царил полумрак. Горели свечи, освещая лики святых. Их пламя, раздуваемое сквознячком, колебалось из стороны в сторону, отчего строгие лица Иисуса, Богородицы казались еще строже, будили в душе тревогу, заставляли задуматься о бренности земного бытия...

Я невольно ощутил присущий этому месту дух святости. Здесь все было "по-настоящему", совсем не так, как на теоретических лекциях в реальном мире. Реальном ли?

Слушая распевчатый голос Феофана, окруженного внимающими прихожанами, в который раз поймал себя на мысли невероятности происходящего.

Попробовал телепатически прощупать священника. Не получилось. Повторил попытку — вновь без толку... нет, результат все же был. Меня заметили. Пришлось повесить "фирменную" улыбку.

Отстранив рукой порчих, поп сделал шаг навстречу.

— Так вот ты каков, Овсиев дурнык... Ну-ка, дайте мне глянуть на сие диво... Высок да статен...

Вмиг я стал центром всеобщего внимания. Кстати, на будущее надо учесть, что в церкви телепатия не проходит. Значит о навеивании или контроле сознания здесь речь идти не может. Думаю, Козлобородый и его коллеги об этом не знали.

— Звать-то тебя как, отрок?

Разглядывая Феофана, грузного пожилого мужчину с длинными седыми волосами и бородой, с нездоровыми мешками под пронзительными серыми глазами, мясистыми губами и широким носом, в черной рясе и большим серебряным крестом на груди, я на миг утратил осторожность. Может, попал под его непонятную магию. Но, так или иначе, сам не желая того, тихо, почти шепотом ответил:

— Андрий...

В наступившей тишине было слышно, как под деревянным потолком гудит и бьется залетевшая оса.

— Овсий говорил, что ты нем... Значит Андрий... Откуда родом?

"Ну, нетушки! Хватит, и так разболтался", я не на шутку на себя разозлился. Придав лицу максимально дебильный вид, выпустил порцию слюней.

Феофан недоверчиво сверлил меня взглядом...

От того, какое решение он сейчас примет зависело многое...

— Подойди-ка поближе. Ну же! Оглох, что ли?

Но его требование я выполнять не спешил, пока не ощутил толчок Овсия в спину.

Удовлетворив свое любопытство, Феофан в полголоса, словно для себя, подвел итог:

— Оный отрок не дурнык... В душе его непонятная мне тоска, тревога... хворь... Минется ли она? Один Господь знает... Куда повернет: к добру или злу? Ко свету или ко тьме? Андрий, ты крещенный?

"Крещенный ли я? Да, конечно же, нет!" — подумал я.

В конце двадцать первого века, в западно-европейской части Конфедерации этому мало кто придавал значение. Да и не до того было матушке... Ее религия особо не волновала, в отличие от результатов судебного иска.. Кстати, я очень похож на отца — может потому столь прохладные сложились у нас с ней отношения...

— Крещенный али нет? Да очнись же, говорю! Сие наложит печать...

Не глядя в лицо Феофану, словно признаваясь в чем-то постыдном, я отрицательно покачал головой.

— Окрестить тебя? Веру нашу приемлешь?

Теперь я согласно кивнул.

— Пути Господни неисповедимы... Во имя Отца, Сына и Святого Духа...

Церемония крещения растянулась на добрых полчаса. Я внимал Феофану — понимал и не понимал..., прислушивался и отвлекался, иногда в такт кивал, время от времени шморгал носом и поглядывал по сторонам. Словом, старался больше не прокалываться, вести себя, как положено дурныку.