И падает снег

Резкие глубокие толчки до конца, до бесконечности, выталкивающие воздух из легких и разжигающие боль во всем теле, в каждой клеточке, пока вместе с тихим стоном 'Рай...' внутри не разливается что-то горячее и начинает медленно стекать по внутренней стороне бедер. Слабый полувздох-полувсхлип, когда он наконец покидает мое тело. Вдох. Облегчение: эта пытка закончилась. А в следующую секунду меня вдавливает в нагретую поверхность стены, вцепившаяся в волосы рука с силой дергает на себя, заставляя испуганно распахнуть глаза и смотреть прямо в яростно полыхающее синее пламя, чувствуя, как плавится кожа... Тонкие губы кривятся, сминаются, сгорая в собственном огне, с ненавистью шипят, выделяя каждой слово:

— Теперь ты принадлежишь мне. Запомни это хорошенько. И никто не может этого изменить.

Открыв глаза, я уставился взглядом в белый потолок. Внутри образовалась странная пустота, и даже мысли неохотно текли мимо сознания каким-то ленивым потоком.

— Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? — донесся откуда-то сбоку взволнованный голос Маргарет Торнтон, преподававшей в институте инновации. Бедная женщина не на шутку испугалась, когда прямо посреди ее лекции я ни с того ни с сего упал в обморок. Еще бы, по внешнему виду я сейчас наверное напоминаю тяжело больного, которому осталось жить не больше недели. Я не помнил, как меня перенесли в подсобную комнату и очнулся только от резкого запаха нашатырного спирта.

— Спасибо, но я действительно чувствую себя уже гораздо лучше, — медленно сев, я осторожно поднялся с дивана и несмело улыбнулся. — Можно я воспользуюсь вашим зеркалом?

— Да, конечно, — пролепетала женщина. На ее лице отчетливо читалась растерянность и желание помочь, заставляя меня испытывать угрызения совести.

Быстро взяв себя в руки, мисс Торнтон тепло улыбнулась и продолжила:

— Обязательно умойся холодной водой, чтобы освежиться, хорошо? Если я еще что-то могу для тебя сделать, то говори, не стесняйся.

— Спасибо, — я искренне улыбнулся.

— Хорошо, тогда я оставлю тебя одного, — женщина поднялась и пошла к выходу. Через несколько секунд я остался один.

Со вздохом проведя рукой по волосам, я подошел к небольшому зеркалу, висевшему над раковиной и, наклонившись, уперся руками в ее края. Постоял несколько секунд, собираясь с силами, и наконец поднял глаза на свое отражение: на меня смотрело чересчур бледное лицо, на котором словно осталось место только для карих глаз, сейчас превратившихся в черные, и темных кругов под ними. Слеза, сорвавшись с ресницы, упала вниз. Потом еще одна, и еще. Проведя рукой по сухой щеке, я опустил пальцы на кран, повернул... Пустота наполнилась шумом воды. Немного подождав, все же ополоснул лицо ледяной водой и снова взглянул на себя: волосы, намокнув, облепили лоб и щеки темными прядями. Губы по привычке сжаты, отчего кажутся тонкими и совсем невыразительными. Я сам себе напоминал лишь жалкую болезненную тень, которая с каждым выдохом становится все тоньше и тоньше, постепенно угасая, превращаясь в сухой уголек.

Сегодня ночью я очнулся у себя в комнате на кровати. Не открывая глаз, постарался снова заснуть и собирался было перевернуться на другой бок, когда тело пронзила боль, а вместе с ней вернулись и ужасные воспоминания. Но не боль физическая выворачивала мою душу наизнанку, словно пропуская через громадную мясорубку. Нет, не тело было причиной того, что я не чувствовал ни одного живого, здорового кусочка свой души, который бы не болел так мучительно при каждом ударе сердца.

Подтянув колени к животу и обняв их руками, я пролежал так до самого рассвета. Оказалось, что все мои внешние раны почти зажили, наверное, смазанные какой-то специальной мазью. Лишь едва заметные синяки на запястьях и бедрах, и боль внизу спины напоминали о пережитом. Я не о чем не думал. Поднявшись, отправился в институт, двигаясь по инерции, словно марионетка. Я должен был что-то делать, чтобы заставить себя хотя бы на мгновение поверить в то, что в моей жизни ничего не изменилось и все по-прежнему. Мысли о будущем вызывали во всем теле дрожь, а вместе с ней возрождались боль и отчаянье, и еще какое-то тяжелое чувство, природу которого я не мог определить. А еще был страх, что я больше не принадлежу себе. Я с детства боялся всего, что вселяло в меня чувство неуверенности, заставляло терять контроль над ситуацией и по этой причине всегда избегал слишком близких отношений с кем бы то не было, управляемый страхом быть зависимым. А сейчас мне все равно. И от этого снова страшно.

По каким-то причинам Он не пришел сегодня на занятия. Что я чувствую? Радость, облегчение, удивление? Короткая передышка, но нужна ли она мне? Может быть было лучше пережить эту встречу сегодня, не позволяя сгладиться воспоминаниям, не позволяя себе забыть ни одной детали того, что произошло?

Выключив воду, я услышал шум голосов: значит, последняя пара закончилась и я могу идти домой. Открыв дверь, я вышел в коридор и направился к выходу. Выйдя из здания, быстро пошел по знакомой дорожке, желая как можно быстрее оказаться дома, но неожиданно чьи-то руки сомкнулись у меня на груди, останавлявая и крепко прижимая к теплому сильному телу. А в следующее мгновение лица коснулся холодный шелк волос, заставляя потеряться среди белых строчек дня...

Я не знаю, о чем ты думаешь в эти дни. Мы всего лишь незнакомцы в пространстве, наполненном пустотой. Я не понимаю твое сердце. Знаешь, нам легче быть на расстоянии...

— Отпусти, — мой голос звучит ровно, не задевая чувств и не вызывая изменений лицевых мышц. Одновременно поддаюсь вперед, надеясь одним движением разорвать прочное кольцо рук.

— Ты действительно веришь, что для тебя так будет лучше? — его руки сами разжимаются, выпуская на свободу и давая возможность повернуться, заглянуть в глаза. Голос звучит спокойно, как будто он уже все для себя решил задолго до сегодняшнего дня, до этой минуты.

Внутренний лед начинает таять. Делаю несколько шагов вперед и останавливаюсь, чувствуя себя в безопасности от реакции собственного тела на чужое тепло. Знаю, что он больше не сделает попытки меня удержать. Не сегодня.

Серо-голубые, почти бесцветные глаза смотрят спокойно, отражая серый снег и серое небо над головой. От этого взгляда хочется уйти, спрятаться, потому что он вызывает неправильные эмоции, передавая через воздух ощущение какой-то уставшей обреченности. Тихий голос терпеливо и настойчиво нашептывает о том, что пора уступить, смириться, ведь это так просто...

— Когда ты наконец поймешь, что все твои попытки убежать и избежать бессмысленны? Когда научишься следовать моим шагам?

Глухой голос дразнит слух легкой хрипотцой. Нет ни сил, ни желания противиться чужой воле, куда-то идти, бесконечное количество раз прокручивать в голове выцветшие от времени пленки, на которых не сохранилось ни мыслей, ни чувств, ни эмоций, пытаясь отыскать тот единственный кадр, который укажет на правильное решение. Бессмысленное и бесполезное занятие. Может быть выхода на самом деле и нет, пустой обман. Он когда-то существовал, где-то там, куда мне уже не дотянуться, но теперь его нет. Я проиграл.

Всунув руки в карманы пальто, Валигер делает неуловимое движение вперед и оказывается на три шага ближе. Чернильные тени от светлых ресниц ложатся на бледную кожу, ломая белизну окружающего мира на безобразные пластмассовые осколки. Я снова что-то теряю. Единственный шанс удержать — это понять, что именно, но хочу ли я спасти то, о чем не знаю, хочу ли я спасти себя? Еще один безответный вопрос в бездонную копилку души.

— Неужели ты действительно не понимаешь, что в этом изломанном мире ты никто? Только я, слышишь? Только я могу дать тебе то, что сделает тебя по-настоящему живым, наполнит смыслом существование в первую очередь в твоих собственный глазах. Могу дать все, что захочешь, о чем никогда не попросишь...

Собственный сухой смех царапает горло, но я сознательно продолжаю эту пытку, только чтобы заглушить эхо сладких слов, которое навсегда четко отпечатается в памяти, постепенно отравляя изнутри. Не слышать, не знать, не думать, не спрашивать себя, уступая сомнениям. Непростительная слабость, которую я никогда не прощу ему.

Перевожу взгляд за его спину, на темную дорожку в окружении кривых стволов деревьев и понимаю, что совершил преступление, нарушил чью-то тщательно написанную, распланированную и отрепетированную пьесу: я не должен был быть здесь и сейчас, в этом пространстве и времени. В эту минуту, в это мгновение, растянутое на вечность, где-то в другом месте, где-то в другой жизни...

Так и не произнеся ни слова, отворачиваюсь и ухожу, оставляя за спиной натянутое напряжение ожидания или мне это только кажется, и все уже давным давно сказано? Как холодно внутри... Втягиваю голову в плечи, а в следующее мгновение мир переворачивается, и я тону в сером безоблачном небе. Достигнув мягкого теплого дна, облегченно закрываю глаза, пытаясь справиться с легким головокружением. Между тем это тепло проникает внутрь и через чужое дыхание, обволакивающее щеку, заполняет каждую закоченевшую клеточку, распространяя по коже приятное и незнакомое чувство удовольствия, пока острая судорога боли резким импульсом не заставляет беззвучно вскрикнуть, еще сильнее напарываясь на тонкие лезвия зубов.

Прикусив губу, наблюдаю из-под полуопущенных век, как на снегу вспыхивают красные звезды. Влажный язык ведет дорожку от основания шеи до мочки уха, слизывая следы боли и две бордовые капельки, выступившие после укуса. Тонкие холодные пальцы пробираются под куртку и свитер, поглаживают покрывшуюся мурашками кожу живота, разжигая под ней крошечные колючие искорки.

— Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты сделал это специально, — еще минуту назад бесстрастный голос окрасился в насмешливые тона, но так даже лучше, привычнее. Я не удержался от облегченного выдоха: один ноль в пользу того, чтобы заставить меня поверить, что ничего не изменилось. — Гениально — подскользнуться на ровном месте, да еще с таким размахом!

— Я не просил тебя о помощи и вообще оставь меня в покое, — машинально огрызаюсь и делаю попытку вырваться из ставших вдруг тесными объятий, чувствуя на себе любопытные взгляды прохожих.

— Как обычно ты не просил, — его слова полны иронии, — А я в свою очередь не просил давать мне советы и уж тем более не нуждаюсь в чьей-либо интерпретации событий. Я поступаю только так, как сам того хочу и тебе пора бы уже это запомнить, хотя... — протянул Валигер задумчиво, — Мне нравится твое несовершенство и те маленькие ошибки, которые ты допускаешь... — вздохнув, он уткнулся лицом мне в шею и потерся носом, глубоко втягивая воздух. — Ты так вкусно пахнешь, снегом и яблоками... ее запах. Райан, ты не должен с ней больше встречаться.

— Я не должен или ты не хочешь, чтобы я с ней встречался?

Вывернувшись, я вскочил на ноги, сжимая кулаки и едва удерживаясь, чтобы не прикоснуться к шее в том месте, где должны были остаться две маленькие ранки, не провести по нему ногтями, сдирая верхний тонкий слой кожи. От едкого удушливого дыма, наполнившего легкие, щипало глаза и одновременно трясло от непреодолимого желание вцепиться ему в горло.

Тонкие губы растянулись, искажая мое отражение в серых глазах, которое уступило место холодной жестокости. Как же я ненавидел его в этот момент за обман, за то, что каждое его слово было правдой.

Уперевшись руками в землю позади себя и не обращая внимание на грязь, он продолжал смотреть на меня снизу вверх с какой-то странной смесью гордого удовлетворения и непонятной злобы, которая выжигала радужку янтарными кривыми линиями, оставляя на ее поверхности разломы.

— Вижу, ты уже пришел в себя. Я заеду за тобой вечером, и мы поедем в НАШ клуб. Будь готов к одиннадцати, — легко поднявшись, он даже не потрудился отряхнуться. В последний раз скользнув по мне безразличным взглядом, отвернулся и пошел прочь, игнорируя несколько разочарованных зрителей, привлеченных нашей перепалкой.

Проведя рукой по волосам, я медленно поплелся в сторону дома, чувствуя предательскую дрожь в ногах и неприятную пульсирующую тяжесть в голове. Кончики пальцев зудели от мучительного желания прикоснуться к шее, но я только сильнее сжимал кулаки, пряча напряженные кисти рук в карманах куртки. У меня появилось время...

Лежа на кровати и заложив руки за голову, я бездумно скользил взглядом по темному потолку, в углах которого прятались тени, принадлежащие, казалось, не только этой комнате и ветвям деревьев за окном. Они испуганно сжимались, стоило только бледным полоскам света от фар проезжающей мимо машины, на несколько мгновений расчертить плоскость на отдельные измерения, стирая границы между их мирами. Они боялись этого даже больше, чем лучей восходящего солнца, страшились этих перемен сильнее всего на свете, и это наверное было единственным, что нас отличало: рассвет — самое опасное время для вампира. В тех коротких и бесконечных минутах, когда солнечный диск с первым слабым золотистым штрихом появляется на поверхности и до тех пор, пока полностью не минует линию горизонта — заключена наша двуликая смерть, одновременно с лицом прекрасной девушки и уродливой маской старухи. Именно так гласит одна очень древняя легенда, но в ней столько же лжи, сколько и правды. На самом деле никто не знает, где кроется смерть, с какой стороны она приходит к тем, кому каким-то непостижимым образом удалось перевернуть песочные часы своего времени, словно тяжелые грозовые облака, налетающие со стремительностью хищной птицы, молнией вонзающейся в бескрайнее небо и неумолимо поглощающей его чистую лазурь. Скорее всего за столько лет у вампиров выработался своеобразный иммунитет, если даже полуденное солнце не может причинить им ничего, кроме разве что раздражающего чувства легкого дискомфорта. Хотя и не исключено, что чистокровный вампир обладает способностью ослабить свой иммунитет и таким образом стать уязвимым беспощадным лучам света.

Но что случается с правдой, когда она под действием времени или по каким-то другим причинам перестает таковой являться? Она превращается в сказку, красивую легенду, но продолжает жить. Или наоборот — сказка превращается в реальность. Когда-то и вампиры умели плакать, но все имеет свою цену, и они ее заплатили, обменяв бессмертие души на вечную жизнь и внутреннюю пустоту, а мертвые не умеет плакать. Но есть вероятность, примерно одна к тысячи, когда слезы все-таки покидают тело вампира, но только вместе с кровью — его сердце разрывается, и тогда он плачет единственный раз за всю свою долгую жизнь, первый и последний. Жестокий и красивый конец для чьей-то жестокой и красивой истории, длинною в вечность.

Поднявшись, я подошел к письменному столу и, взобравшись на него, уселся прямо с ногами, прислонившись лбом к прохладной ровной поверхности зеркала. Я давно должен был привыкнуть к постоянному напряжению, которое не оставляло меня ни на минуту, временами то усиливаясь, то ослабевая. Но то напряжение, которое я чувствовал сейчас, оно было другое, наполненное смутным волнением, и еще чем-то, напоминающим по вкусу дольку неспелого апельсина: сладкая горечь и запах ожидания, когда вот-вот должно произойти событие, которое перевернет привычный мир с ног на голову.